Концерт для Крысолова

Они с гордостью носили врученные им на торжественной церемонии "посвящения" кинжалы — настоящие, острые, с гравировкой "Наша честь — верность".

Но как-то раз — с открытия школы уж с полгода прошло — Ширах в десять утра сам взял телефонную трубку и услышал:

— Хайль Гитлер. Рейхсюгендфюрер?..

Директор школы в Зонтхофене глухим голосом, прячущим растерянность, раздражение и страх, сообщил, что один из учеников совершил очень плохой поступок.

Мои извинения, югендфюрер, не телефонный разговор.

Пожалуйста. Только лично. Так будет лучше. Крупная, очень крупная неприятность, югендфюрер.

— Отто, — позвал Бальдур, — найди-ка дырку в графике...

Простите, югендфюрер, но дело не терпит отлагательства.

— Ох... к вечеру подъеду...

— Благодарю вас.

Школа встретила Шираха какою-то непривычной тишиной — не неслось криков со спортивной площадки, не слышно было и шума в классах. Директор молча провел его по коридору к лазарету, где ожидал печальный, с усталым лицом врач.

На покрытой клеенкой койке лежал мальчик, до подбородка укрытый простыней.

Ширах болезненно поморщился — это был тот самый зеленоглазый рыжик, он сразу узнал его, хотя глаза мальчика были сейчас закрыты бледными нежными веками...

Югендфюреру показалось, что мальчик без сознания — или спит.

— Что случилось? — спросил он так тихо, словно боясь потревожить спящего ребенка.

— Лотар Виллерс, одиннадцати лет, умер сегодня в девять утра, — сообщил врач нейтральным тоном.

— Да что, что случилось, я не понимаю?!

Врач сдернул простыню, обнажив бледную грудь мертвого мальчика, и показал на узкую темно-красную рану под левым соском.

— Кинжал был острый, — вздохнул он, — А пацан очень хотел умереть. Ударил сильно и точно.

Мой Бог, подумал Ширах, зачем, малыш? Одиннадцать лет!

— Почему так случилось, что ребенок совершил самоубийство? — спросил он у директора, и губы его нервно сжались.

— Прошу вас, пожалуйста, пройдите ко мне в кабинет, югендфюрер...

Директор достал личное дело Лотара Вилльерса.

— Понимаете ли, югендфюрер... Как выяснилось, мальчик не соответствовал нашим требованиям.

Ширах листал бумажки в папке.

— Какого черта, не соответствовал? — расстроенно и недоуменно вопросил он, — Да он один из лучших по всем предметам, как я вижу!

— Да. Ребенок одаренный, безусловно. Но, знаете ли... индивидуалист. Он даже обсуждал приказы. Бурчал, что не желает ходить строем даже в туалет, ну и так далее, знаете, какие иногда попадаются избалованные парши... хм, ребята. Он писал родителям слезливые письма о том, как ему тут плохо, но те, по счастью, не поддались на его причитания...

— По счастью?! — прошипел Ширах, глядя на директора совершенно белыми глазами, — ПО СЧАСТЬЮ? Вы соображаете, ЧТО говорите?! Какого черта, я спрашиваю, вы не исключили мальчика и не отправили домой, где бы он мог спокойно ходить в школу обычную? А?!

— Югендфюрер, я был намерен так поступить, но... не успел.

— Дальше.

— Кончилось тем, что коллектив от него отвернулся. Разумеется. Парни решили его расстрелять...

— ЧТО-ООО?!

— Мой югендфюрер! Да нет же, не то, что вы подумали... — засуетился директор, — просто тут у ребят "расстрелом" называется... ну, что-то вроде бойкота. С парнем никто не разговаривает, пока он не наберется ума. Надо отметить, средство весьма действенно — те, что позорят свой взвод, будучи "расстрелянными", быстро исправляются... Кто ж мог подумать, что мальчишка, вместо того чтоб подумать о своем поведении, пойдет утром в парк и воткнет там себе кинжал в сердце?..

— Вы сообщили родителям?

— Хотел бы уточнить, — осторожно произнес директор, — в какой именно форме...

Ширах глядел на него как на идиота и не скрывал этого.

— Ну, напишите, что ребенок пал смертью храбрых в борьбе с врагами, — презрительно сказал он, — Какой номер его взвода? Мне нужно поговорить с учащимися.

— Да, да, пожалуйста, югендфюрер... Они на занятиях, кажется, по истории...

Учитель истории под выразительным взглядом Шираха вышел, и югендфюрер сел не на его стул, а на краешек стола — невоспитанно, конечно, но Ширах об этом не задумывался, просто интуиция всегда подсказывала ему, как лучше вести себя. Сняв фуражку, он положил ее на лежавшие на столе учебники.

Он обвел взглядом взвод, в котором теперь не хватало одного мальчика — ребята стояли, вытянув руки в салюте.

— Садитесь.

Взвод напряженно сел. Мальчики внимательно смотрели на югендфюрера, кое-кто даже брови нахмурил, заметив, что югендфюрер глядит на пустое место за партой...

— Парни, — тихо сказал Ширах, — Лотар действительно был вам плохим товарищем?

Мальчики молчали. Опускали глаза. Кто-то заерзал, у кого-то с парты упал карандаш, Ширах заметил это.

— Подними карандаш, Вальтер.

— Есть, — Вальтер моментально поднял карандаш, и было заметно, что он польщен тем, что югендфюрер помнит его имя.

— Ты не хочешь ответить на мой вопрос, Вальтер?..

Мальчик сильно изменился за время пребывания в школе. Да и все они подросли, загорели, стали шире в плечах и выглядели взрослей своих одиннадцати...

Вальтер стоял за партой, не зная, как отвечать на столь неуставно заданный вопрос. Что значит "не хочешь ли ответить"?..

— Я... могу ответить, югендфюрер.

— Отлично. Слушаю.

— Я... — Вальтер смутился, — я... в общем, Лотар был... да нормальный он был, югендфюрер. Так, чуть странный, и все. Но он не был трусом, и плаксой не был, и не врал, и вообще. Я в общем с ним не дружил особенно, но нормально все было.

— А кто с ним дружил, есть такие здесь?

Поколебавшись с полминуты, поднялся русоволосый худой мальчишка с задней парты. Растрепанная челка, честные глаза.

— Я, югендфюрер. Мы с Лотаром оба с Вильгельмштрассе. Из Берлина.

Мальчишки заулыбались сдержанно, улыбнулся и Бальдур — ему ли не знать, что такое "мы с одной улицы"...

— Как тебя зовут?

— Рихард Линге, югендфюрер.

— Он был хорошим товарищем, Рихард?

— Для меня — да, югендфюрер. Он всегда помогал по математике — у меня, честно говоря, плохо с цифрами, югендфюрер.

Мальчишки теперь просто фыркали — видно было, что уж Рихарда-то они любят.

— А теперь объясните, за что вы устроили ему "расстрел", — вдруг сказал Бальдур совсем другим тоном.

Рихард опустил взгляд, остальные заерзали... Лишь Вальтер Вайль не растерялся.

— Нам приказал взводный командир, югендфюрер, — произнес он, — Мы же не знали, что Лотар написал что-то там в письме домой... откуда нам знать-то... мы же не читали его писем.

А взрослые здесь читают, подумал Ширах, читают чужие письма...

— Встаньте, — сказал он.

Мальчишки поднялись. Они теперь все смотрели на югендфюрера — без страха и с готовностью принять все, что от него услышат. Выполнить любой приказ. И даже понести любое наказанье — хотя виноватыми они себя не считали. Они выполняли приказ...

— Теперь, — сказал Ширах, — помолчите. Почтите память вашего трагически погибшего товарища, Лотара Вилльерса, и помните о том, что иногда нужно быть чуть внимательнее и добрее друг к другу, чем это возможно в самых жестких условиях...

Мальчики молчали. А Рихард Линге вдруг всхлипнул. И тут же глаза подозрительно заблестели у еще с полдесятка мальчишек.

— Когда я учился в школе в Тюрингии, — тихо, мягко заговорил Ширах, — у нас был там очень, очень противный пацан. Не буду говорить, как его звали — потому что он вырос вполне приличным человеком. Но тогда, в свои двенадцать, он был самым отвратительным маленьким плаксой и ябедой на свете. Мы не любили его, учителя тоже. Они видели, как он изводит нормальных ребят, и тогда один из учителей обронил — да не разговаривайте вы с ним, и все. И мы перестали с ним разговаривать. Все. А учитель сказал ему — ты сам виноват. Он ушел в лес и влез там на большое дерево. И долго там сидел. Сначала все думали, что он слезет сам, если не обращать на него никакого внимания, но он просидел на дереве до самой темноты, а когда учитель наконец решил пойти за ним — это был тот самый учитель — мы, конечно, увязались следом. Увидев учителя, пацан заревел в голос и крикнул, что он сейчас спрыгнет с дерева, да и все. Вот возьмет и спрыгнет...

Тот принялся уговаривать его, по-хорошему, потому что испугался, конечно — но пацан уже перелез на тонкую ветку на самой вершине... А мы, не сговариваясь даже, вдруг рванули к школе — весь класс. И притащили целых четыре одеяла, и растянули их под деревом. И когда пацан увидел это, он вдруг прекратил реветь и сам спустился вниз... С тех пор он ни на кого никогда не ябедничал. С него как скатило это...

Ширах поднялся, взял фуражку.

— Пока, ребята.

Родители Лотара приехали забрать тело сына этим же вечером, они были на машине, за ней следовал небольшой фургон с гробом внутри.

Взводный командир второго взвода, под началом которого парни в тот момент занимались строевой подготовкой на плацу, решительно не понял, с чего вдруг взвод промаршировал прочь с плаца — прямо ко входу в школьное здание, туда, где остановились машина и фургон.

— Взвод! Стой!..

Куда там. Мальчишки упрямо — шагом блестяще ровным и четким, будто на смотру — шли куда шли... и остановились возле машины, куда вносили закрытое простыней тело, и сняли пилотки.

Взводный сделал вид, что так и надо — пока машины не скрылись из виду, а потом его стек поднялся и опустился четырнадцать раз...

— ЭТО ЧТО ЗА ПАНИХИДА?! Это что за сопли по трусу?! А?! Кто приказал? Я спрашиваю, КТО ПРИКАЗАЛ?!

Вальтер Вайль, стоявший во главе строя, негромко ответил:

— Совесть.

— Что-ооооо?!

— Герр взводный, — раздался из дверей школы странно-тихий голос директора, — оставьте их... В казарму, взвод...

14 марта 1938 года Рональд пришел на работу, как обычно, но вместо того, чтоб играть, просто напился.

Не было теперь никакого смысла ехать в Вену — от наци не спрячешься и там. С этого дня Австрия — часть Великого рейха.

В газетах писали, что венцы забрасывали мерседес фюрера цветами.

И все равно Рональд продолжал откладывать деньги... уж очень не хотелось расставаться с мечтой об удивительном городе, в котором жила музыка.

А потом он понял, что непременно уедет... непременно. Это стало ясно ему после ночи с 9 на 10 ноября того же года...

Добрая тетка Лизбет Вайнраух прятала у себя в погребе Марию и Пауля, в то время как герр Вайнраух в своей коричневой рубашке лупил ломом по витринам еврейских лавок. Сам Ронни в это время сидел в кабачке Йозефа, там трясся за стойкой несчастный, до смерти перепуганный старик, а в руках у Ронни была не скрипка, а кочерга. Он неотрывно смотрел на Давидову звезду на стеклянной витрине и ждал только того, когда по ней с визгом поползут трещины. И тогда — тогда я вам тоже кое-что покажу, чертовы бурые крысы...

Но маленького кабачка, видимо, просто не заметили. К счастью для Рональда — он ведь был "нестарым мужчиной без физических недостатков", как охарактеризовал бы его вдохновитель погрома Геббельс. Таких отлавливали для трудовых лагерей.

Он слышал крики, и каждый женский крик казался ему криком Марии, а каждый детский — Пауля. Он с трудом удерживал себя от того, чтоб не выскочить из кабачка и не кинуться на помощь, и как молитву твердил про себя "они в погребе, в погребе, в погребе..." Никто не будет ломиться в дом старого нациста Вайнрауха. А рисковать жизнью для спасения — спасения ли? — чужих жен и детей он не мог. Смог бы, если б не было своей семьи.

— Ох, — прошептал старый Йозеф, — вот сегодня я счастлив, что нет у меня ни детей, ни внуков... Что ж это?..

Он вздрогнул, когда кто-то закребся в дверь, но Рональд без слова пошел открывать. Это не они. Они долбят кулаками и сапогами.

Это были две толстенькие девчушки в нарядных, но порванных и запачканных платьях, лица у них раскраснелись и блестели от пота и слез. Обе задыхались от плача и быстрого бега. На первый взгляд они показались Рональду похожими, словно двойняшки, и лишь потом он понял, что одна года на три старше другой. Старшая, с кровавой ссадиной на лбу, еще держалась, зато младшая, стоило Рональду запереть за ними дверь, разревелась навзрыд, повторяя "папа, папочка".

— Это портного девчонки, Валлерштайнера, — пояснил Йозеф, — вдовец он, один дочек растит. Хорошо шьет — у него Гозман костюм сшил, да ты видел...серый такой...

Валлерштайнера Рональд не знал — в кабачок он не приходил, должно быть, времени не было — раз один дочек растит. Рональд отчего-то представил себе этого незнакомого мужчину сидящим на столе по-турецки и сутулым. С шеи его свисал сантиметр, а пальцы были запачканы мелом.

А сейчас, наверное, лучше было и не спрашивать у девочек, что сталось с отцом. Старшая обняла младшую, а та покачивалась, как в трансе, прижимая к красным щекам пухлые ладошки, и плакала, плакала.

— Налей им выпить, Йозеф, — проворчал Рональд.

— Куда им, сопливым...

— Пусть.

— Разбавь им, Ронни. Валлерштайнер их строго держит, башку мне, старому, оторвет... — начал Йозеф и осекся.

Девочки посмотрели на Рональда блестящими, туманными от слез глазами, но послушно глотнули из бокалов и сморщили круглые носики.

— Дедушка Йозеф, — спросила старшая, голос у нее оказался на удивление низким, теплым, женским (при взгляде-то можно было подумать, что он у такой пышки писклявый и пронзительный), — Вы не знаете, куда они папу забрали?

— А, так его забрали? — неестественно обрадовался Йозеф, — Ну, это еще хорошо... Отпустят. Конечно.

Ничего хорошего, подумал Рональд, потому что он не вернется.

— А они все пьяные, — вдруг сказала младшая.

— Ленхен! — одернула старшая.

— Скажешь, нет? Пьяные... дураки... Пушка убили... — и тут младшая девочка опять залилась слезами.

— Кого, кого? — с недоумением переспросил Рональд.

— Кота! Смеялись еще — еврейская скотинка... И дубинкой его...

О расовой чистоте кошек заботятся, подумал Рональд. Серьезный подход...

Ронни, когда уже шел домой, видел нескольких длинноногих подростков в черных галстуках, которые бежали по разоренной улице и щелкали своими палками по самым крупным осколкам в витринах... Стекло, целое озеро стекла. И эти мальчишки в стеклянном озере — но не похоже было, что они тонут... В таких озерах, подумал Рональд, тонут только еврейские дети...

Дома было тихо.

Рональд заметил барабан, стоявший на тумбочке. И сразу понял, что сейчас сделает.

Перочинный нож — тот самый — все еще болтался в его кармане.

Он с удовольствием услышал треск, с которым разошлась под лезвием барабанная кожа. Хватит.

Пауль не сказал ни слова.

Рональд снова не знал многого. Ему хватило тех детей в стеклянном озере, чтоб обвинить и в этом того, кого он давно уже звал про себя Крысоловом. Он не слышал, как 9 ноября трещали телефоны и телетайпы в берлинской резиденции югендфюрера. И не видел, как молодые парни с нашивками гебитсфюреров в испуге вжались спинами в стену, когда у мягкого и интеллигентного югендфюрера молнии полетели из глаз, и он в ярости грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнула тяжелая печатная машинка...