Концерт для Крысолова

И Ронни всей душой хотел, чтоб он оказался маменькиным сынком.

Да вот как бы не так.

Во-первых, само его появление среди оруженосцев запомнилось всем, кто играл в тот вечер в футбол на пустыре за крупповским складом.

Это был, конечно, дворовый футбол — играли в тот раз четверо на четверо, и команда, в которой был Ронни вместе с Рихардом, Гансом и Рохлей, безнадежно проигрывала со счетом 2:8 команде Яльмара — там были Роберт-Поросенок и быстроногие конопатые близнецы Фриц и Франц. Поросенок стоял на воротах, толку от него, как знали все, было немного — но штука была в том, чтоб хотя бы пробиться к этим воротам... Верзила Яльмар и шустрые Фриц и Франц обеспечивали оборону без единой бреши...

Ронни поймал сердитый взгляд Рихарда. Шестнадцатилетний упрямец с пшеничным чубом ненавидел проигрывать и все чаще вылезал с Яльмаром один на один.

Никто поначалу не заметил незнакомого паренька, остановившегося неподалеку и с интересом наблюдающего за игрой.

В руках у него была большая коричневая папка. А сам он был в сером пиджачке и белоснежной сорочке, и даже с галстуком. В общем, один из тех, над кем презрительно посмеивается уличная шпана...

Рихард довыделывался — в яростной борьбе за мяч Яльмар случайно(а кто бы посмел сказать, что не случайно?) врезал не по мячу, а по его лодыжке. Рихард рухнул в пыль. Поднялся, попробовал наступить на ногу и опять со стоном сел на задницу...

Ронни помог ему дойти до бревен, служивших скамейками. Лодыжка посинела и пухла прямо на глазах, Рихард молча распустил шнуровку на высоком башмаке, в глазах его стояли злые слезы.

— Все, продули, — сказал он и выругался. Потом буркнул:

— Сигарета есть, Еврейчик?

— На, — сказал Ронни.

— Все, продули...

Рохля и Ганс скорбно посмотрели на синюю лодыжку Рихарда.

Яльмар меж тем с ухмылкой что-то говорил Фрицу и Францу, своим верным вассалам. Он даже не подошел взглянуть, что с Рихардом. И это вывело обычно тихого Ронни из себя.

— Доиграем, — сказал он.

— Трое на четверо? — сказал Рихард, — Рёхнулся ты...

Проигравшие часто чувствительны к взглядам, и потому Рихард вдруг обернулся:

— А ты чё тут болтаешься? Пшел вон!

Это было адресовано тому самому чужому аккуратному пареньку с кожаной папкой.

Он спокойно выдержал четыре неприязненных взгляда и сказал:

— Я же просто смотрю.

— Не фиг тебе тут смотреть, — рыкнул Рихард.

Но тот ни капли не смутился. Более того, проявил неслыханную наглость:

— А можно я с вами? Ты же, — извиняющийся взгляд на Рихарда, — теперь играть не можешь...

— Да мне пофигу, — ухмыльнулся Рихард, — Еврейчик, если вы из себя намерены дураков ломать, то бери этого.

Ронни с сомнением поглядел на чистенький костюм новобранца. А тот уже улыбался ему:

— Ну можно? Да?

— Играй, — процедил Ронни, — как звать-то?

— Бальдур...

— Ладно, пошли.

Бальдур швырнул на бревна папку и пиджак, стянул галстук, по локоть завернул рукава сорочки.

Команда соперников встретила пополнение во вражеском стане насмешливым свистом. Бальдур только улыбнулся...

Аутсайдеры не верили своим глазам. Чистюля просто преобразился, когда услышал первый глухой шлепок истерзанного мяча об утоптанную землю... Ронни вздрогнул, когда нечаянно столкнулся с Бальдуром и увидел, какие у него злющие, горящие глаза... Парень сражался на поле, как на фронте. Он не бегал — летал, а мячик был как маленький муштрованный пес, обретший наконец хозяина — он сам летел, катился, рвался к Бальдуру и послушно прилипал к его щиколотке... Парень отличался виртуозной обводкой, вскоре оказался один на один с Поросенком — и влепил в ворота из двух кривых столбов красивый, унизительный по своей элегантности гол...

Ронни заметил, как зло сплюнул Яльмар, но ему было плевать на это. Игра пошла. Вдвоем с новичком они довели счет до 7:8, а потом Яльмар опять случайно — ну и кто посмеет сказать, что не случайно? — вышиб злосчастный чумазый мячик на дорогу, где тот моментально испустил дух под колесами грузовика.

— Вот черт, — сказал он после этого, — Ладно, с меня новый.

На новичка он и не взглянул — а что было глядеть. После игры тот выглядел ничем не лучше всех остальных — в грязи по уши, волосы дыбом, мокрый лоб в черных разводах.

— Сигарету дайте кто-нибудь, — процедил Яльмар.

Фриц и Франц синхронно хлопнули себя по карманам и пожали плечами. Ронни выудил пачку, смял и выкинул, последнюю сигарету стрельнул у него Рихард. Остальные не курили, а у Рохли, который курил, в жизни своих сигарет не было.

Бальдур протянул Яльмару недавно початую пачку. Сигареты были пижонские, американские, дорогие, как черт — "Пэлл Мэлл". Яльмар сам курил такие. Впервые он сподобился пристально взглянуть на новичка, грязными пальцами вытягивая из пачки сигарету.

— Ничего играешь, — снисходительно обронил он, — Как звать?

— Бальдур.

— А полностью?

— Бальдур фон Ширах.

Ну это было ясно, подумал Ронни, что "фон". А Яльмар вдруг хлопнул парнишку по плечу:

— Мой Бог, да я твою маму знаю! Они с моей подруги! Ну, понял?

— Но, — замялся Бальдур, — у моей мамы много подруг, честное слово.

— Лотта фон Гроф.

— А! Так ты фон Гроф, понятно, — улыбнулся Бальдур, — Яльмар, да?

— Да, да.

Яльмар собирался ни с кем, кроме Бальдура, и не разговаривать сегодня, но тот неожиданно разрушил его планы.

— Ребята, а вас как зовут?..

Уве, который ничего этого не знал и которому до пацанских игр не было никакого дела, сразу же заставил оруженосцев устроить новичку дельную проверочку — и они устроили. Он не побоялся задирать красных на улице и влезть в заведомо неравную драку. Ну, разумеется, оруженосцы не дали им сильно его отколотить. Если б он трусил или хныкал — то просто ушли бы, и больше б он рядом с Франком не появился. Но паренек дрался, пока не свалили — пусть и случилось это очень быстро.

Стоило видеть его дорогой костюм после того, как он поцеловался с мостовой. А из носа и разбитой брови текли кровавые струйки, оставляя пятна на белом воротнике сорочки...

— Тебе дома не попадет? — поддел его Роберт, когда оруженосцы с триумфом возвращались.

— Попадет, наверно, — отозвался он совершенно равнодушно, словно его спросили не о родном доме, а о расписании поездов.

Вид у него был совершенно дикий, особенно рядом с этими парнями, которые выглядели уличными хулиганами, и тут — этот, в костюме с галстуком, промокающий белым платком кровавую юшку...

— Добро пожаловать в оруженосцы Черного рейхсвера, Бальдур.

Уве торжественно пожал ему руку, но паренек даже не улыбнулся.

Уве обвел ребят взглядом — и его острые, словно щепки, глаза впились в угрюмое лицо Ронни:

— Присмотришь за ним. Объяснишь, что к чему. А ты, — он перевел глаза на новичка, — не гляди, что наш Ронни еврейчик, прежде всего он — немец. Видал я на войне неплохих еврейских парней...

Ронни втайне обрадовался, что Уве поручил ему приглядывать за новичком.

Дело было в том, что Ронни, хоть вроде бы и считался у этих парней своим, все же был один. Никто особенно не стремился с ним подружиться — их папаши и мамаши успели внушить им неприязнь к евреям, как к некой хитрой и опасной силе, которая только и стремится отвоевать у них жизненное пространство — деньги, работу и белокурых девушек.

В парикмахерских Ронни просил, чтоб ему как можно короче стригли волосы — так, чтоб было незаметно, что они вьются, и был даже не против, чтоб кто-нибудь крепко дал ему в нос, чтоб навек изменить его форму...

Этот парнишка, Бальдур, был на два года моложе, и в Ронни боролись желание протянуть ему руку и подружиться с ним — и беспомощное пренебрежение ("сопляк!")

К тому же, Бальдур сразу выбил всех из колеи тем, что держался со всеми на равных. Другие малявки смотрели старшим оруженосцам в рот, а если и пытались вставать на одну с ними доску, то получалось у них это так, что сразу был виден недостаток годков и умишка.

С этим было не так. Он действительно казался взрослее своего возраста, этот Бальдур. А держался и вовсе как взрослый — вежливо, холодно, с достоинством. И ему это шло. Ронни подумал, что тут у такого сразу появится друг, а то и несколько — но он не торопился с этим. Даже Яльмар, на которого все новички смотрели восторженно, не производил на него должного впечатления.

— Знаю я эту семейку, — сказал Яльмар, когда оруженосцы однажды вечерком посиживали в пивной вместе с Франком, Бальдура и прочей мелюзги с ними не было, — Моя мать с его хорошо знакомы, она у нас часто бывает. Помню, ей чуть дурно не стало, когда она мой шрам увидела — "Как же так, Яльмар?" — "Да так, подрался, тетя Эмма" — "Ну что ж тут поделаешь... Мальчики должны драться..." Она американка. А папаша его — Карл фон Ширах — капитан, служил у кайзера, потом был директором театра. Старший парень у них застрелился в 18-м, я слышал, как тетя Эмма жаловалась моим, что с той поры и младший как с ума сошел...

Никто из парней не спросил, почему старший сын Ширахов застрелился. Это было не единственное самоубийство в позорном 18-м году.

Ронни и Бальдур клеили на улице плакаты.

Ронни пытался болтать, Бальдур отвечал, вежливо и вполне доброжелательно — он был очень воспитанный паренек и потому просто никак не понять было, как именно он к тебе относится.

— Ты один у родителей? — спросил Ронни. Рука Бальдура с кисточкой, только что сунутой в ведерко, дрогнула — и на штанах у него оказалась длинная белесая сопля мучного клейстера.

— Вот черт, — сказал он, пытаясь стереть соплю носовым платком, — Нет, у меня есть сестра. Розалинда. Страшная зануда. Слава Богу, ее отправляют учиться в Америку.

Про брата — ни слова.

— А ты где учишься?.. — Ронни участливо смотрел, как Бальдур размазывает по штанам белесую липкую дрянь.

— В гимназии, — ответил Бальдур, — Ронни, а ты откуда такой?.. Кто твои родители?

— Мать — учительница. А отец...

В кабачке полутемно и шумно. Тихий гул разговоров. Все они смолкают тогда, когда из освещенного сильной лампой угла начинает звучать скрипка.И все смотрят на музыканта — его худая фигура вытягивается, он выглядит как человек, приманивший птицу счастья — и она не дрожит подобно всем птахам, которых сжимают грубые руки человека, она поет в его руках.

За маленьким столиком в углу сидят красивая женщина и маленький кудрявый мальчик. Оба не сводят с музыканта полных гордости глаз.

...ничего нам не оставил, кроме старой скрипки.

— Ты не играешь?.. — с внезапным интересом спросил Бальдур.

— Играл... отец учил, на другой, поменьше — когда мне было 5 лет. Но та давно сломалась. А эту, что осталась, я брал в руки раза два или три, — ответил Ронни, внутренне содрогнувшись — ему вспомнились те картинки..

— Ты просто не любишь музыку? Да?

— А что ты спрашиваешь-то?

— Я тоже играю. Правда, на рояле. Но на скрипке тоже немножко умею.

— Правда? — Ронни посмотрел на Бальдура удивленно, а потом подумал — что ж в том удивительного, что сына театрального директора учили музыке? Странно было б, если б его учили, к примеру, боксу...

— И тебе нравится?

— Очень, — чистосердечно ответил Бальдур, — Когда я играю, я... просто не здесь. Меня словно на крылышках уносит...

Он смутился своей неуместной среди оруженосцев откровенности и смолк. И Ронни не знал, как показать ему, что ему эта откровенность приятна по меньшей мере так, как евреям под водительством Моисея приятно было уйти наконец из пустыни...

— Слушай, — сказал Бальдур, его ледяная взрослая маска растаяла от его улыбки, — Ронни, я б хотел послушать, как ты играешь, честное слово.

— Чего? — буркнул Ронни, зардевшись, — Ладно тебе, я толком и не учился...

— А, никто толком не учился. Меня с четырех лет музыке учили — думаешь, я все положенное время за роялем сидел? Вот еще! На черта мне это было, мне было интересней с братом гулять... Играть мне стало нравиться лет в... — Бальдур запнулся, — в одиннадцать.

— Почему? — тихо спросил Ронни.

Бальдур достал сигареты, но в пачке болталась всего одна.

— Ронни, бери.

— А ты?

— Да ладно.

— Тогда на двоих.

Они присели на каменный парапетик вокруг палисадника. И пока Ронни курил, Бальдур смотрел куда-то пустыми глазами.

— Держи.

— Ага.

Бальдур затянулся, видно было, что он вообще-то не курит.

— Понимаешь, — сказал он, — когда мне было одиннадцать, мой брат... умер. Я в школе тогда учился, в Тюрингии. И он мне в письме писал — "играй, не смей бросать". Потом умер он... застрелился. Я и не бросил играть... не мог. Мне казалось, что когда я играю, он меня слышит... И потому мне нравилось играть. Я ему играл, я даже выучил то, что он любил больше всего. Ронни, понимаешь, брат у меня был — класс, я, наверное, до сих пор не могу полностью понять, что его уже нет.

Бальдур бросил тлеющий окурок.

— Ты ребятам не рассказывай, ладно? — попросил он, и Ронни чуть не обиделся на то, что о нем так плохо думают.

— Что ты, — буркнул он с досадой, — нашим только про это и рассказывать...

— И все равно я хочу послушать, как ты играешь.

— Да ты рёхнулся. Да мой отец, он всю жизнь по-кабацки играл, и меня так учил. Что это за музыка... тоже мне. Ты-то небось Бетховена с Моцартом играешь.

— Бог ты мой, — усмехнулся Бальдур, — ну, играю. А ты знаешь, что Моцарт — это тоже уличная музыка? Да. Ее — при его жизни — на улицах свистели и по кабакам играли.

Ронни долго молчал, а потом вдруг усмехнулся, пробормотав "этот гой".

— Чего-чего?..

— Да ничего, я вспомнил, как одна старуха хотела, чтоб на ее похоронах играл я, а не Моцарт.

— Странная однако старуха.

— Очень странная. На самом деле, веселая бабка. И... не играл я у нее на похоронах.

— Почему? Тебя Моцарту предпочли, а ты...

— Да она жива еще...

Прохожие с недоумением и некоторым осуждением смотрели на двух хохочущих мальчишек, один из которых был явно из хорошей семьи, а другой, столь же явно, представлял из себя классический вариант уличной шпаны, да еще и с еврейским носом.

— Ладно, — сказал Бальдур, когда отсмеялся, — вообще-то мы живем в Веймаре, но тут у нас куча родственников. В частности, одна моя ненормальная тетя считает, что у нее тут музыкальный салон. Пойдем покажу, где живет. А завтра вечером к семи приходи, скрипку не забудь.

Ронни отвернулся, махнул рукой.

— Да нет, я не про то, Ронни, играть им всем тебя никто не просит! Там комнат куча, и чуть не в каждой — по роялю, — усмехнулся Бальдур, — мы с тобой куда-нибудь влезем и посидим спокойно... захочешь — поиграешь, но главное — приходи!

— К черту, — сказал Ронни угрюмо.

И вот тут-то в первый раз, как Ронни понял потом, он увидел, как Бальдур умеет добиваться своего.

Тот просто посмотрел на него и серьезно, грустно сказал:

— Ронни, приходи, пожалуйста. Я один там чокнусь среди этого меломанского старичья.

И Ронни понял, что не принять приглашения не сможет.