Концерт для Крысолова

— Безликое. Подавляющее.

— Они там учиться должны, а не пялить глаза на потолочную лепнину...

— Вы сами б захотели жить и учиться в таком здании, если б были ребенком?

— Я, Ширах, давно был ребенком... Впрочем, все это совершенно неважно. Что ты предлагаешь? Я всегда говорю — не нравится, предложи сам...

— Чем плох Зонтхофен?..

— Замок?..

— Именно.

— Романтическая у тебя натура. От детей набрался?.. Красиво, Ширах. Но только, видишь ли, совершенно бестолковая идея. Ты себе хотя бы приблизительно представляешь этот замок?

— Любой.

— А знаешь ли ты, сколько понадобится затрат, чтоб нормально отапливать эту каменную, построенную средневековыми кретинами махину? Зимой все кадеты будут кашлять... Летом там тоже прохладно. И, я бы сказал, что замок тоже производит подавляющее впечатление...

— Хм. А с отоплением — нельзя что-нибудь придумать, а, доктор Лей?

— Можно. Но сложно.

— Зато там прекрасные места... во всяком случае, есть где кататься на лыжах... И потом! Есть один, совершенно неопровержимый аргумент в пользу Зонтхофена...

— И Ширах, ни черта не понимающий ни в архитектуре, ни в строительстве, его, конечно, знает?

— Зонтхофен уже существует, доктор Лей. А ваши со Шпеером бараки — только на чертежах.

— Ну тебя к дьяволу, Ширах. Если сумеешь как-то найти дыру в графике Шпеера, чтоб я мог поговорить с ним на эту тему...

В результате было принято промежуточное решение. В каждом гау была выделена строительная площадка под школу Адольфа Гитлера. А до того, как школы будут построены, ученикам надлежало проживать в наскоро оборудованном для этой цели Зонтхофене. Наскоро, да — но не кое-как...

Начался отбор кандидатов. Шираховская канцелярия была завалена пухлыми конвертами, содержащими в себе заявления, фотографии, справки и характеристики, но и тут, разумеется, ему не позволили принимать решения самостоятельно, видно, памятуя о скандале с еврейским мальчиком. Да и не будь скандала — все одно судьбу каждого ребенка решала бы расологическая комиссия, Ширах решительно не мог считаться компетентным в этом вопросе. Сам он разве что на глаз мог отличить арийца от еврея, а уж разницы между нордическим и фальским типом черепа не видел никакой. Даже подозревал, что его собственная черепушка весьма далека от нордической.

Помимо расового типа, учитывалось общее состояние здоровья. Носящие очки отвергались сразу. Нежелательно было также иметь плохие зубы или плохую кожу. И никаких — никаких! — хронических заболеваний.

Ширах сильно опасался, что учеников в результате окажется ровно столько, сколько необходимо для комплектации одного-единственного класса. И это — еще до вступительных испытаний!

— Дело того стоит, — сказал Лей, махнув рукою. Они сидели у него дома, обложившись бумагами и обставившись пепельницами и бутылками. Жена от Лея в очередной раз ушла, и дома у него по сей причине царил куда больший бардак, чем мог бы быть, будь Лей закоренелым холостяком. Иногда позванивал телефон, Лей нехотя протягивал руку и бурчал в трубку нечто вроде:

— Хильда... а, прости, Инге... Я работаю, да. Занят, да. Нет, не с бабой. Нет, не с Хильдой. Хильда — это моя домработница. Да. Короче, Фрида, долго тебе объяснять — от-вле-ка-ешь!.. Чертовы бабы. Ширах, в другой раз возьми трубку.

— И что же я им скажу?

— Что хочешь. Скажи, что я ушел к тебе.

— Ох! Смотри, какой малец, — Ширах протянул ему выковырянную из какого-то конвертика фотографию.

Лей небрежно глянул:

— Не пойдет...

— Ну и мальчишка. Просто флорентиец!..

— Просто полуеврей какой-то... К слову, брось это. Мы для чего, вообще, собрались? — Лея не смущало, что "собрались" они вдвоем, он привык пользоваться лексикой, подходящей для собраний своего Рабочего фронта, — Мы собрались, чтоб определиться окончательно с вопросом вступительных экзаменов... Как договаривались? Твои — учебные предметы, мое дело — общая физическая подготовка.

Ширах кивнул и полез в свою папку.

Они обменялись бумагами.

Лей справился с Шираховой бумагой быстрее — просто сразу отчеркнув там что-то карандашом, некоторое время наблюдал, как Ширах смотрит в его бумагу, и наконец сказал:

— Почему ты, Ширах, очки не носишь?

— Они мне не идут.

— Дурак... долго еще ты там? Можно подумать, ты неграмотный.

— Можно подумать, столь разборчиво писал кто-то не совсем трезвый, — мягко отпарировал Ширах.

— Тебе что за разница, какой я писал? Ты смысл понял?

— П-послушайте, доктор Лей... — Ширах невольно поежился и сказал то, что Лей от него в данный момент не ожидал услышать, — Налейте и мне.

— "За работой не пью!" Ах ты... недоносок партийный...

Выпив, Ширах еще некоторое время искоса поглядывал в бумагу, словно надеясь, что стрезва не так понял смысл написанного. А потом сказал:

— Доктор Лей, а можно узнать, чьи рекомендации вы учитывали, когда это писали?..

— Опрашивал офицеров, само собой.

— Великолепно. И кое-что мне нравится... да, действительно, кросс, и прыжки в воду, это замечательно. Только вот все ли они умеют плавать?

— А какое это имеет значение?

— Э...

— Выловят. В том и суть. Умеешь-не умеешь, приказ — прыгай.

— А, да. Но вот это... Это... это...

— Ширах, а ты, оказывается, заика похуже меня, — добродушно усмехнулся Лей, — что с тобой такое?

Его невозмутимость сбила Шираха с толку — и тут он догадался...

— Доктор Лей! Посмотрите, пожалуйста, сюда. ВЫ ПОМНИТЕ, как писали вот это?

Лей некоторое время всматривался в прыгающие строки. А потом сказал:

— Нет. Не помню. Твою мать, не я же сам это придумал?.. А?

Он, как это с ним иногда бывало, от великой самоуверенности скатился в полную беспомощность — и глядел на Шираха странными, испуганными глазами. А тот только спросил:

— Фюреру уже показывали?..

— Б-ббл... хм. Показывал ведь!

— Одобрил?

— Ширах. Молчи. Мне тошно. У меня детей... четверо....

— Я думал, трое. Извините...

— Иди ты... однако, четверо, но это неважно. А может, даже больше. Не в этом дело. Вспомнить бы, кто из этих эсэсовских козлов такое посоветовал.

— Ах, доктор Лей. Что вы натворили. Я мог бы хоть сейчас пойти к фюреру и сказать: заставьте сделать такое взрослого, любого штатского взрослого человека. И если он не побоится... Я сам испугался б, я же шпак, вы знаете.

— А я — нет... Тем более, мог бы сообразить... Тьфу, Ширах, что теперь делать-то?

— Доктор Лей... танк может свернуть с курса так, что это будет не очень заметно?

— Ты что, дурак, что ли?.. Ладно, ладно. Что-нибудь придумаем. Поговорю я с ним...

— Только не пейте.

— Ладно, ладно. А вот еще бокс тут затесался... М-мать, какой же я был, что бокс какой-то всунул сюда?..

— Ну бокс, это ничего, это хорошо.

— Ты, может, в боксе понимаешь?..

— Понимаю. Что удивительно.

Лей то ли так и не поговорил с фюрером, то ли не убедил его.

— Ни одна нормальная мать, — сказал Ширах, — не согласится на то, чтоб ее ребенок участвовал в таких испытаниях.

К счастью, Лей обладал спасительным цинизмом.

— Матерей там не будет.

— Не знаю, но... говорю же, даже я не взялся бы за такое — за какие-то полминуты вырыть индивидуальный окоп!..

— Для тебя и впрямь рыть полчаса... Ладно, не дуйся, пуза у тебя уже нет. Я про твой рост.

Самым поразительным оказалось то, что самих детей это нисколько не пугало.

Они так хотели попасть в эту школу для избранных, что безо всяких колебаний рыли окопчик и ложились в него, побелев и закрыв глаза ( некоторые, к слову, не вставали после того, как над ними прошли танки — их вытаскивали из окопчиков в глубоком обмороке), и без раздумий кидались в воду с десятиметровой вышки — в форме и каске. Наблюдали за этим тренированные эсэсовцы, которые не поняли, с чего вдруг вдоль бассейна прискакал, оскальзываясь подошвами штиблет на мокрой плитке, встрепанный и белый, как стенка, югендфюрер и принялся молча расстегивать у ребят подбородочные ремешки.

— Положено в каске, — пробубнил кто-то.

— Плевал я!!

Оказалось, что какого-то ребятенка только что выловили из воды в бессознательном состоянии и с кровоподтеком на подбородке. Слишком свободно сидящая каска... плохо пригнанный ремешок.... В результате пацану едва не оторвало голову при ударе о воду.

На бокс Ширах привез пару десятков парней из берлинской боксерской секции Гитлерюгенд. Все они были старше, чем кандидаты, и выглядели весьма внушительно. Все получили подробнейшие инструкции — ни в коем случае не терять контроля над ситуацией и не долбить со всей дури.

Лей только усмехнулся — не верил он в то, что все эти шестнадцатилетние дылды имеют голову на плечах. Тем более что кандидаты, только увидев, с кем им предстоит встретиться на ринге, разом заметно струхнули. И танков не боялись так. То — танк, а то — старший парень, ясно же, что страшнее.

Первого мальчика звали — Лей запомнил его имя навсегда — Рольф Шмидт. Его соперником на ринге выступил здоровенный малый, имя которого Лей моментально забыл.

И кончилось это, как он и предполагал, плохо. Чертов переросток не рассчитал силищу, и буквально на первой минуте Рольф рухнул навзничь, и его стриженый затылок, подпрыгнув, глухо стукнулся о мат. К мальчику сразу кинулся весьма опытный в таких делах врач.

— Ширах, — сказал Лей, — а он мог его и убить. По-моему.

— По-моему тоже, — процедил Ширах сквозь зубы и поднялся, зачем-то расстегивая китель.

Лей из чистого любопытства спустился за ним. И то, что он увидел, его удивило — и пришлось ему по душе. Ширах, как был, в рубашке и галстуке, попросил кого-то зашнуровать ему перчатки — и на первых тридцати секундах отправил провинившегося переростка в нокаут.

Те, кто прошел испытания, ощущали себя героями. Пожалуй, и справедливо.

На них стоило поглядеть. У всех без исключенья — светлые, золотистые, изжелта-рыжеватые волосы и голубые, серые, синие, светло-зеленые глаза. Всем — без исключенья — шла красивая, специально придуманная и пошитая форма. Мальчишки сбивали на ухо пилотки и фотографировались в обнимку на дорожках Зонтхофена.

Ширах запомнил мальчишку, который в тот день читал некую "благодарность фюреру" от имени всех поступивших. Рыжеватые волосы, зеленые глаза, а мордашка — как у ангела Вероккьо, проигравшего ученическому ангелу Леонардо по мнению всезнаек-искусствоведов по всем статьям. Но Ширах никогда ничего не имел против этого ангела — ему очень нравилась рожица ребенка, скучающего на обыденной церемонии.

В тот день Лей с глубокомысленным видом бродил по дорожкам и интересовался у встреченных им взволнованных мальчиков, как им тут нравится. Ширах тенью следовал за ним, пытаясь утянуть куда-нибудь подальше — осмотреть спальни или гараж, например. В сей радостный день от Лея ощутимо тянуло старым перегаром в смеси со свежепринятым коньяком. Рассчитывать на то, что дети по малости лет не поймут, что это за амбре, Ширах не мог — половина ребят была из рабочих семей и регулярно внюхивала подобный (хоть и менее дорогостоящий) аромат от собственных отцов и старших братьев.

Но главное — дети были счастливы.

— Пожалуйста, югендфюрер... — засуетился директор, за которым бежал фотограф с орудием производства наперевес (фотографы официальные, засняв церемонию, уже отбыли), — Вы, рейхсляйтер Лей и ребята... Мы повесим эту фотографию в холле...

Но Лей как раз в этот момент словно сквозь землю провалился. Бальдур с сочувствием поглядел на растерянного фотографа — это был паренек в форме Гитлерюгенд лет шестнадцати на вид, не старше, который в некотором ступоре смотрел на Шираха — и если на ребят он еще мог прикрикнуть "пересядь!" или "улыбнулись все!", то с югендфюрером не знал как и обращаться.

— Не ссы, — почти шепотом, от которого паренек подскочил, подбодрил его Бальдур, — сейчас разберемся.

Он сел прямо на аккуратно подстриженный газон.

— Парни, а ну сюда!.. — гаркнул Бальдур на весь парк.

Мальчишки моментально сбежались, словно цыплята, которых созвала клуша, и засмеялись — югендфюрер сидел прямо в траве и ухмылялся. Они окружили его веселым кольцом, кто-то, замирая от нахальства, присел с ним рядом, кто-то остался стоять.

Юноша, как одержимый, щелкал фотоаппаратом. Бальдур вполголоса рассказывал анекдоты. Пацаны ржали.

Эти фотографии получились самыми лучшими — они просто искрились радостью. Когда у фотографа вышла пленка, ребята и не подумали разбежаться. Кто-то вынул блокнот и карандаш.

— Герр рейхсюгендфюрер, пожалуйста, распишитесь...

— Как зовут?

— Вальтер Вайль, — отчеканил высокий беловолосый мальчишка.

— Красивое имя, — обронил Бальдур.

Остальные, узрев в блокноте товарища "Вальтеру. Знамя значит больше, чем смерть. Бальдур фон Ширах" — чуть не взвыли в голос громко и завистливо — и тоже зашарили по карманам. Бальдур, улыбаясь, расписывался на самых невообразимых предметах, так-то: на промокашках, учебниках, сумках и даже, мама дорогая, на собственной физиономии с гитлерюгендского календарика. Один из пацанов не нашел у себя ни одной подходящей бумажки, зато нашел, вызвав всеобщий счастливый гогот, белейший, открахмаленный и отглаженный матерью носовой платок. Бальдур безо всяких расписался.

— Я его теперь не буду стирать, — глубокомысленно заявил паренек.

— А уж о том, чтоб сморкаться, и подумать страшно, — поддел его кто-то.

— Когда мне было семнадцать лет, — сказал Бальдур, — и я познакомился с нашим фюрером, он однажды — не помню уж, что я там такого сделал — одобрительно похлопал меня по щеке. Как думаешь, — это он адресовал владельцу исторического платка, — что бы было, если б я с тех пор не умывался?..

Мальчишки выли от смеха. Бальдур внимательно наблюдал за ними и заметил, что один из них, хоть и тоже смеется, стоит позади всех и не подходил за автографом.

Это был тот самый, с рожицей от Вероккьо.

Поймав на себе взгляд югендфюрера, он не смутился — спокойно и прямо посмотрел Шираху в глаза. И улыбнулся какой-то неуверенной улыбкой, которая вдруг потеплела и засияла.

"Вылитый я в этом возрасте. Наверно, много читает — умные глаза, очень умные.".

Ширах несколько раз приезжал в Зонтхофен.

Все помещения теперь были обжиты. В спальнях, хоть и тщательно убранных, витал запах, знакомый ему еще со времен собственной учебы в интернате в Бад Берка — узнаваемый запах комнат, где живут оставшиеся без матерей мальчишки, которым иногда лень проветривать постельное белье и стирать носки.

Постепенно белобрысики обрастали мускулами и твердым панцирем терпения. Наставники поблажек им не давали... Ширах наблюдал за их спортивными занятиями. Мда. Сам бы он в одиннадцать лет не вынес такого — они, надо отметить, тоже пыхтели отчаянно, скрипели зубами, иной раз и беззвучно плакали — но делали все, что скажут, а перейдя некий предел, возможно, открыв второе дыханье, добивались результатов — и с куражом, вызывающе смотрели на тренеров — я смог! Я МОГУ!