Концерт для Крысолова

С Бальдуром Пуци теперь был уже не то чтобы нежен, а прямо-таки сентиментален, и это ему отчаянно не шло.

С остальными же он вел себя теперь настолько бесшабашно, что Бальдур часто думал: мы поменялись ролями. Когда-то он уговаривал меня не ссориться с Геббельсом... а теперь я то и дело стараюсь отвлечь его внимание на себя, когда он с совершенно библейской яростью кидается на своих. Впрочем, какие они ему свои теперь...

Было уже два случая, после которых Бальдур, едва оставшись с Пуци наедине, бормотал: "Ты что, смерти ищешь? Не надо, Пуци, не надо так..."

— Не учи меня, чудо сопливое!

Первой жертвою оказался Геббельс, всего-то разразившийся очередной антисемитской речью — причем во время обеда.

— У вас от евреев аппетит не пропадает, Пауль? — пошутил фюрер.

— У МЕНЯ пропадает, — вдруг сказал Пуци, — но не от евреев, а оттого, что я невесть почему должен сидеть за одним столом со свиньей. К тому же свиньей неостроумной, но отчего-то полагающей себя таковой...

Бальдур похолодел — Пуци нисколько не торопился, произнося каждую оскорбительную фразу весьма отчетливо.

Геббельс вскочил, побледнев и задрав брови до самых волос, хватая воздух ртом, как выкинутая на берег рыба... Ева Браун испуганно охнула. Фюрер захлопал глазами. Бальдур сам не заметил, как стиснул похолодевшей рукою край скатерти. Геринг невоспитанно присвистнул, да еще и пристукнул костяшками пальцев по столу, словно выражал восторг по поводу удачного циркового номера. Пуци брезгливо посмотрел на него. Геринг скорчил ему рожицу.

Рудольф Гесс резко поднялся.

— Геноссен, я попросил бы вас вести себя прилично! — рявкнул он. Бальдур был очень, очень благодарен ему за то, что у него хватило ума не обратиться к Пуци лично. Это "геноссен" делало виноватым и Геббельса, который, вообще говоря, провинился только лишь в том, что, как обычно, изображал из себя радио.

Пуци поднялся, холодно кивнул всем и вышел.

— Черт знает что, — выдохнул фюрер.

Геббельс казался настолько подавленным, что в кои-то веки не мог ни словечка сказать. Гитлер на него и не взглянул — обратился через его голову к Гессу.

— Руди, что скажешь?

Гесс спокойно посмотрел ему в глаза и тихо сказал:

— Он перерабатывается, Адольф. Его несдержанность — результат переутомления, я полагаю. Сам не понял, что сказал, я от Пуци в жизни такого не слышал. И, думаю, не услышу больше...

Бальдур знал, откуда-то знал, что Гесс постарается защитить старого друга.

— Да за такое на дуэль вызывают! — вдруг жалобно вякнул Геббельс — и тут же разрядил обстановку.

— Ой, сиди, дуэлянт, — еле слышно прошептал Геринг, — ты сам не больше пистолета, и потом, в слона с трех футов не попадешь...

— Но я что, должен это так оставить?..

— Он извинится, — отрубил Геринг.

Черта с два, подумал Бальдур. И оказался прав. Никаких извинений Геббельс так и не потребовал, хотя об унижении, конечно, не забыл. Бальдуру было плевать на Геббельса — помнит он это или нет. Главное, чтоб позабыл фюрер... а фюрер, как Бальдур уже знал, не забывает ничего и никогда.

— Слушай, — сказал он Пуци после этого случая, — я не пойму только одного...

— Ты, — улыбнулся тот, — вообще пока мало что понимаешь.

— Допустим. Но объясни ты мне, Пуци, я тебя умоляю — почему тебя так понесло? И почему ты пристал именно к Геббельсу?.. Только не говори, что просто потому, что он надоел тебе за столом своею болтовней.

— Но это так и есть. Он надоел мне своей, — Пуци сделал паузу, — антисемитской болтовней, Бальдур.

— Но...

— Если ты, — Пуци был совершенно, совершенно спокоен, но в глубине серых глаз зажглись нехорошие странные огоньки, — сейчас заведешь мне бодягу о мировом еврейском заговоре, я сильно-сильно в тебе разочаруюсь, Бальдур фон Ширах. Тебе, однако, уж не семнадцать лет, а, слава Богу, скоро тридцать. В этом возрасте уже однозначно пора отличать говно от чайной розы, тебе не кажется?.. И на столе держать Библию, а не, прости Господи, бред полоумного Розенберга...

— Какой еще там бред Розенберга?!

— У тебя на столе письменном "Миф" лежит.

— Мда? Не помню... Я не читал. Начал, но бросил.

— Ты не безнадежен...

— Мы говорим не обо мне, — напомнил Бальдур, — а ты — чудён же стал, ей-Богу! С чего тебя так повело на еврейский вопрос?

Пуци еле слышно засмеялся — умел он так смеяться, тихо, неоскорбительно.

— Бальдур, — сказал он, — я очень, очень тебя люблю. Но не могу тем не менее не признать, что такого клинического идиота, как ты, я давно не встречал... Почему, ты спрашиваешь, меня интересует еврейский вопрос?.. Неужели трудно догадаться?

Бальдур только в раздражении хлопнул ладонью по столу, словно стараясь заглушить слова Пуци:

— Потому, Бальдур, что я еврей... — и тут Пуци весело улыбнулся, — Соответственно, ты, когда спишь со мной, нарушаешь чистоту расы...

— Иди ты, с чистотой моей арийской расы! — улыбнулся Бальдур в ответ.

— Нннну... это уже радует. Однажды я сказал Рудольфу, что я еврей, и он в ответ пробурчал — "ага, а Хаусхофер, по-твоему, кто, китаец, что ли?" Меж тем, в "Майн Кампф" полно хаусхоферовских идей. Потому как собственные идеи нашего фюрера глубиной и оригинальностью вовсе не отличаются. Да ему Рудольф грамматику со стилистикой правил, он на родном немецком так пишет, что его черт не разберет! Да и говорит иногда не лучше. Если б ты знал, каково иной раз его речения иностранцам переводить... Прирост объема текста в восемь раз, твою мать, как с английского на китайский! Ему-то хорошо, он ляпнул и стоит улыбается, а старый еврей Пуци переводи эту хренотень сначала на человеческий, а затем уж на английский... Сам-то он по-английски владеет разве что нобходимым минимумом, после изречения коего ему гарантированно набьют морду в любом баре — "бэйби, гоу", "сан оф зе битч" и "йес оф кос"... причем, по его мнению, это составляет связную фразу.

— "Старый еврей"... Осторожнее с этим, ладно?

— Тоже мне тайна, молодой человек, вы меня прямо-таки поражаете, — из вредности Пуци добавил в речь еврейские интонации, — Вообще-то говоря, я никогда не жалел, что я еврей. Но в последнее время жалею о том, что я не конкретный еврей.

— Это какой же конкретный еврей так поразил твое воображение?

— Да был такой рабби Лев. Ты, конечно, ни хрена ни о чем этом не знаешь...

— И что б ты сделал, если б им был?

— То же, что и он. Мудрый рабби сотворил голема.

— Кого?..

— Это, дитя мое, была такая глиняная волшебная дура, которая делала рабби всякую мелкую работу по дому — ну а заодно защищала еврейские поселения от несколько агрессивных соседей-чехов. Иногда я прямо-таки мечтаю о такой штуковине, да. Чтоб она разогнала всю нашу чертову шайку-лейку!

Бальдур улыбнулся, представив себе глиняное страховидло, пинками гоняющее штурмовиков.

— Но, видишь ли, Бальдур, зло никогда не становится добром, и рабби Лев дорого заплатил за свою агрессивную дурынду, которая в какой-то момент раздухарилась и начала гонять не только чехов, но и его соплеменников... Понимаешь, язычник мой, рабби-то согрешил. Взял себе право дарить жизнь, которое принадлежит только Адонаи — вот и поплатился. Рабби с превеликим трудом исхитрился сделать так, чтоб штуковина успокоилась... навсегда. Когда он создавал ее, то написал на ее тупом глиняном лбу словечко "Эмет" — на иврите оно значит "Истина". И голем унялся только тогда, когда рабби сумел стереть первую букву этого слова. Осталось "Мет" — смерть.

— Надо же. Странная легенда...

— Обычная еврейская байка. Кстати, — глаза у Пуци хитро блеснули, — вообще говоря, рабби Лев не уничтожил своего голема, а закопал его в склеп под Староновой синагогой в Праге.

— Может, выкопаем? — с хулиганской улыбочкой предложил Бальдур, — мы б тут нашли, чем его занять... Получается, что его легко оживить, просто дописав недостающую букву?

— Э, нет, дружок, не все так просто, — Пуци уже откровенно ржал, — для этого требуются еще некоторые ритуалы. В частности, рекомендуется свистеть Мендельсона, поочередно поворачиваясь лицом ко всем сторонам света, за пазухой при этом держа Пятикнижие, а правой рукой — обязательно правой — держась за свой член. У тебя не получится, Ширах, ты необрезанный. И потом. Веришь ли, лично я абсолютно не представляю себе, где конкретно находится эта самая Старонова синагога...

— Мой Бог! — на пороге комнаты возник ухмыляющийся Гесс, — Геноссен мои, я, видите ль, стоял тут курил в конце коридора, а ты, Пуци, со своим чертовым басом... Одним словом, я теряюсь в догадках, что это за тема разговора для национал-социалистов — прыжки с хватанием себя за обрезанный член и местонахождение какой-то там синагоги...

— Раз не владеешь ценной информацией, то и вообще не совался б, — осадил его Пуци.

Им с Бальдуром определенно везло в этот день на подслушек, потому что в этот же момент мимо них с самым непосредственным и нечаянным видом продефилировал Борман с папкою под мышкой.

— Мартин, — окликнул его Пуци.

— Да?

— Ты же у нас специалист по редкой и ценной информации?

— В некотором роде, — бледно улыбнулся Борман, — В чем дело, геноссе Ханфштенгль?

— Ты случайно не знаешь, где находится Старонова синагога?..

Бальдур невежливо отвернулся к окну. Гесс сделал вид, что у него зачесался глаз. Дело было в том, что у Мартина Бормана вроде бы было всё, что человеку требуется, кроме одного — чувства юмора. Он решил, что спросили всерьез, и, честно глядя на Пуци, сообщил, что таковая синагога находится, судя по названию, возможно, на территории нынешней Чехии, но ему решительно непонятно, зачем столь редкая и ценная информация понадобилась геноссен.

— Там, — сказал Пуци, — в подвале спрятано очень эффективное оружие...

— Это к Герингу, — сказал Борман и ушел.

— А теперь, — сказал Пуци, — прошу пронаблюдать, сколь быстро и эффективно у нас распространяется информация после того, как ее узнал Мартин.

К вечеру о разговоре уже, разумеется, позабыли — да и не один был подобный разговор, из Пуци всегда так и сыпались дурацкие истории.

Геринг оказался в числе приглашенных фюрером к ужину, хотя обычно ел у него неохотно — все знали, какого он мнения об Адольфовом столе. Но, раз уж пришел, считал долгом производить побольше шуму.

Бальдур и Пуци курили на террасе, когда Геринг прошел мимо них с какими-то бумагами в руках, направляясь, очевидно, в кабинет фюрера — совсем уже было прошел, но вдруг приостановился. И с ухмылкой спросил:

— Так я заказываю билеты, Пуци?

— Герман, ты меня ни с кем не спутал по занятости? Какие еще билеты?

— Как же, — невинно отозвался Геринг, — до Праги. Так я не понял, мы едем откапывать голема рабби Лева?..

...Геббельса Пуци оказалось мало, и в следующий раз он умудрился взбесить уже не мелкую сошку вроде рейхсминистра пропаганды, а самого фюрера... О, он знал слабые места других, этот язва Пуци... знал, в частности, то, что Гитлер любит предаваться воспоминаниям о войне.

— Те солдаты, которых я помню, были полны героизма... — вдохновенно вещал Гитлер в какой уже раз, нетонко подразумевая героизм собственный.

— Что, безусловно, и привело к поражению в войне, — вдруг обронил Пуци.

Лицо фюрера начало наливаться темной кровью, глаза стеклянно заблестели, но, по счастью, Геринг не дал ему рта раскрыть и выразил то, что, несомненно, собирался сказать Гитлер, коротко и жестко:

— Говорил шпак про войну, да не верили ему... Пуци, ей-Богу, пока я жопу рвал в истребителе, ты в Штатах в кабаках сидел!

— Каждому свое, — тихо ответил Пуци.

— Слушай, да ты... — начал было Гитлер, но Гесс вовремя хлопнул его по плечу:

— Брось, Адольф, ну что возьмешь с этой полуамериканской штафирки! Да он мне в прошлый раз всю кабину в самолете заблевал!

— Се ля ви, — философски заметил Геринг, — кому блевать, кому убирать... Руди, отмыл кабину-то?

— Иди в жопу, Герман. И избавь нас от своего дурного французского прононса...

— Или ты тоже стравил свой обед с ним за компанию...

— В жопу, Герман, в жопу...

Гитлер рассмеялся. Бальдур же в очередной раз подумал о том, что простой, как топор, парень, каковым выглядел Рудольф Гесс, далеко-далеко не так прост, как кажется. Во всяком случае, он знает, как дергать фюрера за ниточки...

Пуци тоже знает — и, похоже, намеренно дергает сильно и зло. То-то же Геринг после того, как фюрер зачем-то вышел из комнаты, тихо сказал Пуци:

— Ты думай, что болтаешь, чертов мудозвон... В Дахау захотел? Или еще куда подальше?

— А то, — тут же отозвался Пуци, — Просто мечтаю о приличном обществе...

Геринг пожал плечами и возвел глаза к потолку, словно говоря — видали придурка?..

— В тебя как бес вселился, — с искренним сожалением заметил Гесс, — ты был совсем другим, когда приходил к нам в Ландсберг...

— Бес, говоришь? — недобро усмехнулся Пуци, — может, желаешь совершить обряд экзорцизма?.. Хочешь, расскажу, как он у вас будет выглядеть? Нужно проделать стократный "хайль", прочесть наизусть "Майн Кампф" и при этом постоянно сваститься.

— Что делать, прости? — переспросил Гесс.

— Сваститься. Ну, нормальные люди при этом крестятся, а вы будете сваститься.

— Будет тебе в Дахау экзорцизм, — проворчал Геринг, — мало не покажется...

Бог троицу любит, и Ширах уже испытывал хроническое волнение всякий раз, когда Пуци появлялся в обществе, так как подозревал, что третья выходка, вполне возможно, станет и последней.

Но тот вел себя тихо, в споры-свары не ввязывался, фирменных шуточек тоже не было слышно, и было совершенно непонятно — то ли устал и успокоился, то ли выжидает подходящий момент для наиболее эффектного выступления. Зная его натуру, Ширах склонялся к последнему.

... Это был чудесный, поистине чудесный вечер в Берхтесгадене — днем гуляли в горах, но никто не устал, даже Геббельс не хромал больше обычного.

Может быть, так умиротворяюще подействовала на всех сонная, величественная красота горной осени — но никто ни с кем не ссорился, даже спорить не было ни у кого охоты. Более того — смотрели друг на дружку странно: мол, почему мы не каждый вечер так любим друг друга?.. Даже вялый, меланхоличный, в последние дни совершенно погасший Рудольф Гесс несколько оживился и тихо беседовал о чем-то с Магдой Геббельс. Даже Борман, которого все терпеть не могли, казался сегодня не таким уж противным.

Исключеньем из общего настроя как обычно был фюрер, который говорил и говорил, словно ревнуя каждого из соратников и к горам, и друг к другу. Он словно и впрямь боялся, что о нем забудут — и потому тянул и тянул бесконечную шероховатую нить болтовни, серую и скучную. Остроумным Адольф бывал далеко не всегда, а сейчас его, видно, просто не хватало на это, и он бубнил и бубнил что-то всем давно известное, перескакивая с одной темы на другую. Честно говоря, утомлял он не менее надоедливо жужжащей перед лицом мухи, и за обедом все молчали, погрузившись в собственные мысли.

По счастью, после обеда Борман куда-то исчез.