Концерт для Крысолова

— Я! Сказал! Не сметь! Участвовать! В этом! Вандализме!!!

Гебитсфюреры смотрели ясными глазами. Ты сказал? Будь по-твоему.

Звонок Бормана не заставил долго себя ждать. Бальдур словно почувствовал — и оказался у телефона прежде, чем это успел сделать Отто.

— Кажется, — Борман обошелся без приветствия, — мы снова собираемся ругаться?..

— Не понял.

Запал у Бальдура еще не прошел, и разговаривал с Борманом он не по-своему уверенно, даже грубо.

— Я хотел бы знать, — Мартин Борман не повысил голоса и на четверть тона, — какие указания получены сегодня фюрерами Гитлерюгенд.

— Я перед вами не отчитываюсь.

— Как ты сказал?..

— Можно подумать, вам неизвестно, что все рейхсляйтеры подчиняются только и непосредственно фюреру?

— Позвони фюреру, Бальдур.

Борман повесил трубку.

— Будешь звонить? — спросил Отто.

Не понадобилось. Телефон затрещал снова — а ведь минуты не прошло.

Глуховатый голос поинтересовался:

— Как дела, Ширах?

— Как сажа бела... мой фюрер.

— А что случилось?

— А то, что мне, черт побери, мешают работать, — Бальдур решил, что лучший способ защиты — это нападение.

— Кто же это у нас превышает свои полномочия? — позабавленно спросил Гитлер.

— Может быть, я чего-то просто не знаю, мой фюрер? Но не понимаю, почему у меня требуют отчета... другие рейхсляйтеры.

— Скажи другим рейхсляйтерам, чтоб занимались своим делом.

— Я так и сказал.

— Молодец. Но, собственно, что я хотел бы знать... Ты же знаешь о завтрашней акции?

— Знаю, конечно.

— Необходимость.

— Да... мой фюрер. Но, — Бальдур снова очертя голову бросился в атаку, — я действительно считаю, что Гитлерюгенд не должен иметь к этой... акции ни малейшего отношения. Это же дети, мой фюрер...

— Твоим старшим парням по 17...

— Что с того?

— Сам ты в семнадцать охранял меня в Веймаре и лупил красных на улицах. Помнишь?

— Это другое дело, мой фюрер...

— Не понимаю, отчего ты не хочешь позволить парням подраться с врагами... Сам ты в их возрасте не раздумывал, нет?

— Я говорю — это большая разница...

— Где ж она? Не вижу.

— Красные защищались, мой фюрер. А евреи... не будут.

— Рыцарь хренов.

Бальдур прекрасно знал, что кое-какие подростковые экземпляры все равно потянутся за отцами и братьями, несмотря на запрет.

Когда ночь с 9 на 10 ноября взорвалась первыми выстрелами, воплями и звоном битого стекла, югендфюрер сунул в карман револьвер и сказал:

— Пошли, Отто...

— Куда?!

— Погуляем...

Молодого парня пинками гнали по улице, он спотыкался и пытался оглянуться на свой дом — и рванулся назад, услышав пронзительный вопль. Но его так ударили по лицу кастетом, что он с полминуты шатался, повесив голову, едва не падая, а потом сплюнул кровью и осколками зубов. Губы его почернели.

Женщина — должно быть, это была его мать — слепо рвалась за ним, но смеющиеся коричневорубашечники раз за разом отбрасывали ее к порогу дома, по очереди, словно с мячом играли, и лупили по живому с той же бездушной яростью, как лупят по бессловесному кожаному мячу.

Отто крепко взял Бальдура за плечо, видя, что тот готов натворить глупостей. Сам Отто уже не смотрел в ту сторону — хватит. Нелегко смотреть на такое.. Бальдур же — Отто ощущал это — затрясся и вздрагивал от каждого вопля, словно удары доставались ему. Он, для которого поднять руку на женщину было несмываемым позором, смотрел на все это так, как, может, смотрел бы на тех же парней, решивших поджарить человека на ужин. Ведь это женщина. Каждый волосатый кулак, ударяющий в мягкую грудь, способен убить ее — не сейчас, так чуть позже, когда поврежденная ткань тяжко нальется сизой мертвой кровью...

Да нет, нет. Она и не женщина для них. Женщин пьяные герои обычно насилуют — это страшно, но все же не так, как ЭТО.

Члены авиационной секции Гитлерюгенд, 16-летние Рольф и Ганс, безусловно, уже знали о том, что участвовать в погроме запрещено — и расценили это указание как идиотское. Ладно там, малышня — ей действительно тут делать нечего, но им-то, крепким тренированным ребятам, какого черта сидеть дома? Пархатых бояться?

— Правильно, — оценил их готовность к бою старший брат Рольфа, штурмовик Стефан. Он налил парням пива и похлопал их по плечам.

Пьяные от пива и собственной храбрости, они вооружились ломиками и выскользнули на улицу вслед за Стефаном. Хотелось что-нибудь разбить или кого-нибудь побить. Им было жарко, несмотря на ноябрьский холод, и они расстегнули куртки. Ветер играл с черными галстуками, овевал разгоряченные лица.

На улицах было светло от факелов. И были прекрасно видны шестиконечные звезды на витринах... каждая такая витрина должна была осыпаться осколками стекла.

Рольф и Ганс успели грохнуть парочку еврейских витрин, когда Ганс вдруг обернулся и опустил лом. Рольф непонятливо взглянул на него и обернулся в ту же сторону... и быстро переложил ломик в левую руку, а Ганс так и вовсе бросил свой, и правые ладони мальчишек вскинулись над головами:

— Хайль, югендфюрер!

Ширах стоял посреди улицы — узнать его можно было издалека, по пижонскому светлому плащу и длинному черному шарфу. Руки он держал в карманах. При нем не было ничего, напоминающего оружие погромщиков — ни ломика, ни дубинки. За его спиной маячил его адъютант.

Физиономия Рольфа расплылась в улыбке. Вот, он так и знал. Так и чувствовал, что этот запрет — формальность. Раз уж сам Ширах не удержался от того, чтоб попугать пархатых...

После первого его вопроса Рольф засомневался, правильно ли понял его. Голос Шираха был непривычно тихим, грустным.

— Что делаем здесь?..

Рольф и Ганс растерянно переглянулись. Что можно было ответить? Тем более что было прекрасно видно, что они тут делали...

— Из вас выйдут плохие солдаты, — печально произнес Ширах, — вы не понимаете, что такое приказ. Мне чертовски стыдно за вас перед фюрером.

Парни опустили глаза.

Но Ширах был бы не Ширах, если б не боялся наказать невиновных. И потому спросил:

— Вам было известно, что я запретил Гитлерюгенд участвовать в этом... безобразии?

Это был шанс. Соврать, что неизвестно?.. Но ведь тогда спросят с фюрера отряда... ох, нехорошо получится. Да и трусость это — врать.

— Ну, известно, — пробурчал Рольф.

— Не слышу.

— Известно!

— И что вас заставило все-таки делать это?

— Ну...

— Погеройствовать захотелось, да?.. Понимаю. Но простить не могу.

Ширах горько вздохнул. И произнес страшную фразу — Рольф и Ганс ушам не поверили, да пришлось...

— Снимите галстуки. С сегодняшнего дня... точней, с сегодняшней ночи в Гитлерюгенд вы не состоите.

Две пары глаз, полных отчаяния и ужаса, умоляюще уставились на него.

— Герр югендфюрер...

— Герр фон Ширах...

— Простите...

— Мы не будем...

— Пожалуйста... — бормотали кривящиеся мальчишеские губы.

— Снять галстуки!

Дрожащие пальцы затеребили черные узлы. Рольф еще держался, у Ганса слезы закапали на рубашку...

— О, еще одни, — вдруг сказал Отто.

Из-за поворота весело выбежали еще трое пацанов с дубинками в руках... Выбежали — и застыли. Мизансцена была слишком выразительной.

— Что стоим? — спросил у них Ширах, — Галстуки снимайте...

— Ну ты дал, — сказал Отто, когда они под утро возвращались домой, — Двадцать человек, Бальдур! 20 шестнадцатилетних пацанов! И ведь наверняка не худшие ребята...

— Плевать мне, худшие они или лучшие.

— Ну все. Теперь от их фюреров тут отбою не будет. Сегодня же прибегут за них просить... Шутка ли — куда им теперь, этим ребятам?

— Раньше надо было думать. И не дави мне на психику.

— "Они же дети, мой фюрер", — тихо сказал Отто, цитируя разговор Бальдура с фюрером.

— Ага. Как евреев бить, так они большие, а как за свои поступки отвечать — так дети... Дети, мать твою! Лоси выше меня! Да еще и пьяные были — чуть ли не половина... Позорище!

Бальдур рычал, но Отто не слышал в его голосе настоящей злости — югендфюрер успел уже подумать об этих пацанах и пожалеть их. Да так ли уж они виноваты — чего и ждать от детей, которых заразили взрослые. "Твои крысы и крысенята", вспоминал Бальдур гневный голос Рональда Гольдберга. Ох, Рональд. Тебя можно понять, но, тем не менее, ты так же жесток, как твои враги. "Крысенята"...

Отто был прав — приходили, просили... и выпрашивали-таки то, что хотели.

— Три месяца испытательного срока...

Бальдур не хотел оставлять глупых мальчишек без будущего.

После "Хрустальной ночи" перед Рональдом уже не стоял вопрос об отъезде из Мюнхена. Тем более что долг было теперь отдавать некому — старую Нору нашли на пороге ее дряхлой антикварной лавки с раскроенным черепом. Надо заметить, что уж она-то не сдалась просто так — и сама едва не разнесла молодому эсэсовцу гнилую тыкву брутальной бронзовой статуэткой, изображавшей пышную Венеру.

Ее поклонник, Берштейн, ушел в эту ночь следом за ней — кто-то из штурмовиков толкнул его так, что старик упал, ударился седым затылком о мостовую и не поднялся больше.

Глупость глупостью, думал Рональд, затаскивая в вагон чемоданы — ехать из одного нацистского города в другой. И все же... разница есть. Вена — это Вена... А Мюнхен — именно тот город, откуда расползлась по Германии вся эта зараза. Даром, что ли, хозяин каждой местной пивной готов любому рассказать, что "именно здесь в 192-черт-те-каком году наш фюрер..."

Пауль молча смотрел в окно вагона, заплывающее дождевыми каплями. Интересно, есть уже в Вене Гитлерюгенд? Должно быть, есть...

Есть ли работа для музыканта? — думал Рональд. Конечно же, есть. Ведь это Вена...

1942. Я знаю, жив Спаситель мой. Рейнхард, Рональд, Рихард.

Было 5 мая 1942 года, уже совершенно по-летнему теплый день, правда, немного сумрачный... Работы было немного, и гауляйтер Вены болтал с адъютантом обо всем, что приходило в голову. Адъютантом — особенным, самым родным из всех — был все тот же Отто, повзрослевший и ставший еще серьезнее. Он уже был на войне и потерял на русском фронте правую руку — но это ему не мешало, все, что нужно, он выучился делать одною левой и по-прежнему блестяще исполнял свои обязанности.

— Да, Бальдур, — сказал Отто, — что бы ты хотел получить от меня на день рождения?

Через 4 дня Бальдуру фон Шираху должно было исполниться 35.

— Мой Бог, Отто, не говори глупостей. Бриллиантовую свастику.

— Но серьезно.

— Не знаю я...

— Хорошо, куплю тебе бутылку "Хенесси".

— И выпьем ее с тобою. Отлично. Только, наверное, не в тот день, потому что сам знаешь что тут будет. Понаедут, понимаешь, всякие-разные...

Отто усмехнулся. Иногда Бальдур, думая о чем-то своем, забывался и говорил с ним так, словно он все еще был тупеньким рабочим парнишкой. "Всякие-разные"... шишки Рейха, которые соберутся в салоне Хенни фон Ширах, Геринг с изумрудом на пузе, Лей в белоснежной манишке, дамы в мерцании вечерних нарядов. Всякие-разные, тоже мне. Со своими любимыми "всякими-разными" — парнями из Гитлерюгенд — Бальдур будет отмечать свой день рождения не там и не тогда.

Хенни, жена Бальдура, обещала приехать завтра и привезти детей — они проводили весну и лето то в Берхтесгадене, то в охотничьем домике в Урфельде. Бальдур полагал, что так лучше для детей, а Хенни — что так лучше для всех. Никто не мешал ей в Урфельде встречаться с мужчинами, и никто не мешал встречаться с мужчинами ее мужу в Вене... А что до детей — им все одно лучше было с матерью. У Бальдура в Вене свободное время имелось лишь по ночам. Теоретически. Если б не было Отто.

— А кого б ты хотел видеть на самом деле?

— Своих детей, Отто. И наших ребят. Инницера...

— Детей, ребят, этого попа, понятно. А из этих?

— Да черт знает. Геринга. С ним не соскучишься. Тех, кого нет — Пуци и Гесса. Ну, Райнхарда. Да, пожалуй, его б я хотел видеть... Ему и ехать близко.

Отто машинально посмотрел на карту. Да уж, чего тут ехать, из протектората Богемия и Моравия до гау Вена. Смешные расстояния, маленькие территории — лоскуты Великого Рейха.

Райнхард Гейдрих был один из немногих оставшихся членов старой НСДАП, кто был Шираху очень, очень по душе (хотя познакомились они куда позже, чем он был знаком со всеми остальными). И, насколько мог судить Отто, ничего удивительного в этом не было — у них было много общего, во всяком случае, оба очень любили музыку и обожали обсуждать книги. В общении Райнхард — во всяком случае, в общении с Бальдуром — казался очень мягким, интеллигентным человеком. Может, потому, что Ширах ему тоже нравился. Отто понять не мог, слушая их разговоры, за что Гейдриха прозвали "человеком с железным сердцем".

Роднила их и одна не слишком хорошая черта. Стоило загулять — и море было обоим по колено. Очевидно, то были неизбежные издержки интеллигентности и прекрасных манер.

Правда, случилось это у них всего раз, но Отто запомнил. Трудно было не запомнить.

Они как раз были в гостях у Гейдриха, когда к вечеру Райнхард и Бальдур вдруг взяли и провалились куда-то. Фрау Гейдрих, конечно, не собиралась просить чужого адъютанта о том, чтоб пошел вытащил ее мужа и его приятеля из кабака — да и незачем было, Райнхарда уже активно разыскивали адъютанты собственные. Бессонная фрау пила валерьянку и твердила — только не за руль, Райнхард, нет.

— Ложитесь спать, — вежливо сказал ей Отто, — если они явятся, я открою...

Явление случилось глухою ночью, часа так в три. Отто уже успел задремать, сидя на калошнице, и открывать дверь ему не понадобилось — они то ли легко открыли, то ли просто не заметили ее. В таком состоянии они, пожалуй, и сквозь стену прошли бы без потерь.

Голоса они понижать не трудились.

— Боже, — пробормотал Отто, притворяясь шинелью, — Райнхард и Бальдур играли в гестапо...

Вспыхнул тусклый свет.

— А, ммммать! — взревел Райнхард вдруг, — Почему я должен КАЖДЫЙ ДЕНЬ глядеть на эту рожу, а, Ширах, скажи мне, друг?!

— Какую р-рожу?!

— Вот эт. Блядь. Пархатый содомит какой-то.

— Э, Рейни. Друг... Не путай... Пархатый, это может и ты, а содомит — эт я...

— Лучше быть... содомитом... чем...

И тут Отто оглох — раздалась жуткая пальба, сопровождаемая звоном разбитого стекла. Не иначе как Райнхард спьяну и сдуру палил в огромное антикварное зеркало в прихожей... Отто, нечаянно узнавший очень интересную подробность его биографии, затаил дыхание.

В доме уже начался переполох. Фрау Гейдрих сочла за лучшее не показываться. Два адъютанта толклись на лестнице и страдали — они боялись шефа с пистолетом. Один лишь мой дурачок ничего не боится, с досадою подумал Отто. И впрямь. Бальдур с пьяным бесстрашием приобнял Рейнхарда за плечи и промурлыкал совершенно непотребным голоском:

— Скажи, Р-рейни... а ты обрезанный?..

— Хочешь проверить, а?

— Н-нет. Я спать хочу. И ты тоже.