Концерт для Крысолова

Ширах склонил голову.

— Она плакала.

— Что?..

— Ничего. Плакала в прихожей, хотела уйти. Но не могла найти шубку. Прислуга уже спала... Я предложил отвезти ее домой.

Плакала. Как подло — и как приятно — думать о том, что у нее с ним не всё хорошо... Впрочем, не она — вино плачет. А я-то, я-то хорош. Вот уж действительно, не муж, а недоразуменье.

— А ваш шофер где же?.. — спросил Пуци, чувствуя себя неловко.

— Он уехал на свадьбу к брату. В Мюнхен. Уж с машиной я и сам справлюсь...

— Да, да.

Пустые разговоры. Ох, пустые... а о чем говорить. О моей Хелен, которая уже не моя?

— Вам очень плохо, — сказал Ширах, — выпейте еще. Я вижу, вам очень плохо.

— Вы правы, Бальдур, мне очень плохо.

— Давайте выпьем...

... — Ну а вы, вы-то зачем тратите свое время на... Пуци, которому... изменяет жена? Вы же так молоды. Вам... только и развлекаться. Веселиться. Может, вам весело просто смотреть на меня? Интересно?..

— Пуци не тот шут, над которым смеются, — ответил Ширах, — над вами плакать впору. Шут из "Короля Лира".

— Вот уж спасибо. Злой у вас язык...

— Не злей, чем у вас, когда вы того хотите... Отвечая на ваш вопрос — что я тут с вами делаю — то есть, какова была настоящая причина того, что я принял ваше приглашение — скажу вам, что причина у меня та же, что и у вас. Сегодня я чувствую себя жутко одиноким. И у меня нет женщины, которая хотя бы стала меня развлекать таким образом, как ваша супруга вас...

Тон Шираха задел Ханфштенгля: он не привык, чтоб о Хелен, какая б она там ни была, говорили в таком тоне.

— Так заведите себе подружку, жену, в конце концов, — буркнул Пуци, — Вы молоды, хороши собой, из хорошей семьи, любая юная национал-социалистка с радостью разделит с вами партийные заботы и супружеское ложе...

— Чтоб потом влюбиться в доктора Геббельса или в фюрера и заставить меня почувствовать себя ничтожеством? Спасибо, такое национал-социалистическое семейное счастье мне не нужно.

— Бальдур, не передергивайте уж так сильно. Думаю, вы, если подумаете, назовете множество пар, у которых все хорошо. Гессы те же.

— О да-да-да. То-то Руди проводит с фюрером больше времени, чем с женой, и своих дивных глаз с него не сводит!

— Бальдур, — усмехнулся Пуци, — не знал за вами чисто женской способности вот так перемывать людям кости.

— Это не единственная моя чисто женская способность. Притом что у меня и потребности, — Ширах неопределенно и нежно улыбнулся кому-то невидимому, не Пуци, — тоже чисто женские.

"Значит, я все же был прав, — подумал Пуци, — и зря жалел его. Его это нисколько не мучает. Какой мужчина столь легко признается в гомосексуальности?"

— А зачем вы мне это рассказываете, Бальдур?

— А вы как думаете, Эрнст? Заигрываю...

— Бальдур, ей-Богу, вы пьяны.

— Пьян, конечно. И чувствую себя не лучше вас, я уже говорил. У вас-то хоть завтра возможна иллюзия семейного счастья...

— Иллюзия? Стало быть, она с ним все же...

— Да, да. Только больше не говорите, что я сплетничаю. Вы сами хотели знать. Свечку я не держал, но в том и нужды не было, скажу я вам...

— Понятно, — Пуци отвернулся, налил себе, залпом выпил. Ему было очень больно и ощущал он себя отвратительно. Теперь, когда его подозрения подтвердились — и подтвердились таким поганым образом... Если то, что произошло, заметил Ширах, который полвечера провел в одиночестве — значит, заметили все. Дикая злоба на Хелен несколько минут мешала ему продышаться. Сука, дуреха, чокнутая проблядушка! Сдержаться не могла, чтоб чуть не в чужой гостиной не вскочить верхом на эту ушастую обезьяну, которая на мужика-то похожа только на двух, трех от силы фотографиях Гофмана! Ладно б хоть был какой арийский кобелина двухметрового роста с соломенными кудрями, а то... Йосечка, мать его!

— Эх, — сказал он, — пожалуй, набью я завтра кому-то морду.

— Геббельсу нельзя бить морду, — наставительно произнес Ширах, — он же рассыплется. А вы будете иметь большие неприятности с фюрером.

— Знаете, Бальдур, — сказал Пуци, — Может, вы и правы в том, что не хотите связываться с бабами.

— Угу.

— Прозит, геноссе!

Коньяк почему-то так обжег горло, что у Пуци слезы выступили на глазах. И он с минуту просидел, прикрыв глаза ладонью. Ширах, деликатно отвернувшись, помалкивал. А потом, когда Пуци махнул рукою, вздохнул по-лошадиному и сделал вид, что сплевывает на ковер, произнес:

— Вы мне сейчас так нравитесь, Эрнст.

— Что, Бальдур?.. Почему?.. Чистый Отелло?

— Вроде. Хотел бы я, чтоб кто-то испытывал столь же сильные чувства ко мне.

— У вас еще все впереди.

— Кто знает. У всех самых лучших мужиков уже есть жены или любовницы... — комически-скорбно выдохнул Ширах, и Пуци невольно улыбнулся:

— Смешной вы сегодня.

— Наверное. Я рад, что смог вас немножко отвлечь. Тем более, что иным образом вы бы мне вас утешить не позволили...

— А вы бы что, были согласны на это? — с пьяным добродушием спросил Пуци.

— А то.

— Но зачем же?

— Затем, что вы, как я совершенно уверен, очень нежны в постели. Такие огромные медведи, как вы, обычно очень нежны, словно раздавить боятся, — ласково сказал Ширах, — А я очень люблю, когда со мной нежны. Просто умею это ценить, чтоб вы знали.

"В отличие от НЕЕ. Йосечка небось набросился на нее, как кобель... вот уж чего никогда я не умел — так это вот так бросаться..."

Ширах прикурил, поудобнее устроился на диване, придвинувшись к Пуци и положив голову ему на плечо. Пуци нисколько не возражал против этого, даже внутри ничего не запротестовало. Желание куда-то деть свою боль и подарить кому-то то, от чего эта манда влегкую отказалась, пересиливало комплексы. А почему бы и нет, черт возьми? Прямо на этом диване, прямо здесь. Будет что вспомнить об этом вечере, кроме боли и пьянки... И риска нет — Мария не встанет ни за что, спит она, как сурок. Хелен пьяна, тоже пушкой не разбудишь. Эгон никогда не просыпается после полуночи, если никто не трезвонит в дверь.

Пуци повернул к Шираху голову, тот привстал, позволяя себя обнять, и сразу же угостил его таким поцелуем, что Пуци моментально поплыл и размяк. Впрочем, не до такой степени, чтоб не обратить внимание на включенный свет.

— Выключить? Бальдур?

— Зачем? Он мягкий, глаза не режет.

— Но...

— Стесняетесь, Эрнст? А чего?.. В лицо вы мне, скорей всего, смотреть не будете... — мягко посмеивался Ширах, — зато увидите всё, что нужно.

— Вы... определенно не хотите, чтоб я забыл этот вечер!

— Конечно, не хочу. Замолчите наконец. Или... давайте сменим тему разговора.

Тема разговора сменилась самопроизвольно.

— Эрнст, все же, на всякий случай, давайте не будем раздеваться совсем... мало ли что...

— Да, да...

Ну и какая разница, обалдело думал Пуци через несколько минут, все равно кто угодно, если нас увидит, все поймет... Расстегнутые рубашки и брюки, алые следы поцелуев у меня на шее и груди, член, который порвал бы штаны, если б Ширах не склонился к нему и не начал его лизать...

— Ты с мужиком первый раз? — спросил вдруг Бальдур.

— Да.

— У тебя есть способности... Теперь сползай на пол и сам думай, что делать. Только полегче, не забывай. Здоров уж он у тебя очень.

Ширах давно уже стоял на коленях возле дрожащего на диване Пуци. Теперь он окончательно спустил брюки и трусы, оперся локтями на диван, удобно пристроил голову.

— Эрнст!..

— Ага. Сейчас.

У Пуци не было проблем — Ширах помогал ему, как только можно. Он отзывался на каждое прикосновение, на каждое содрогание члена меж его ягодицами, он вел себя так, чтоб Пуци было с ним легко, удобно...

И Пуци был поражен. Он не мог припомнить, чтоб в последнее время получал от жены удовольствие, сопоставимое с этим беззаконным чудом в виде упругой узкой мужской задницы, так доверчиво ему подставленной и так охотно сжимающей нежными тисками его член. Все было медленно — с непривычки Пуци слишком опасался сделать больно. Но Шираху не было с ним больно, явно, ему было так хорошо, судя по тому, как он судорожно прогибал поясницу и бормотал что-то невнятное, ткнувшись носом в сложенные руки... Пуци невольно убыстрил темп, слишком уж это было мучительно — так долго шевелиться еле-еле. Теперь он то и дело тесно прижимался к спине Шираха, даже подсунул ладонь ему под грудь, и двигался быстрыми короткими толчками. Ширах охнул, потом тихонечко застонал, отвечал на каждое движение Пуци стоном, а поскольку Пуци двигался быстро, стоны эти сливались в еле слышное пронзительное поскуливание. Эти тихие, но совершенно непристойные звуки окончательно свели Пуци с ума, и он дернул к финалу такими яростными рывками, что Ширах задохнулся, вцепился в обивку дивана не только руками, но и, возможно, зубами... а потом просто окончательно сполз на пол.

Пуци тупо смотрел на него. Ширах лежал рядом, пытаясь отдышаться, глаза у него были закрыты, нежные порозовевшие щеки блестели от слез, а шея над воротом сорочки — от пота.

— Пуци, — сыто произнес он, — Пуци.

Голос так контрастировал с мокрыми щеками, что Пуци передернуло.

— Почему глаза на мокром месте? — тихо спросил он, — Больно было все-таки, дурачок?

— Нееет... Просто нельзя было кричать. Правда же? А когда нельзя орать, я всегда почему-то весь в слезах... особенность, что ли, такая...

— Нет, правда, совсем не больно?

— Глупый ты, Пуци.

Парень приподнялся с трудом, принялся натягивать трусы и брюки, заправлять рубашку. Пуци совершенно машинально тоже привел в порядок свою одежду. С пола они так и не встали — так почему-то теперь было лучше. Словно снова сесть на диван — означало убить возникшую близость.

— Вообще-то, мог бы и сказать мне что-нибудь, — тихо сказал Бальдур, — просто так что-нибудь. Я знаю, слова ничего не значат, но все равно. Не забывай, женщинам нужно, чтоб им что-то говорили...

— Бальдур... — Пуци провел кончиками пальцев по его щеке, — С тобой... очень хорошо.

Пуци мог сказать что-то и кроме этого — но не теперь. Слишком все было ново для него. Не скажешь же, глядя в эти синие сонные глаза с насмешливым искрящимся донышком, что тебе было так сладко с ним, как никогда в жизни. И что хочется сделать это еще раз — но чтоб обошлось без его слез. Да, чтоб орал, если хочется. И чтоб был без сбившейся намокшей сорочки и брюк, сковывающих движения бедер.

— Я старался.

— Дурачок маленький.

— Я не маленький. Я вполне взрослый идиот.

— Почему идиот? Все-таки жалеешь?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Пуци, — Бальдур серьезно посмотрел на него, — А еще разок — потом — захочешь?..

— Тебе это нужно?

— А тебе?.. Вот так, будешь знать, как задавать тупые вопросы... Налей мне выпить.

— Держи. И впрямь, надо бы выпить... Ты совсем меня с ума свел, — в голосе Пуци все еще дрожали смущенные нотки.

После того, как выпили, Бальдур сел, опустив голову... и через некоторое время пробормотал:

— Ну почему всегда нельзя так?.. А?..Почему обычно всё так плохо?..

— Что плохо? — спросил Пуци.

— Обычно, Пуци, со мной это делают случайные мужики. И видел бы ты их высокомерные рожи — мол, извини, сегодня мне захотелось остренького... И они такие грубые. Знаешь, как больно?.. У тебя вот член здоровенный, а больно было чуть-чуть, под конец, когда уж это было все равно. Ладно, молчу, не буду тебя смущать такими подробностями.

— Можешь продолжать, — сказал Пуци и немного тише добавил:

— Мне кажется, теперь я должен побольше узнать о тебе...

— Ты так считаешь? По-моему, вовсе необязательно.

Им нечасто перепадала возможность переспать — оба были слишком заняты. Пуци опасался, что Ширах, с его склонностью к эпатажу, как-нибудь, да продемонстрирует окружающим, что они не друзья, а хуже. Потом Пуци понял, что опасаться такого — несусветная глупость. Ширах, хоть и бывал дурашлив с виду, оказался мальчишкой скрытным и гордым. Он даже слегка ухаживал за дамами — то за одной, то за другой. Он был молод, хорош, он нравился, но... легко менял объект ухаживания на другой. Нечистой репутации гомосексуалиста он предпочел сомнительную славу ветреного малого.

Пуци глухо и глубоко тосковал по Шираху, когда был не с ним — треклятый паренек с первой ночи влез к нему в душу и свернулся там теплым калачиком, вроде пушистого щенка или, скорее, добродушного чертенка. Улыбка чертенка согревала выстуженный дом.

На работе Ширах был деловым и жестким, после работы, в обществе — болтливым и остроумным до язвительности, с ним было трудненько управиться и Пуци, который этого уже не хотел, и даже Геббельсу, который желал этого страстно — чертов мальчишка подрывал его авторитет самого блестящего собеседника, тем более что не уступал ему ни в ясности мысли, ни в образованности.

— Смотри, — предупреждал Пуци, — поосторожнее.

— А что?

— Нельзя дразнить животных, Бальдур, — зло пошутил Пуци и вздохнул:

— Ничего ты не боишься, дурная твоя голова.

— Кого я должен бояться? Нашего красавчика Гебби?.. Иди ты, Пуци, я даже в детстве не боялся юродивых...

— Что Гебби, черт бы с ним. Просто когда твои шутки не доходят до фюрера, всем становится несколько неловко.

— Не вижу своей вины в том, что у фюрера другое чувство юмора...

— У него его вообще нет, Бальдур.

— Не скажи. Убогое, но есть. Он так весело ржал — потом — когда ты позвонил ему из Берлина в Мюнхен и сообщил, что штурмовики подожгли рейхстаг...

— Они могут...

— Потому и шутка получилась.

... Пока что казалось, что беспокойство Пуци за Шираха не имеет под собою никаких оснований. Противники нацистов (коих становилось все меньше, что, разумеется, объяснялось исторически) уже поговаривали о том, что у холостого фюрера таки появился фюреренок. А фюрер глядел на Шираха с плохо скрываемой нежностью и гордостью. Чего нельзя было сказать о докторе Геббельсе.

... Геббельс подготовил очередную речь. Фюрер прочитал два первых абзаца, пожал плечами и передал ее Гессу. Гесс пролистал, фыркнул, отдал Пуци. Ширах сунул любопытный нос через плечо Пуци — и раньше, чем кто-либо из старших успел раскрыть рот, брякнул:

— Ну и словеса, мама дорогая!.. Вы хотите сказать, что простые рабочие вас поймут?

Геббельс терпел Шираха уже слишком долго. И теперь по-тихому взорвался и прошипел:

— Кажется, мнения малолетнего дофина я не спрашивал!

— Если я дофин, то вы, Йозеф, — Мария Антуанетта, — звонко отпарировал Ширах.

— Чтооо?

— Когда ей сказали, что у народа нет хлеба, она отвечала — "Пусть ест пирожные". Вот ваша речь и есть такое пирожное. Но если учесть исторический опыт...

Геббельс побледнел дозелена, поняв, что Ширах имеет в виду — а именно, бесславный конец высокомерной французской суки.

— Думаю, в нашем случае не стоит учитывать столь негативный исторический опыт, — Пуци попытался сгладить неловкость, но не вышло. С Геббельсом произошел один из его нечастых припадков агрессивности.

— Вы на что это мне намекаете, Ширах? — грубо поинтересовался он. Грубости у Геббельса не получались, получалось что-то вроде безобразной, придушенной истерики.