Концерт для Крысолова

Объятия эти были делом опасным — Отто почувствовал, как Бальдур заерзал, и не стерпел, засмеялся:

— Нет, Бальдур, ты феномен. Устал, голоден как черт, не выспался, а все равно тебе надо...

Тот ничего не ответил, спрятав голову под спальник. И Отто подумал — черт, а ведь он ночью всерьез говорил о том, что нам, возможно, придется расстаться. И так спокойно говорил. Наплевать ему, что ли, на меня?.. Или уже отпереживал свое и действительно спокойно, достойно солдата готовится к смерти?

Да что ж удивительного, что ему хочется... Этого. Сейчас. Вдруг потом уже не будет возможности такой... Ах, Бальдур...

Его присутствие, его близость стала вдруг такой раздражающей, болезненной, что у Отто екнуло сердце. Ну невозможно было сейчас думать о ночных безнадежных словах Бальдура. Вот, уже хоронит себя, придурок, можно ведь что-то придумать, раньше смерть не нашла, хотя рядом бродила, лысая невидимка, на Гиммлера похожая, — а сейчас что, найдет? Слабак, трус. Уже и лапки кверху? Я отдам иванам шлем и сапоги? И жизнь?..

Не дело. Нет. Это не дело, и вывести его из этого состояния горького спокойствия приговоренного некому, кроме меня. А у меня только один способ это сделать. Пусть простит меня, если сможет, но я хочу, чтоб он понял, что еще жив.

Отто за волосы вытянул голову Бальдура из-под спальника — не медленным садистским движеньем, а резким рывком, тот взвизгнул от боли и неожиданности, вытаращил на Отто ошалевшие глаза:

— Ты что?!

— Замолчи. Молчи.

Отто смотрел в его лицо — бледное, мятое, небритое. Волосы надо лбом торчат, уже грязные после всего этого, противный цвет у них, когда салятся. Под глазами круги с колесо от фольксвагена, нос мокрый от промозглой ночи, обветренные губы потеряли цвет и потрескались.

— На тебя смотреть противно, — полушепотом сообщил Отто, — ты на черта драного похож.

— Не смотри, — так же, шепотом, ответил Бальдур.

— А я тебе в лицо смотреть и не собираюсь.

Отто быстро огляделся. Надо что-то придумать. Только не на спальнике — не хочу я, чтоб ему было, как обычно, хорошо и удобно. Это не поможет — он только рассиропится и еще больше будет жалеть себя. Пусть будет необычно, пусть даже скверно будет. Зато оживет сразу. А то войну проиграли, а он все страдает, что жизнь не малина, как мозгляк последний.

— Вставай, — приказал Отто вполголоса.

— Куда?.. Зачем?! Здесь плохо, что ли?

Рывком откинув спальник, Отто поднялся и дал Бальдуру пинка — точней, просто ткнул носком сапога в бедро.

— Ты что творишь? — рявкнул тот, — Больно!

— А ты делай, что говорят. Делай, Бальдур. Я прошу, — голос Отто звучал отнюдь не просительно.

Ширах сидел на спальнике, щеки у него горели, глаза смотрели мимо адъютанта. Он ничего не мог понять, ему было больно и обидно, он ждал от Отто, как обычно, лишь ласки и утешенья, а тот так вел себя с ним, словно они успели стать врагами.

— Ты еще "вальтер" вынь. И заставь меня делать то, что ты хочешь, под дулом. Что это такое, а? Что?! — спросил Бальдур с отчаянием, по-прежнему не глядя на Отто.

— Бальдур. Встань. Вставай. Я просто хочу тебя трахнуть.

— Дулом "вальтера"?..

— Неплохая идея...

Бальдур поднялся, Отто схватил его за шиворот, подвел — с трудом, надо отметить, тот вяло упирался — к толстой рябой березе.

— Ты меня трахать собрался или вешать?..

— Вешать. Дулом "вальтера". Замолчи ты, трепло... — голос Отто зазвенел аж как-то по-мальчишески, молодо и жестоко, — Давай штаны лучше снимай. И нагнись. Подержись за березку. Будем поближе к природе...

— Неудобно же так!

— Нормально. Для меня чуть-чуть потерпишь, правда?

Бальдур издал сдавленное пыхтенье, когда Отто вошел в него — без смазки и в такой дурацкой позе ему было тяжело, очень тяжело. Стоять, держась за дерево вытянутыми руками, было неудобно, непривычно, и Бальдур сунулся вперед и окончательно обнялся со стволом, прижался щекой к твердой коре, тихонько охая, хотя хотелось ему, честно говоря, завыть от обиды. Отто ведь не церемонился с ним — он сам удивился, как возбудила его, прямо-таки вздернула, нелепая, некрасивая, беззащитная поза, в которую он поставил своего любимого; в таком виде на Бальдура было невозможно смотреть — он выглядел жалким, а смешно оттопырившаяся задница так и просила всадить покрепче, чем Отто и занялся. Бальдур кусал губы — орать он из гордости не хотел, даже когда стало больно, а боли от этого он ведь давно уже не испытывал, если не вспоминать о всяких приключениях. Но ведь это был Отто, Отто, не Яльмар из СС, не Рихард Вагнер! Отто только раз в жизни намеренно сделал ему больно — хотел наказать за случайную связь. И это было понятно, Бальдур не сопротивлялся нисколько, хотя сама идея, что его наказывают таким способом, была ему отвратительна, а задница потом два дня болела.

Но сейчас-то — за что он мне делает больно, можно узнать?..

— Отто, — пробормотал он, — зачем же так?..

— Тебе... плохо?..

— Да!

— Потерпи немножко...

Просьба прозвучала странно в контрасте с безжалостным размашистым движеньем, от которого Бальдур, крякнув, даже стукнулся головой о ствол.

Выхода не было, и, зажмурясь от униженья (никогда он такого не делал!) Бальдур отодрал от ствола руку и сунул ее себе под живот. Вовремя — его член, фигурально выражаясь, уже переставал понимать, что такое происходит и почему нет удовольствия...

...Отто отдернулся, и в тот же момент Бальдур, плаксиво взвыв, рухнул на колени, поливая семенем ствол злосчастной березки и больно стукнувшись коленкой о ее толстый корень.

Отто смотрел на него странными глазами. Он так привык любоваться на Бальдура — в последние годы и впрямь было на что полюбоваться. Так привык наблюдать за тем, какой мягкой, ослепительно-соблазнительной жизнью живет в постели это тело, лениво-грациозной, сладко-расслабленной... только в постели, да, ибо обычно Бальдур двигался резковато. А сейчас — ни намека на это постельное совершенство, наоборот. Сидит красавец под березкой в дурацкой позе, со спущенными штанами, забрызганными семенем, в руке пучок жухлой травы, вырванной в какой-то особенно сложный момент, на лице — выражение полнейшего недоуменья, а губы кривятся брезгливо, и бровки домиком стоят, словно обидел кто до смерти.

На глазах у Отто — он сам не знал, почему — показались слезы. Он рванулся к Бальдуру, как с цепи спущенный кобель на улицу, разве что без лая... свалился рядом и обнял крепко-крепко, насколько мог, единственной рукой. Ткнулся носом в колючую морду.

Посидели так с минутку. Ожили. Бальдур отпихнул парня в траву, принялся портки застегивать, даже от семени не обтеревшись. Улыбается еще...

Отто подумал — слава тебе Господи, улыбается он, как раньше, только вот улыбка не неуверенная. Ухмылка какая-то вредноватая, редко-редко у него в последние годы такая.

— Что, Бальдур, скажешь? Ведь понравилось.

— Да меня жизнь моя так не ебла, как ты.

— Твоя жизнь тебе только хуй сосала. А я-то трахал.

— Это не трах. Это массаж простаты в исполнении врача-гестаповца посредством ржавого шомпола, используемый для допроса третьей степени.

— Фу ты ну ты! Другой раз вот запросишь моего ржавого шомпола...

— Если у нас с тобой будет какой-то другой раз.

Франц Рам явился, только когда стемнело. На плечах у него был армейский рюкзак, и он то и дело нервно ухмылялся. Где-то он уже переоделся в штатское — мятые коричневые брюки и охотничью куртку.

— Все, — сказал он, — можете быть спокойны насчет Дитрихова поручения. Выполнять не придется. Из Вены по радио только и слышно: австрийцы, снимайте немецкую форму! Временное правительство там теперь. Фольксштурм на сторону союзников перебежал, флаги белые из окон народ выкидывает... А в Инсбрук американцы входят...

— Вот как, — сказал Ширах.

— Да, так. А, что это я. Держите, ешьте. Слава Богу, у меня в Шваце сестра двоюродная живет, а то и не знал бы, где пожрать найти.

В рюкзаке оказалось истинное чудо для голодных и продрогших мужчин — два еще теплых жареных цыпленка, хлеб и полбутылки шнапса... Франц Рам сочувственно наблюдал, как они набросились на еду — сам, ночью, у сестры на кухне жрал точно так же, только за ушами хрустело. Он подождал, пока они дожуют, чтоб сообщить самое — для него — важное.

— Гроб наш починят, сказали, ночью можно забирать, но вот только я на нем больше никуда не поеду. Я не самоубийца — на машине "Великой Германии" теперь тут разъезжать, у джонни под носом. Все, навоевался. Хотите, сами катайтесь. Вы же, фон Ширах, машину прилично водите, я знаю. Что, скажете, дезертир я, да?..

— Нет, — сказал Ширах, — не скажем.

— Да? Так?

— Франц, — сказал Ширах, — я тоже жить хочу. Понимаешь?..

— Чего непонятного. И что теперь делать будете? Попробуйте, правду вам говорю, на машине уехать...

— Куда, Франц, я поеду? Куда, скажи?.. Ладно, одна только просьба к тебе.

— Что? — напрягся Рам. Вот, вот сейчас попросит помочь скрыться — а до него ли тут.

— Вот этому, — Ширах кивнул на Отто, — найди штатское тряпье тоже. А дальше — хорошо с вами было, но идти на нам на разные три стороны...

— Подожди... — начал Отто.

— Зат-кнись. Приказов не понимаешь?!

Рам остро поглядел на Шираха, которого вообще и знал плохо, и уважал мало — за все за то же, за что его обычно не уважали нормальные мужчины. Надо же. Об адъютанте заботится, кто бы ожидал, а ведь шагу без него ступить, кажется, не может, аристократишка.

— Ладно, — сказал он, — пойдемте в город. Ночью неопасно. Посмотрим, что там с машиной, да и вообще...

Машина каким-то загадочным образом осталась без колес и лобового стекла. Она беспомощно стояла на улице перед гаражом, в котором, должно быть, и была автомастерская, но сам гараж был заперт на замок.

— Ё-мое! — рявкнул Рам, он, как и всякий хороший водитель, воспринял это как надругательство над живым существом, — Ворье проклятое!.. Кто, интересно, на наших колесах уехал?

— Какое это имеет значение, — тихо сказал Бальдур фон Ширах. Рам покосился на него и поразился, как странно смотрит на него же Отто — встревоженно и с жалостью. А тот так побледнел, поняв, что героизм героизмом, а без машины он влип.

Эх, черт. Не бросать же их обоих на улице. Сводить к сестре, подобрать штатскую одежку (у нее много осталось от убитого мужа) — и тогда уж пусть катятся оба куда глаза глядят.

— Идемте, — буркнул Рам.

— Удобно ли... — начал Бальдур, но Отто сильно пихнул его в бок.

А увидев высокую медноволосую женщину на пороге опрятного домика, он сразу понял: удобно, Бальдур.

Маргарита была не та женщина, что может выразить недовольство ночным явлением кузена из "Великой Германии" с двумя чумазыми замотанными товарищами.

Она очень любила своего мужа — а вообще мужчин всегда жалела, была у нее такая материнская черточка, она любила заботиться, помогать, успокаивать. А сейчас, может, в каждом несчастном молодом солдате из проигравшей армии видела что-то от собственного мужа... какой-то привет от него в их затравленных глазах, а может, не привет, а просьбу — помоги, Грета. Иногда ей казалось, что ее Хайни не лег навсегда, укрытый белой шубой русского снега, что это случайность, ошибка, и он в плену, может быть, точно так же ловит в лицах чужих женщин крошечные лучики сходства с ней, а может быть, надеется на то, что они будут добры к нему. Он был простым солдатом Ваффен-СС, не то что Франц и эти двое — элита вермахта, "Великая Германия".

Впрочем, Маргарита помогала чем могла — едой, одеждой — даже военнопленным, русским, французским и прочим, которые проходили через Швац и словно по какому-то наитию стучались в ее маленький опрятный дом, уцелевший от бомб. Она помнила о своем Хайни, который, быть может, еще жив в России. А эти иностранцы были такими же солдатами, как и он.

— Грета, — Франц был явно чем-то недоволен, — не подберешь этим двум парням штатское из Хайниного тряпья? В таком виде им не стоит показываться американцам...

— Прежде всего, этим двум парням нужно вымыться, поесть и успокоиться, — улыбнулась она, — Я Грета, господа.

— Я Бальдур.

— Я Отто.

Бальдур нимало не беспокоился, называя свое имя — признать его в таком виде было трудно, да и с чего бы признавать. Бальдур и Бальдур, редкое имя, но не из ряда вон. Да и, тем более, завтра его тут все равно уже не будет — нельзя подводить хорошего человека, эту замечательную женщину. А где я буду, подумал он, где? И как поступить с Отто — сам ведь ни за что не откажется от меня.

Маргарита глядела на них и думала: кажется, парням досталось за эту войну. Младший без правой руки, но бойко выщелкнул из пачки сигарету, прикурил одной левой. Небось и пишет ею. Старший, с погонами лейтенанта, будет красив, после того как вымоется и, возможно, глотнет шнапсу — может, тогда с его лица исчезнет выражение постоянной высокомерной настороженности. Своим длинным носом и пронзительными глазами он немного напоминал хищную птицу, которые всегда настороже, но всегда сидят с гордым видом.

Поговорить бы с ними, кто такие, откуда, ждет ли кто дома.

И такой случай ей представился.

Франц ушел спать, Отто, поколебавшись, сообщил, что совершенно не выспался в мокром спальнике и тоже убрел. Бальдур не торопился — знал, что не уснет, только и будет всю ночь кататься с боку на бок из-за завтрашней неопределенности. Посидеть бы, подумать...

На кухне горел свет. Маргарита, судя по виду, ложиться пока не собиралась...

Он только собрался поделикатней втереться к ней в компанию, как она сама тихонько позвала его:

— Бальдур! Чаю хотите?

— Не откажусь.

Она с удовольствием покосилась на него. Оставшись без шинели и кителя, обряженный ею в старую клетчатую рубашку Хайни, он потерял все свое кажущееся высокомерие. Вид у него был усталый, мягкий, домашний — а вдвоем они выглядели на кухне точь-в-точь муж с женой после рабочего дня.

— Или, хотите, шнапсу плесну. Лучше заснете.

— Благодарю, но лучше не стоит. Шнапс на меня плохо действует. Я всегда коньяк пил.

— А вот его и нет.

— А и не надо. Чай тоже прекрасная вещь.

Через некоторое время она осторожно заметила:

— Отпустило чуть-чуть? А то вид у вас был — не подходи! Глаза прозрачные, злющие, острые, как у сокола.

— Это кажется так, — усмехнулся он, — Не сокол, а курица слепая... Мне сорока нет, а вижу хуже старого деда. Вот, видите? — он вытащил из кармана брюк футляр с очками, — газету прочесть толком не могу. А от нервов еще больше зрение садится...

— Как же вы воевали-то?

— Вот так...

Маргарита смотрела на него и думала о том, что уже видела где-то это худое красивое лицо с длинным носом и грустными глазами... но вот где?

— А жена ваша где, Бальдур?

— Откуда вы знаете, что я женат?

Она с улыбкой указала на его обручальное кольцо.

— В Тироле моя жена (если еще в Тироле, подумал Бальдур).

— Дети есть?

— Четверо. (если они.. еще живы. О, чертов я идиот!!!)