Концерт для Крысолова

Хотя что мне там делать, думал он, ЧТО мне делать, нищему еврейскому щенку, в салоне Деборы Н.? Да мне и пойти не в чем, впрочем, это неважно, поскольку швейцар заметит мне, что надо бы с черного хода, а вообще — лучше и не надо бы.

И лучше б он не говорил об этом матери...

— Ронни, сынок, там будут такие люди, может, кто поможет тебе устроиться в какой оркестр, — бестолково стонала Анна Гольдберг, — да что значит — не в чем идти? Это тебе не в чем, потому что ты ничего не заработал, и мать тебе не нужна, это понятно, но тем не менее, твоя мать знает, где висит костюм, в котором ты пойдешь, я не скажу, что это прямо-таки модно, но это прилично...

Немодным и якобы приличным оказался один из двух костюмов Гольдберга, в одном он ушел, а второй так и болтался на вешалке все эти годы.

Облекшись в этот несчастный, уставший костюм, Ронни еще до зеркала понял, на кого он похож. На того же, на кого походил и до этого. На нищего еврея — то бишь, на чудо природы...

Но он покорно, словно рядом стоял Бальдур, выбрел из дома с отцовской скрипкой в футляре.

... Но вышло все по его отчаянно-безнадежному заказу: не дав ему смутиться от богатства и брезгливого внимания, Бальдур — отглаженный, благоухающий дорогим парфюмом, стреляющий шаловливо-сияющими глазами Бальдур моментально уволок его куда обещал — в лабиринт каких-то комнат, среди коих случилась одна, маленькая и тусклая, но... с роялем, как Бальдур и говорил. Кроме рояля, были там пара кресел и газетный столик.

— Погоди-ка!

Бальдур убежал, оставив Ронни в тихом ужасе, вызванном возможностью чьего-нибудь случайного прихода... Ну что я здесь делаю, а?!

Когда дверь шумно открылась, он вздрогнул, но это оказался по счастью Бальдур — с каким-то невообразимым подносом. Из горы фруктов, наваленных на этот поднос, двумя осажденными башнями обреченно торчали горлышки бутылок...

— Бальдур, а разве ты... Тебя там... не ищут? — спрашивал порозовевший от вина Ронни полчаса спустя. Лацканы гольдбергского костюма пахли апельсиновым соком, который капал на них, когда безответственный оккупант пожирал фрукты. Бальдур давно скинул пиджак, оставшись в жилете, а Ронни не знал, прилично ли это — снять пиджак, если жилета нет.

— Нет, — беззаботно отозвался Бальдур, тоже розовый, но нежнее, чем смугловатый Ронни, — Я, когда шел с кухни вот с этим со всем, слышал, как моя кузина, черт бы ее взял, дуру тощую, спросила у тетки — а где Бальдур? А та молодец, ответила, что "к Бальдуру пришел его приятель". И тут кто-то там, не знаю, добавил — "И правильно, ну что молодежи тут с нами скучать! Пусть развлекаются, как им хочется!" Эхх, — Бальдур звонко чокнулся фужером с горлышком бутылки, — бедная моя кузина! Это ж, собственно, и к ней относилось, ей же шестнадцать лет, но она, дурища, никому не нужна, даже подруг нет в школе...

— А, — поймал Ронни знакомую ноту, — у нас там одна тоже есть... рядом живет, Мария зовут. Тоже странная какая-то, с ней и не дружит никто.

— Красивая хоть? — спросил Бальдур.

— Она, что ли? — Ронни задумался. И вдруг удивился, потому что видел Марию сегодня, но не заметил ничего... А теперь вспомнил — и удивился! Она же ничего девчонка стала, это раньше ее было не видать, как блоху, но теперь... Она же стройная, и черные волосы, богатые, как некоторые ткани — так и хочется коснуться... И вместо двух чернильных клякс появилось лицо — девичье большеглазое лицо, которое выглядит как дорогущая ваза тончайшего стекла — смотреть неловко, а про то, чтоб коснуться, и подумать страшно...

— Ронни!

— А, да. Красивая.

— Ты с ней дружишь? — вдруг спросил Бальдур, лицо у него было растерянное, в кои-то веки.

— Я? С Блохой?! — искренне возмутился Ронни, — Да ну ее...

Бальдур смотрел на него — и в первый раз в жизни Ронни стало неуютно под этим взглядом, потому что взгляд был пьяный, блестящий, добрый... но тревожный какой-то, Бальдур то и дело отводил глаза.

— Ты что? — спросил он.

— Ничего, — с искренним недоумением отозвался Бальдур, — Слушай, а сыграй мне, а?

Ронни был пьяноват, другие комнаты тихонько гудели от музыки и голосов, и это было как... при отце. Празднично так...

Ронни щелкнул замочками футляра.

— Не бойся, играй, — сказал Бальдур, — там и не услышат ничего, а дальше этой комнаты — выход на террасу, на ней курят, дела никому нет...

Мог бы и не говорить. Ронни и сам хотел поиграть.

Он играл, не видя, какими странными глазами глядит на него Бальдур. А веселые мелодии вдруг грустнели, а потом снова смеялись...

Картинок не было.

Ронни опустил смычок.

Бальдур сидел в кресле, закинув ногу на подлокотник, сидел так спокойно — если б не руки, которые продавали его с головой. Пальцы были стиснуты, связаны в гордиев узел... Ронни не успел спросить, в чем дело, когда распахнулась дверь.

Вошедший мужчина был огромного роста, худой, и вид у него был такой, что он-то плевал и плюет на все манеры и этикеты, причем ему-то никто не посмеет ни слова сказать. Резкое некрасивое лицо еще больше портили крепко сжатые челюсти и презрительно напряженные губы. Но серые глаза имели неожиданно спокойное, даже кроткое выражение. Глаза ангела на лице вредного беса.

Бальдур моментально вскочил. Ронни и так стоял, а впрочем, как он подумал сразу, до него тут и дела никому не было.

Он ошибался.

Мужчина заговорил с Бальдуром по-английски, Ронни английского не знал. Чуть позже Бальдур пересказал ему все это, и Ронни ушам не поверил.

А зря.

— Бальдур, да?

— Надеюсь, что увижу его, действительно.Надеюсь, смогу ему чем-нибудь помочь. Среди тех, кто толчется здесь и мучает инструменты, неясно почему полагая себя музыкантами, он — единственный, кто может рассчитывать на музыкальное будущее. Парень играл старенькие мелодии, но импровизировал на их основе, словно еврейский Аполлон. Давненько я не слышал таких вариаций в таком своеобразном исполнении...

— Сэр...

— Да.

— А я, — самолюбивый Бальдур не мог не задать этого вопроса, — я играю очень плохо, да?

— Ты неплохо кокетничаешь, — ответили ему безжалостно, — но играешь плохо. Нет, это совсем не плохо — для салонов и маленьких концертных залов. Но для больших... Если будешь больше заниматься, появится виртуозность. Но зачем она тебе? Ты все равно не можешь играть так, чтоб сердца бились чаще.

— Неужели это ясно заранее?!

— Это ясно, Бальдур, с первого серьезного произведения, сыгранного учеником. Твое призвание в чем-то другом, но только не в музыке. Вот твой дружок — забыл, как его — да, должен посвятить себя музыке, это дар. Техника у него чудовищная, но пока это ему не мешает... да и не будет мешать никогда, этот справится с чем угодно. Не забудь отдать визитку.

— Да, сэр...

Дверь закрылась.

Конечно, Бальдур не пересказал Ронни ту часть разговора, которая касалась уже не Ронни, а его самого.

— Да кто это? — спросил Ронни.

Бальдур с некоторым удивлением — как можно не знать! — ответил:

— Эрнст Ханфштенгль...

— Чтоооо?!

— Что слышал... Ну, говорю же тебе — это он. Пуци. На, — Бальдур сунул в руку Ронни визитную карточку. Ронни машинально прочел надпись на ней, и глаза у него вылезли на лоб, потому что написано было, очевидно, шутки ради, не только имя, но и прозвище.

— Почему, — спросил Ронни, — его прозвали Пуци? Ты знаешь, Бальдур?

— За то, что неряха. Нет, не в том смысле, что сорочек не меняет, а в том, что постоянно умудряется посадить на себя пятно даже в том случае, если обвязан салфеткой...

Ронни никогда в жизни не осмелился бы прийти по адресу, указанному на визитке. Сидеть с Бальдуром в Богом забытой комнатушке — это было одно, а являться пред ясны очи Пуци Ханфштенгля — это совсем другое. Пуци был не просто видной фигурой в артистической жизни Мюнхена — он был настоящей звездой. Миллионер, владелец процветающего издательского дела был желанным гостем в каждом уважающем себя светском салоне по двум причинам. Славу Пуци создали два его таланта — виртуозная игра на рояле и убийственное остроумие.

Нет, Ронни не собирался тащиться к нему в своем обтрепанном гольдберговском костюме. Но это было неважно, совсем неважно. Важно было лишь то, что Пуци сказал о его игре...

Яльмар фон Гроф единственный из ребят сторонился Бальдура фон Шираха, и рот его с выступающей нижней губой невольно кривился от презрения и отчаяния. Яльмар чувствовал, что смазливый малец вот-вот почти без усилий узурпирует его незримый трон, на котором он, Яльмар, всегда восседал на любом сборище оруженосцев по праву главного сорвиголовы. Но оказалось, что метелить коммунистов и коммунят на улице — это еще не все.

Бальдур много читал, Бальдур знал все на свете и мог все на свете объяснить. Бальдур интересно рассказывал, Бальдур философствовал, Бальдура слушали и поддерживали. Малец бесил Яльмара, когда уверенно рассуждал о национал-социалистическом будущем Германии, рассуждал так, что даже Уве Франк внимательно слушал и кивал лохматой головой. Кроме того, пацаны тянулись к Бальдуру потому, что он вел себя не как вожак мальчишек, а как старший их брат — никогда он, подобно Яльмару, не окорачивал никого командным тоном, не доказывал ничего кулаками, он просто подходил и смотрел тебе в глаза мягко и с участием, гася в зародыше любое желание затеять ссору.

Ронни наблюдал за Яльмаром, он опасался этого неуемного и самолюбивого драчуна и слишком любил Бальдура, чтоб не ощущать тех колющих болезненных токов, что прямо-таки били от Яльмара, когда Бальдур снова и снова оказывался в центре внимания. Яльмар пульсировал, словно нарыв, налитый ядовитым гноем зависти.

На пьянке в неуютной холостяцкой квартире Уве Франка нарыв прорвался.

Уве сам был пьяницей — он полагал уменье пить одной из непременных составляющих мужественности, даром что сам из-за постоянного злоупотребления алкоголем пить уже совершенно не мог — ему хватало стакана шнапса, чтоб погрузиться в сон, по сладости и длительности подобный вечному покою. Старшие оруженосцы порой собирались в его неухоженной квартире, дабы спокойно напиться — тут было нечего опасаться ни родителей, ни полиции, ни коммунистов, ни общественного мнения. Тем более что единственный цензор — Уве — вырубался быстрее всех, после чего препровождался под жилисты рученьки на свою койку и заводил там в две дырочки "Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес" с удивительно нежным подсвистом.

Ронни почти никогда не принимал участия в этих мальчишеских загулах, но в этот раз пришлось — потому что Бальдур достиг среди пацанов уже такой степени влияния, что пренебрежение общими развлечениями могло повредить его авторитету, он ведь и так был одним из самых младших... Нутром почувствовав это, Бальдур заявил, что "неплохо было бы выпить", а Ронни, разумеется, счел долгом его сопровождать.

Ронни видел, что Бальдур старается не налегать на спиртное. Несколько выпитых глотков шнапса одарили его необычайным красноречием, чем он и пользовался вовсю. Его слушали, с ним пытались спорить, он с удовольствием отвечал, блестя чуть затуманенными синими глазами, щеки у него нежно горели, и ему, кажется, нравилось сидеть в центре всеобщего оживления.

Один лишь Яльмар не принимал в споре никакого участия, он сидел в сторонке и мрачно косился на товарищей.

— Но евреи, — орал пьяный Рохля, у которого под влиянием шнапса пропадала неуверенность, — сосут нашу кровь! А в то же время в нашей организации есть евреи!

У Ронни кровь прилила к щекам.

— Ты путаешь евреев и евреев, — отвечал Бальдур, — Разве нет немцев, которые слабы, трусливы, думают лишь о собственной шкуре и не принимают национал-социализма?! Есть, Ганс! Также есть среди евреев и те, которые не принимают своего еврейства — и могут быть нашими товарищами... Скажи мне, чем плох еврей, если он не поступает как еврей? Мыслит не как еврей?.. Если он мыслит и поступает как немец, как патриот — поэтому он с нами, а не сидит у себя в лавочке, трясясь за выручку, — какие у тебя могут быть к нему претензии? Чем тебе плох Рональд Гольдберг, к примеру?

— Ясно, чем он неплох тебе, — раздался вдруг хрипловатый голос Яльмара, — тебе плевать на то, что он еврей, потому что он смотрит тебе в рот. Правда, Ширах?..

— Глупости!

— Нет-нет. Только что ты сам сказал, что тебе безразлично, есть ли среди оруженосцев евреи! Доболтался, милок!

У Бальдура вспыхнули щеки. Яльмар выбил его из колеи простейшим запрещенным приемом полемиста — подменой тезиса, извечной уловкой демагогов. Но Бальдур был умненьким молодым парнишкой, а не искушенным спорщиком, а потому сразу поверил, что его слова прозвучали для чужого слуха именно так...

— Я совсем не то...

— Помолчи. — Яльмар улыбнулся остальным, и все с готовностью устремили на него глаза, — Не знаю, как вам всем, но мне — понятно, почему Ширах допускает столь широкое толкование еврейского вопроса. Потому, что сам он — не чистокровный немец. Ты же наполовину американец, Ширах, хоть и строишь из себя баварского дворянина... Разве не так?

— Какое это имеет значение?..

— Имеет. Для тех, кто является ЧИСТОКРОВНЫМИ немцами.

Ронни понял, что это уже не спор.

— Яльмар, — сказал он, поднявшись, — ты возражаешь против моего присутствия среди вас?

— Пока не возражаю, — Яльмар одарил его кривой улыбкой, — Пока. До тех пор, пока не проявилась твоя подлинная сущность.

Он говорил так спокойно и лучился такой сдержанной, но тем не менее страшной силой, что все, кроме, может быть, Бальдура, сникли и молча уставились в свои стаканы. Шрам на лице Яльмара был багровым.

— Ладно, — сказал Яльмар, — Ширах, вечно ты не дашь никому отдохнуть со своей болтовней. Мы собирались спокойно выпить, если тебе это неизвестно...

Все с облегчением вздохнули — все, кроме Ронни, который решил больше не пить, потому что Яльмар, который рассказывал теперь пошлый анекдот, все еще внушал ему опасение. И не зря. "Он не простит мне — ничего. Если я сделаю что-то, что ему не понравится", — подумал Ронни.

И именно из-за этого впоследствии вспоминал тот вечер с чувством дикого стыда. Ибо Яльмар своим поведением, можно сказать, вынудил его поступить именно таким образом, какой приписывала евреям нацистская пропаганда. "Склонность к предательству"... Бальдур, я предал тебя в тот вечер. Из трусости.

Все было отлично — даже Ронни уже поверил в то, что все будет хорошо, даже Бальдур рассказал несколько смешных историй... а потом настал тот момент, когда все благополучно уплывают куда-то — а когда приплывают обратно, сразу нужно что-то такое... этакое.

— Эхх, хорошо, — сказал Яльмар.

— Угу.

— Ага.

— Только девочек не хватает...