Концерт для Крысолова

— С вами все в порядке? — очень тихо, очень мягко осведомился Вагнер.

— Конечно, нет, — тихо ответил Бальдур, голос ему почти не повиновался.

Вагнер принес ему его рубашку и китель.

— Одевайтесь. Замерзли, наверное?

Бальдур с трудом привстал, натянул рубашку, стало теплее.

— Шнапсу? — Вагнер протягивал ему фляжку, — Сигарету?.. Водички?..

— Благодарю, — устало сказал Бальдур, — не нужно.

— Мы отвезем вас домой.

— Да, пожалуйста.

Вагнер чуть ли не на руках готов был тащить его к фургону, во всяком случае, пытался поддерживать, словно тяжелобольного, только что вставшего на ноги. Какой контраст, подумал Бальдур. Какая забота, надо же. Ну, ничего удивительного: наказан — прощен.

Оказывается, уже начинало светать, и в сероватом апрельском свете Рихард Вагнер совершенно утратил свою инфернальность — обычный парень с какою-то несвежей, замученной, словно пеплом посыпанной физиономией, с прищуренными потускневшими глазами. Теперь казалось, что даже форма сидит на его высокой угловатой фигуре неладно. И теперь можно было приблизительно определить его возраст — Бальдур решил, что они с Вагнером почти ровесники, тому было лет 27-30.

А может, подумал Бальдур уже совершенно без страха, он просто что-то вроде нежити, боящейся солнца?

Фургон уже не казался зловещим — обычная ободранная колымага.

Они ехали, Бальдур курил предложенную Вагнером сигарету, ему уже не было так плохо и очень хотелось домой.

— Вот счастливая натура, — буркнул Вагнер.

— Вы что-то сказали?.. — с живым интересом откликнулся Бальдур.

— Я просто любуюсь на вас, герр рейхсляйтер, — с сухою усмешкой сообщил Вагнер, — Мне казалось, вы куда дольше будете приходить в себя. А вам стоило лишь увидеть, что солнце все же взошло, и вот вы уже чуть не улыбаетесь...Наверное, завтра будете вспоминать все это, как плохой сон?

— Мне уже сейчас кажется, что это был плохой сон, — ответил Бальдур.

— Думаю, если б вам действительно досталось, все было б хуже?

— Теперь я думаю, что и не досталось бы, ни при каких условиях. Вы предпочли бы побольше меня напугать, но сделать бы ничего не сделали.

— Откуда такая уверенность? — хмыкнул Вагнер.

— Вам этого не приказывали. И вы испугались, когда нечаянно разбили мне нос. Вы даже не оставили меня валяться на этом зачуханном полу.

— В следующий раз, — сухо откликнулся Вагнер, — все может быть по-другому. А вы меня удивляете... мне казалось, вы куда слабее и трусливее, если судить по поведению.

— Но ведь сейчас светит солнце, как вы справедливо заметили, — насмешливо откликнулся Бальдур, — и вы свое дело сделали. Какой смысл мне сейчас-то бояться вас?

— Думаю, несмотря ни на что, урок усвоен, не так ли? — холодно бросил Вагнер.

— О да. Да. Хоть вы и мало похожи на учителя.

— Верно, мало. Я просто делаю учительскую работу, — усмехнулся эсэсовец, — потому что пока этого достаточно. А тех, кого нельзя научить, приходится лечить, герр рейхсляйтер.

— И тогда вы преображаетесь в доктора?.. Доктор Вагнер. Звучит.

— Надо заметить, — процедил Вагнер, — что играть в доктора мне нравится куда больше. Может, потому, что лечение почти всегда оказывается эффективным.

— Почти?..

— Да-да. Но если и оно не помогает... угадайте, в кого я преображаюсь?

— В палача, я полагаю, — сказал Бальдур очень тихо.

— Верно. Но это случается редко. Обычно лечение... успешно.

— Не надо мне рассказывать об этом, — сказал Бальдур.

Вагнер с удовольствием наблюдал, как это засветившееся было лицо снова погасло — все же я не ошибся, ты жалкое, трусливое существо, Бальдур фон Ширах, и у меня НЕТ сомнений, что урок усвоен блестяще.

— Ну вот, сразу и "не надо рассказывать", — Вагнер наслаждался от души, — а может, мне хочется разделить с вами свою профессиональную радость и гордость. Знаете, одним из пациентов, — в фургоне было полутемно, и глаза Вагнера снова обрели страшноватую стеклянную блескучесть, — я искренне горжусь. Не думаю, что доктора с дипломами могли бы добиться такого успеха... вы меня слушаете, герр рейхсляйтер?

— Куда ж я тут денусь, — в голосе Бальдура против воли проскользнула жалобная нотка, и Вагнер чутким слухом прирожденного мучителя поймал ее, и она его раздразнила...

— Так вот. Мой любимый пациент — это один пидор. Представьте, я вылечил его от гомосексуализма, разве не чудо?..

Вагнер почти нежно посмотрел во враз помутневшие глаза Бальдура. Давай, мысленно подтолкнул он его, заори "Не надо, не надо, пожалуйста, не надо!!!", как ты уже орал сегодня. Заори — я не буду рассказывать...

Но Бальдур промолчал, и потому Вагнер спокойно закончил:

— Это оказалось так просто, герр рейхсляйтер, вы не поверите. Правда, понадобилось не пять, как сегодня, а двадцать... медбратьев и ассистентов. Зато хирургическое вмешательство прошло успешно. Насколько мне известно, он больше не пидор — после того, как мы всю ночь пускали его по кругу...

Больше Бальдур не произнес ни слова. И Вагнер прекрасно его понимал.

Разумеется, Бальдур не удержался от того, чтоб, встретившись как-то с Гиммлером, не передать привет его замечательно-профессиональному сотруднику Рихарду Вагнеру.

Куцые брови Гиммлера дернулись:

— Бальдур, — сказал он, — знаешь ли, это была бы огромная честь для СС — если б там служил Рихард Вагнер... Но вынужден тебя разочаровать — оберштурмфюрера СС с таким именем не существует в природе.

Ничего иного Бальдур и не ждал.

Но потом сел и, сжав ладонями виски, задумался о живых глазах Ронни — и мертвых дырках Рихарда Вагнера.

Рональд не сказал ни слова — просто ссутулился и ушел на кухню, когда сияющий Пауль приволок из своего штаба Юнгфольк нарядный красный барабан с белыми молниями "зиг" на боках.

Раньше Рональд уходил на работу вечером. Теперь старался убраться из дома пораньше — у него сил не было слышать, как его сын упражняется на этом дикарском инструменте. Раньше он мечтал, чтоб у Пауля прорезался музыкальный слух... Что там со слухом, было неизвестно, но вот чувство ритма у парня оказалось потрясающее. И вскоре у него начало получаться... палочки так и летали, рассыпая по дому и по улице звонкую, наглую, победительную дробь. А лицо Пауля-барабанщика становилось суровым и незнакомым.

Он участвовал теперь в любом параде. Рональд ни разу не приходил посмотреть на это, он знал, что сын обижается на него, но пересилить себя не мог. Его безмерно раздражали эти трубы и барабаны, эти марши и гимны.

Побыстрее бы уехать в Вену... но сбережения на переезд росли медленно. Слишком медленно. Да еще нужно было отдать долг Норе и Берштейну...

Рональд сознавал, что рискует сыном.

Пауля теперь было не застать дома — все свое время он проводил с товарищами из Юнгфольк. Они то репетировали очередной марш, то собирали пожертвования в партийную кассу, то распространяли "Фелькишер беобахтер" (хорошо еще, не "Штюрмер"), а по вечерам собирались на "беседы" в штабе, где при свечах кто-нибудь из молоденьких фюреров Гитлерюгенд знакомил малышей с биографиями великого художника и архитектора Адольфа Гитлера, великого поэта Бальдура фон Шираха и прочих крысиных гениев. Рональд недоумевал, как это Пауль, который любит Гете, может читать шираховские бредни, совершенно не замечая, что в них ни складу ни ладу. Впрочем, это ли самое странное...

Рональд с недоумением глядел на Марию — та словно и не замечала, что происходит.

Два года уже не замечала...

— Пауль, вечером будет пирог. Можешь пригласить своих товарищей.

— Здорово, мам, спасибо!

Пауль убежал в свой штаб — и тут Рональд позволил себе вопросительно взглянуть на жену. Она только плечами пожала и отправилась на кухню, где пышное, желтовато-белесое тесто дышало под крышкой старой кастрюли. Рональд потянулся за женой. Он ощущал легкую, но противную неловкость.

— Ронни, — сказала Мария, — они ведь дети, такие же, как наш Пауль.

— Дети наци. Еще неизвестно, станут ли есть твой пирог. А ну как подумают, что ты замешивала его с кровью христианских младенцев?

— Не говори глупостей, Рональд... И реши наконец, чего ты хочешь на самом деле.

— Я не хочу, чтоб Пауль стал нацистом. Я не хочу, чтоб он когда-нибудь плюнул мне в лицо по указке своего драгоценного Шираха. Я не хочу...

— Я спросила не о том, чего ты не хочешь.

— А хочу я...

Рональд снова словно в болоте увяз, ощущая, что краснеет. Что за женщина. Умеет же заставить тебя почувствовать себя идиотом! И без усилия, заметьте, без всяких бабских штучек...

— Ты хочешь, чтоб твой сын был счастливее тебя, — глуховато сказала Мария, раскатывая тесто. Ее тонкие смуглые руки тонули в нем, и оно отчаянно пыхтело, — Помоги мне, Ронни, вот скалка. И в то же время ты хочешь, чтоб он вел себя так же, как ты... Отчего ты тогда не назвал его... Исааком?

— Я не люблю это имя. Оно напоминает о... жертве. А я не такой ортодокс, чтоб понять, как можно принести в жертву своего ребенка...

— А ты не этим ли занимаешься?

— Что?..

— Рональд... не мешай ему. Он ведь теперь старается приходить домой попозже, когда ты уже уходишь на работу — чтоб не видеть твоего взгляда. Ты смотришь на него, как будто он не сын тебе, а враг...

— А ты — ты дальше своего носа — кстати, запачканного в муке, вытри, — ничего не видишь! Неужели не понимаешь... наш Пауль — исключение.Других еврейских ребят в Юнгфольк не берут! А из нашего Ширах сделал... шута горохового!

— А ты спроси у его товарищей, — сказала Мария, — считают ли они, что Пауль Гольдберг — шут гороховый. Спроси! И потом... может быть, наш Пауль... это — начало?

— Начало чего?..

Мария присела, попробовала убрать черную рассыпчатую прядь, выбившуюся из-под заколки и упавшую на глаза — но только испачкала ее в муке, усмехнулась, дунула на нее. Без толку. Рональд зачарованно наблюдал за женой. Сполоснув руки, он бережно отвел прядь с ее лба, смахнув муку.

— Как бы я хотел, чтоб у тебя была только такая седина...

— У нас в роду поздно седеют...

Оба говорили тихо, оба ни на миг не отвлеклись от темы.

— Рональд... Ты привык смотреть на этого своего Шираха как на врага...

Как на Крысолова.

— ...И не замечаешь, что детям-то он не враг...

— Он делает из них нацистов.

— Было бы странно, если б он делал из них противников нацизма. Такое — сейчас — можно сделать только ненавидя этих детей... а он их любит.

О да.

— Ронни. Теперь, когда Пауль вырос и много помогает мне по дому, я иногда... могу ходить гулять. Когда он еще в своем штабе, а ты уже на работе. Я просто хожу по городу, Ронни. Однажды я видела, как уходит поезд... в этом поезде были одни дети. Матери с отцами толпились на перроне. Я сделала вид, что тоже чья-то мама...

— Ну и что?

— Эти родители. Понимаешь, по одежде видно — рабочие... Они так радовались. Оказывается, ребят везут на экскурсию в Мариенбург, а потом — поход по Восточной Пруссии.

— Ну и что?

— А то, что они говорили — "Слава Богу, наши-то дети хоть что-то увидят хорошее... Нас никто никуда не возил — знай себе полы мети, а потом на фабрику...

И бесплатно ведь! И как хорошо, что дети теперь по улицам не шатаются..."

Ну да, конечно. Бесплатные поездки по всей Германии, бесплатная возможность заниматься чем хочешь — хоть самолетики строй, хоть на флейте играй...

— Ронни, дети не отвечают любовью тому, кто только притворяется любящим...

Верно...

— А что до Пауля... Я надеюсь на то, что наш Пауль для него — что-то вроде моста.

— Не понял.

— Ты только о себе думаешь. Полагаешь, Шираху-то легко было объяснить Гитлеру свой поступок?.. Полагаешь, ему не попало за нашего мальчика?.. И тем не менее, никто не снял с Пауля его галстук... Ширах, — Мария отвела глаза, так она делала всегда, когда высказывала свои странные догадки, — пытается построить мост над пропастью. Мост, с одной стороны которого — немецкие, с другой — еврейские дети. Это очень опасно, Рональд. И для него, и для... моста... Но я его понимаю, и знаю, почему не понимаешь ты. Что для него, что для меня дети — это дети. А для тебя товарищи Пауля вроде... крысят.

Рональд в очередной раз поразился тому, что Мария читает его мысли.

И, разумеется, остался дома, как она просила. Уйти означало бы признать, что он просто "отворотил лицо свое к стене", как Езекия, и не хочет знать-видеть-слышать ничего, кроме того, что уже надумал и решил сам.

Они с Марией ушли на кухню, но слышали всё.

Поначалу главным действующим лицом в компании проголодавшихся с обеда мальчишек был пирог, и покончили с ним так быстро и жестоко, как он, того, несомненно, заслуживал. А потом...

Рональд искренне пожалел кое-о-чем. В частности, о том, что недооценивал своего сына... Да и кое-что новое довелось узнать.

На языке у мальчишек было только одно — новые школы-интернаты.

— Там живешь и учишься, и никаких тебе родителей, — возбужденно вещал Ули Вайнраух.

— Они в настоящих рыцарских замках!

— Там рядом озера!

— И лошади!

— И овчарки!

— И лес!

— И лыжи, и мотоциклы!!

— Я подал заявление.

— И я.

— И я.

— Тебе не светит — ты плохо учишься.

— А ты вообще хилый отказник, не умеешь даже в футбол!

— Вот Хайни туда возьмут...

— Ага, его возьмут. И Фрица.

— Фрица тоже возьмут.

— Пауль, а ты подал заявление? Тебя легко возьмут, ты и отличник, и кросс выиграл, и...

— Нет, — Рональд с удивлением услышал в этом восторженном гвалте хрипловатый, спокойный, взрослый голос своего двенадцатилетнего сына.

— А...

— Бэ. Я же еврей, что, забыли?

— А, да...

— Жалко...

Нет, не мог Рональд уловить в пацанских голосах какого-то особенногопренебрежения. Тебя не возьмут — ты плохо учишься, тебя — потому что слабак, а тебя потому, что еврей. Ну, обидно, конечно, но не страшно — и хуже бывает...

Бальдур фон Ширах был ужасно горд этой идеей о школах Адольфа Гитлера — и поддержкой со стороны Роберта Лея. Собственно, можно было сказать, что идея была общая — но Лей, как ни странно, задумал куда более фантастический проект. Он полагал, что молодых национал-социалистов нужно воспитывать непременно в новых зданиях "национал-социалистического образца" (которые пока что существовали только на бумаге).

— Это шпееровского, что ли, образца? — спросил Ширах. Шедевры монументальной скульптуры, все в орлах и свастиках, жутко удручали его своим безвкусным видом, и Ширах справедливо считал, что у фюрера, по видимости, началась мегаломания.

Лей положил перед ним проект.

Несмотря на усугубляющееся пьянство, он был и оставался натурой весьма практической.

— Нечто среднее между ночлежкой и казармой, — заявил Ширах, — только вид более пристойный. На бумаге, я имею в виду.

Лей вприщур поглядел на него своими красивыми глазами:

— Грамотно спроектированное и очень удобное для проживания большого числа школьников здание... я бы сказал.