Концерт для Крысолова

— Гели, Гели. У тебя все слишком просто...

— У вас еще проще! Адольф свистнул — вы сбежались. Не мужики, а... свора какая-то!

— Гели, он наш фюрер.

— Крысолов он паршивый!!

— Что-что?..

— Кры-со-лов, — повторила Гели, словно слабоумному объясняла, — Из сказки, не знаешь ее, что ли? Сначала за его дудочкой крысы побежали — ну прямо как вы. Потом дети. А потом...

— Никакого "потом" не было, насколько я помню.

— Так неинтересно. Интересно было б, если б он весь дурацкий этот Гаммельн в озере утопил. После детей — женщин... Сыграл им песенку, они все влюбились — и пошли за ним... Идут, идут, а он все играет и играет им свою серенаду, и они его любят больше и больше. Но он не смотрит на них. И топит их в озере. Туда дурам и дорога. А потом возвращается — за вами. И играет вам... не знаю что, "Хорста Весселя" какого-нибудь. И вы тоже идете... Правда, гадкий Крысолов получается?

— Еще какой гадкий, Гели.

— Вот это он и есть. Адольф.

Пуци машинально отметил, что она перестала звать Адольфа дядей Альфом. Он был ошарашен словами Гели — не ожидал такого, даже не предполагал, что в темноволосой ее головке могут родиться такие мысли...

Он вынул платок из кармана рубашки и принялся вытирать ее зареванную мордашку, она прикрыла глаза. И сказала:

— Знаешь, что я узнала? Когда гадала на кофейной гуще?

— Что?

— Что я скоро умру.

— Боже. Глупости какие.

— Нет. Не глупости. Просто вы, мужчины, думаете, что во всем все понимаете. А это не так, — говорила она отстраненно, — Есть вещи, о которых вы ничегошеньки не знаете.

— Есть, безусловно. К ним как раз относятся суеверия насчет кофейной гущи.

— Не надо острить, Пуци. Это нечестно — острить, когда другой не может ответить тем же.

— Пожалуй, ты права. Извини.

— Обидно будет умирать, Пуци, вот так.

— Как, Господи Боже мой?..

— Так. Ни разу не полюбив мужчину. Как-то даже тошно от этого.

Это была уже крайне опасная область. И Пуци нутром почуял, что сейчас не надо — ни в каком контексте — упоминать имени Адольфа, чтоб не вызвать еще один поток слез или что похуже.

Ему все стало ясно — и он впервые подумал об Адольфе с неким брезгливым недоумением... Оказывается, это чудо в перьях не оправдывало даже слухов о его связи с племянницей. Идиот. Или... неполноценный какой-то. В самом деле, с 15 лет песочить девчонке мозги, а ведь она растет, она уже выросла. И ведь заметно, заметно, что он не лжет, его тянет к ней словно на канате, так какого черта мучить ее и себя? Компрометирующая связь? Чушь чушью. Поговорили б и забыли уже давно. А говорят до сих пор только потому, что бегают, бегают от Гели к нему и обратно тревожные ненормальные токи... Не хочешь, не можешь любить ее — отпусти, пусть встречается с парнями, пусть танцует, смеется и ловит восхищенные улыбки, пусть будет у нее все как у всех... Адольф, собака на сене, ей-Богу. Неудивительно, что девчонка сходит с ума. С пятнадцати до девятнадцати лет не имея от тебя ничего, кроме масленых взглядов и страстных монологов. И... запретов на все, что принадлежит ей по праву. Запрета... на жизнь. Да, именно так. А то с чего бы девятнадцатилетней красивой девчушке думать о смерти?

— Вот потому я тебя и позвала... — сказала Гели.

— Гели, я прошу тебя. Я тебе в отцы гожусь.

— Лучше в отцы, чем... в дяди. Я тебя так люблю, Пуци. Ты мне всегда нравился больше, чем все они... Ну что, разве трудно?..

Еще как, подумал он. Нет, все же проста ты, Гели, до ужаса...

— А ты меня разве не любишь?..

— Люблю, — ответил он, — но... не так, как для этого надо.

— Ты тоже не видишь, что мне уже не пятнадцать, да?..

— Вижу, — сердито сказал он, — но это ничего не меняет.

— Ты просто боишься, да? Что он узнает?.. Я никогда бы не сказала ему, что это был ты... Да у него, — она цинично усмехнулась, — и не возникнет желания проверить...

— Боже, Гели... что ты болтаешь...

— Это ты болтаешь, — шепнула она ему в ухо, — вместо того, чтоб делом заняться.

Ее узкая теплая ладошка забралась в брешь меж двумя пуговицами его сорочки, погладила.

— Прекрати...

— Ни за что...

Она знала, знала — недаром же так больно стукнула его — "жена тебе изменяет"... хотя откуда ей знать, что у Пуци (у Пуци, от которого, несмотря на далеко не смазливую рожу, все бабы млели, стоило захотеть!) давно не было женщины, потому что Хелен действительно не уделяла ему никакого внимания, а изменять ей ему было некогда — да и не было тогда еще особого желания, была надежда — а ну как все склеится?..

Где там. Пуци знал, кто был ее любовником, и ему только и оставалось зубами скрипеть — не потому, что тот был достойный соперник, но потому, что Пуци всегда уважал его...

Его долговязое тело сотрясала мучительная дрожь — и оттого лишь, что девчонка как с цепи сорвалась... и совала руку уже туда, куда, вообще говоря, девственницам руки совать несвойственно. А Пуци в свои сорок, надо сказать, все еще был в этом смысле таким же, как был пусть не в восемнадцать, но уж как в двадцать пять точно, природа щедро позаботилась об этом. У него, наверное, и детей было б больше сейчас, если б того хотела Хелен...

— Эрни. Эрни... мой...

— Гели... детка... — его низкий голос дрогнул, стал выше — его ведь Хелен сто лет как по имени не звала, — ну что ты делаешь...

— Эрни... если б мне был нужен не ты, это был бы не ты... Ты... меня не обидишь, я знаю... ничем, никогда.

— Ты... права... наверное...

— Я красивая?

— Очень, Гели... клянусь всем, что есть у меня дорогого на свете — ты очень, очень красива...

— Тебе не видно. Дурацкий халат... а так, лучше?..

Она не просила выключить свет...

— Мне даже не страшно. Это все он, из-за него я как развратная какая-то...

— Не говори чепухи...

Четыре года в ее теле, словно в запечатанном кувшине, бродили терпкие соки — и не скисли, нисколько, просто вино готово было уже вышибить пробку... Сколько можно, сколько? Пуци помнил себя таким же юным, как она, и знал, как мутится в голове, как темнеет на сердце, как ноюще тяжелеет в паху от невозможности подарить любовь любимому существу.

Но она была девочкой, ей было трудней, куда трудней, чем ему.

Пуци изо всех сил старался, чтоб главное случилось тогда, когда она уже поймет, какое это счастье — быть с мужчиной. Она ведь ничего не знала, она дрожала и лицо ее залилось краской, когда он мягко раздвинул ей колени и сунул меж ними свою лохматую башку.

Через минуту ее бедра так стиснули его голову, что ему стало больно.

А потом — он видел слезы на ее глазах и улыбку на губах, и думал — кажется, неплохо справился. Боялся едва ли не больше, чем она — с таким-то орудием пролетариата испугаешься спать с девственницей. Пуци не переоценивал себя — орудие и впрямь соответствовало общим его габаритам...

Так и не заснули они в ту ночь, лежали рядом и разговаривали, оба знали: то, что случилось — никогда, никогда не повторится. Лучше не надо. Рядом с Адольфом все было не по-человечески, и связь такая, стань она заметной, была бы втоптана им в грязь. Причем Гели отделалась бы жестоким выговором и новыми запретами, а вот Пуци... "Скотина похотливая, до сорока лет дожил — на молоденьких потянуло?!"

Уже одетые, готовые выйти и ехать к Адольфу, они вдруг поцеловались в прихожей — так нежно и грустно, как целуются расстающиеся навсегда. "Любовь не спасает... ни от чего" — "Я понимаю". А потом вышли и сели в машину. Хотя благоразумней было б приехать по отдельности.

— Ты где была?! — взревел Адольф.

Пуци маячил за спиною Гели, глаза у него были сонные. Она много чего ему порассказала в эту ночь, и сейчас он думал — орешь, ну и ори, а пальцем тронешь, оплеуху закатишь — убью к едрени матери. Придушу. Хладнокровно. И у меня это минуты не займет. И будет у нас новый фюрер.

— У подруги я была! — Гели все же испугалась этого рева и стеклянного блеска в голубых глазах.

— У какой еще подруги?!

Чувствуя поддержку Пуци, Гели справилась со страхом и нагло заорала:

— У Аннет! Анны-Августы Штюбен Кессерлинг! Мне что, после спектакля нельзя поехать к подруге, которую сто лет не видела? Что ты кричишь-то?! Поехала с ночевкой, они всей семьей на спектакле были, пригласили меня! Пуци попросила за мной заехать утром и привезти сюда!

— Предупреждать надо!

— Не получилось!

— И Пуци тебе что — шофер, что ли?.. Нашла шофера, делать человеку больше нечего! Как будто Морис за тобой не мог заехать! Дергаешь занятого человека почем зря!

— Мне по дороге было, — заметил Пуци, — Не стоит, пустяки.

— Пуци, не потакай больше таким капризам, прошу тебя, — процедил Адольф.

Пуци отозвался французской фразой. Адольф поморщился, но кивнул. Он расценил это как нечто, не предназначенное для ушей Гели — на что Пуци и рассчитывал — а кивнул из самолюбия, французского он не знал. И позже поинтересовался:

— Пуци... я тебя не совсем понял тогда, ты так протараторил...

— "Чего хочет женщина — того хочет Бог", — холодно перевел Пуци, — Я имел в виду, Адольф, что твое требование — вне правил хорошего тона. Дама просила подвезти ее, мне это было удобно, не вижу причин для отказа.

— Ты слишком трепетно относишься к бабам, — сквозь зубы отозвался Адольф, — У них в минуту — тысяча желаний, если все их выполнять, то... работать когда?

— Я был тебе нужен? Я чего-то не сделал?..

— Нет. Но..

Пуци сам поражался, почему здесь его мысли то и дело уплывали в прошлое. Может, потому, что в настоящем им делать нечего?

К черту, есть хоть одна комната в этом доме, где никто не толпится?..

Есть. Музыкальный салон.

Но там он — к превеликому для себя удивлению — обнаружил фон Шираха, который сидел в кресле, откинув голову и с болезненным видом полуприкрыв глаза.

— Я вам не помешаю? — тихо осведомился Пуци, — Герр фон Ширах?

По возрасту герр фон Ширах был еще мальчишкой, но Пуци никогда не испытывал ни малейшего желания назвать его просто по имени, не чувствуя к нему никакой симпатии. Хотя знал его очень, очень давно.

Ширах заметно выделялся из окружения фюрера своей интеллигентностью, остроумием, любовью к искусству, Пуци не мог этого не признать. Но... юный любимец фюрера, должно быть, сознавая свою исключительность, слишком часто вел себя как очень невоспитанный мальчишка. Адольф изрядно разбаловал его своим вниманием и хорошим отношением, думал Ханфштенгль, а ведь Адольф не из тех, кто отличается долготерпением и милосердием. Когда-нибудь ему взбредет в голову, что зарвавшегося паренька нужно наказать... и тогда никто не позавидует фон Шираху, и его не защитит даже то, что он группенфюрер СА. Есть ведь и фюрер СА — Эрнст Рем, который по одному слову Гитлера сделает из мальчишки сырой бифштекс... А тот словно не понимает, как это опасно — быть под защитой льва и в то же время дергать его за хвост. Бесстрашный паренек? Грош цена такому бесстрашию, думал Пуци, таким ли храбрецом ты себя покажешь, когда тебе сделают немножко больно? Впрочем, на "немножко" парни из СА не остановятся...

Пуци был свидетелем одной из бездумных эпатажных выходок молодого Шираха, и его до сих пор мороз по коже подирал — если Адольф простил мальчишке такое, значит, ожидает более тяжкого проступка, и вот тогда...

По просьбе фюрера Ханфштенгль ("Пуци, я хочу, чтоб ты предоставил мне отчет, поговори с парнями, Пуци") присутствовал на студенческом митинге в Мюнхенском университете. Ширах должен был произнести речь. Он прибыл с эскортом из молодых штурмовиков, которые, судя по их виду, готовы были на руках торжественно внести его на кафедру в зале и по окончании речи снести вниз. В руках у него был хлыст, которым он небрежно постукивал по начищенному сапогу.

Шираха встретили шумом, приветствиями, шуточками, свистом, он небрежно махнул рукой — потом, потом, сначала послушайте...

Пуци прекрасно представлял себе, что такое студенческая аудитория — никогда не бывает достаточно тихо, а тишина — обманчива. Под масками чинных ученых юнцов всегда скрываются буйные бурши, что дрались на шпагах на тесных и кривых средневековых улочках — за девку, за идеи любимого профессора и из любви к искусству драки. Это были немецкие студенты, и неясно почему фюрер решил, что Пуци, получивший образование в Гарварде, сумеет найти с ними общий язык.

Ширах нашел.

Такой компании понравился бы юный оратор с бешеной жестикуляцией и горящими глазами, с рвущимся от волнения и убежденности голосом... Ширах оказался не таков, но тишина была почти мертвой. Любой профессор мог бы только мечтать о таком внимании на лекции.

Прежде всего, Ширах не орал, а говорил — достаточно громко, чтоб его слышали, и достаточно четко, чтоб воспринимали, но ни на секунду, казалось, не забываясь, не давая чувствам захлестнуть душу и подступить под горло. Его обычно мягкий и выразительный баритон сейчас почему-то звучал почти металлически. Его жесты были сдержанны, но за ними чувствовалась именно сдерживаемая сила, а не механистичность. Я верю фюреру, говорил Ширах, и объяснял, почему. Именно объяснял — не доказывая ничего, пусть доказывает тот, кто боится, что ему не поверят. В то же время объяснение не звучало свысока — мол, вот я какой умный, почти как ваш профессор... нет, Ширах просто говорил со своими ровесниками, и они видели на кафедре такого же парня, как они, но — что там говорить — очень сильного, очень уверенного. Мало кому не захочется быть, как он...

Ханфштенгль тогда воздал ему должное — браво, подумал он, поди-ка в его возрасте додумайся, как найти самый нужный из нужных тон. И в то же время Ширах удивил его тем, что и не думал подражать более опытным партийным ораторам — фюреру, Геббельсу, Розенбергу, Лею — ни в манере, ни в лексике. Язык у него был правильный и ясный, но чуть более литературный, чем надо бы. Тем не менее, на студентов это производило впечатление.