Концерт для Крысолова

— Хотел бы я быть женщиной, — тут же отозвался Ширах.

— Что?..

— Ничего, ничего. Послушайте... давайте сыграем, а?

— ЧТО?..

— Ну вон же... рояль. В четыре руки, а?

— Вам, Бальдур, до сих пор не дает покоя то, что я не дал вам стать музыкантом, когда вам было 17?

— Да я счастлив, что вы освободили меня от этой... обязанности.

— Хиндемита знаете?

— Знаю.

— Но только — очень тихо. А то Геббельс прибежит и сюда. И обзовет нас декадентами.

...Ханфштенгль остановился, вслушиваясь в ту музыку — и вдруг понял, что опять забрел черт-те-куда. За ним это водилось с детства — задумываясь о чем-то, он забредал так далеко от дома, что раза два даже пугался, не заблудился ли...

И сейчас он, 40-летний, вновь пережил это ощущение, хотя вроде и не было никаких разумных оснований для этого. Были в Мюнхене кварталы, которые он знал лучше или хуже, но заблудиться уже не мог. Он даже вспомнил название улочки, на которой находился, но даже это не до конца убедило его в том, что ему известно, где он — может, потому, что он никогда не видел эту улочку заснеженной. Без снега она была скучной, как серый старушечий чулок, а сейчас, под фонарным светом, искрилась, принаряженная и тихо, сказочно торжественная — словно ожидала, что по ней вот-вот величаво проедут сани Снежной королевы, запряженные пегими оленятами с розовыми носами и позолоченными рожками. И музыка вдруг зазвучала веселее...

Она звучит, действительно звучит, понял вдруг Ханфштенгль, и это не та, которую я вспоминал, это просто скрипка без аккомпанемента рояля — и слышится она вон из той приоткрывшейся двери под черным козырьком с завитушками.

Он подошел ближе — похоже, это был кабачок. Еврейский, судя по скрипичной мелодии. Что ж, сюда-то мне и надо, должно быть, неслучайно же он возник передо мною, как появляется в сказках неведомая дверь в стене, за которой может быть все, что угодно. Сокровище, например. Мне нужно только одно сокровище на свете, подумал Эрнст Ханфштенгль — душевный покой. И вряд ли я его здесь обрету.

Внутри кабачок мало чем отличался от всех остальных, разве что был очень мал — а потому вполне естественным выглядело то, что он был почти пуст. Разве что за одним столиком сидели два старичка, вид которых усилил в Ханфштенгле ощущение, что все это сказка. Это были птичьи старички — пузатенький воробей и носатый черный грач. Хозяин был старый, тусклый попугай, по нему видно было, что он любит ворчливо скрипеть, но сейчас он слушал скрипку или просто дремал за стойкой. Музыкант со скрипкой был серой канарейкой, нервной канарейкой, которая не будет петь, если рядом ложка звякает о тарелку.

Ханфштенгль тихо сел за один из столиков, расстегнул пальто, положил на столешницу замерзшие гусиные лапы. Заказывать ничего не хотелось, хотелось сидеть, греться, слушать.

Он долго пытался угадать мелодию, но так у него ничего и не вышло. Слышалось в ней что-то знакомое, но неуловимое, она была словно луг, над которым порхает то одна, то другая бабочка. Ханфштенгль, к стыду своему, понял, что не может сказать про эту музыку ничего, кроме беспомощно-дилетантского "похоже на Моцарта". И на Моцарта не более, чем на Вивальди... Импровизация, но какая-то совершенно беззаконная. Если слушать это долго, можно, наверное, и с ума сойти.

Может, они все тут трое и сошли — хозяин и два старика. И если спросишь у них о чем-нибудь самом простом, услышишь не тот ответ, какого ждешь. Сколько времени, например (что они ответят? "Вечность"?) Хороший вопрос. Если б только я сам еще знал, сколько сейчас времени. А заодно бы вспомнить, у кого оставил часы. Нет, в самом деле. Это уже смешно. Вчера Хелен сказала тем особенным голосом, который звучит ласково, но только для того, чтоб скрыть унылое пренебрежение... а что она там сказала-то? Ах, вот что.

Пуци, каким образом ты умудряешься забывать где попало даже те вещи, с которыми нормальные мужчины не расстаются?

Действительно — как можно забыть часы, если они у тебя в кармане? А проклятый портсигар как можно забыть?.. Если я обойду всех знакомых, подумал Ханфштенгль, ну буквально всех, то можно будет устроить выставку моих портсигаров. Штук пять или шесть я точно оставил в гостях...

Пуци, каким образом ты умудряешься забывать где попало даже те вещи, с которыми нормальные мужчины не расстаются?

ЖЕНУ, НАПРИМЕР?..

Впрочем, может, все мои вещи только и мечтают сменить хозяина. Вещи не должны любить такого растеряху. И оставляются-забываются мной там, где им будет лучше. Вот жена, например, почему-то всегда остается там, где Адольф... или, по последним данным, Пауль Йозеф...

Музыкант довел мелодию до очередного взлета — а потом словно бы грубо швырнул куда-то под стол. Пуци повел плечами, это было крайне неприятно. Он заметил, что музыкант — худощавый молодой человек с буйной темной шевелюрой — пристально уставился на него.

— Здравствуйте, — негромко сказал Пуци, он всегда любил этих печальных и одаренных парней-неудачников, растрачивающих свой талант на то, чтоб обычные люди провели хороший вечер, — Позвольте выразить вам восхищение и благодарность за...

Парень усмехнулся и приложил палец к губам. Через мгновение он уже сидел за столом Пуци, с ним прибыли бутылка и пара рюмок.

— Коньяк пьете? — небрежно поинтересовался он.

— Пью. Но...

— Выпьем. Вообще, — парень понизил голос почти до шепота, — мы здесь не очень любим, когда к нам приходят наци. Чтоб вы знали. Но ладно, сегодня можете считать себя моим гостем.

— Неужели на мне написано, что я наци?

— Более того, на вас написано, что вы Пуци Ханфштенгль.

— В таком случае, ЭРНСТ Ханфштенгль. По-моему, вы немножко грешите против вежливости, называя меня по прозвищу? — буркнул Пуци.

— Да, конечно, мои извинения. И теперь ведь и я должен представиться? Рональд Гольдберг. Ну, за знакомство?

— Да-да.

Видел я странных парней, подумал Пуци, но этот, пожалуй, самый странный из всех. Он вроде бы здесь, и глаза его вроде бы глядят на меня, а на самом деле я его рядом — не чувствую. Он что-то вроде бабочки, присевшей тебе на руку, когда ты дремлешь на террасе в летний денек... то есть, тебе кажется, что это, наверное, бабочка, глаза у тебя закрыты, и ты видишь только золото на багряном. А когда открываешь глаза — нет никакой бабочки, да и была ли? Да и бабочка ли?.. Может, кто-то — или что-то — еще легчайше прикоснулось к твоей руке и исчезло, а ты, в своем зажмуренном блаженстве, не видел, не понял... прозевал какой-то знак...

Одно непонятно, подумал Пуци, захлебнувшись некрасивой усмешкой, почему мужик, которому изменяет жена, думает о птичках и бабочках?..

— Кое-что надо оставлять, — вдруг сказал Рональд Гольдберг, вроде не обращаясь к собутыльнику.

— Что?

— Я говорю, есть вещи, которые надо оставлять навсегда. Даже если они тебе нравятся. Нет хуже любви без взаимности. Она способна... погубить любящего.

— Да-да, — кивнул Пуци, поддерживая музыканта и не осознав, насколько сказанное относится лично к нему.

— У вас.. неприятности? — тихо спросил он у Рональда.

— У меня уже нет, — улыбнулся парень, и опять безадресно, глядя куда-то вдаль, — Я оставил... И у вас пока еще нет, но будут, если не оставите...

— Что я должен оставить?..

— Вы хотите, чтоб я ответил? Вы сами можете, — ухмылялся Ронни Гольдберг, а точней, обиженный мальчишка, сидящий в нем с 1924. Отвергнутый жизнью юный человек, которого это и подтолкнуло — принять себя и вернуть, вытащить из дальней кладовки свой единственный ценный дар.

Ронни никогда не читал о Кассандре. А если б читал, то обрадовался бы — ему, в отличие от нее, все же иногда верили, и потому можно было надеяться, что его ждет не такая ужасная судьба.

Пуци чуть захмелел от музыки, коньяка и глаз собеседника, а потому тихо ответил:

— Единственное, что мне приходит в голову — это пойти и развестись с женой.

— Дело даже не в вашей жене, — сказал Ронни, — точней, она — это еще не все. Это только часть того, что вы должны оставить... если хотите жить.

— Жить?

— Да, Пуци, если все будет так же, вы скоро умрете.

— Вам здесь платят за это? За предсказания?.. — усмехнулся Пуци, он верил этому человеку — и сам не понимал, почему.

— Кто ж заплатил бы за подобное предсказание. Мне платят за музыку... Впрочем, каждому свое, а я простой сумасшедший. Вы все равно сделаете так, как считаете нужным.

— Да, конечно.

— Не сомневаюсь.

Пуци поднялся — пора было домой.

— Я хочу вам помочь, — тихо сказал Рональд, — не забывайте того, что я вам сказал.

— Почему вы хотите мне помочь? — усмехнулся Пуци, — вы меня в первый раз в жизни видите.

— Второй, — сказал Ронни, — И помог я вам так же, как вы когда-то помогли мне. Я просто указал вам на то, где ваш шанс.

— Ничего не понимаю...

Парень достал из кармана визитную карточку и протянул ее Пуци:

— Это ваше?

Пуци тупо смотрел на собственную визитку, но убей Бог, не мог вспомнить, когда и где давал ее этому странному молодому человеку.

— Простите мне мою невоспитанность, — сказал он, — но я не возражал бы, если б вы напомнили мне, где мы познакомились.

— Мы не знакомились. Во всяком случае, вы мне не представлялись, а сами наверняка тут же забыли мое имя, которое вам назвал мой тогдашний друг.

— У нас общие знакомые?

— Да. Бальдур фон Ширах. Но его больше нет.

— В каком смысле "нет"? Насколько мне известно, он в добром здравии...

— Я имел в виду, — недобро усмехнулся Ронни, — что больше нет того Бальдура фон Шираха, который позволял себе дружить с евреями. Да и вы хороши — проводите время в еврейском кабаке! Что скажет фюрер?

Пуци серьезно поглядел парню в глаза и честно ответил:

— А мне насрать.

...Он подходил к своему дому, ожидая увидеть свет в окнах, но окна были темны. Разумеется. Мария уложила Эгона спать и легла сама. У хозяев есть ключи, и вовсе незачем будить ребенка трезвоном в три ночи.

Если бы Хелен была дома, светилось бы окно гостиной. Она никогда не может заснуть, если не легла когда положено — будет сидеть и читать до утра, или смотреть фотографии, или рисовать штрихами танцующие ломаные силуэты в старом детском альбоме. Летящий подол платья, надежный изгиб пиджачного рукава... Взметнувшиеся волосы, прыгнувшая челка... У всех ее танцоров мужского пола, высоких и тонких, словно одетые фигуры Босха, обязательно были челки.

Снег снова падал, снег танцевал.

Эрнст был шагах в двадцати от подъезда, когда из-за поворота неловко вывернул тускло блестящий джип...

Высокий мужчина в светлом пальто выбрался из него, открыл дверцу, помог выйти даме. Дама — которую Эрнст узнал бы и в полной тьме — сделала ломкий шажок и оперлась на руку мужчины.

Эрнст еще не слышал ее, но и без того наизусть знал, что она говорит.

— Покурим?.. Хороший вечер — если б только нас тут не было...

Мужское "покурим" и эта вечная ирония...

Хелен — Эрнст видел это, за годы брака он научился определять ее состояние по любой малости — была пьяна, как штурмовик. Только в таком состоянии она могла позволить себе так цепляться рукой за любую подходящую опору — сейчас то был мужчина в светлом пальто. И, кроме этой судорожно сжатой на его предплечье руки в черной перчатке, ничто не говорило о том, как она пьяна. Нельзя было даже сказать, что она схватилась за него, ибо напряжена была не вся рука, а только вцепившаяся кисть. Уж она-то была сейчас тверже железа... А Хелен стояла, как обычно, прямо и непринужденно, и другая ее рука подносила сигарету в мундштуке ко рту обычным порхающим движеньем...

Мужчина в светлом пальто. Теперь Эрнст, замедливший шаги, с недоумением приглядывался... да нет, какое, не может быть... С чего бы...

Он не успел еще даже шагнуть в круг фонарного света, как мужчина обернулся, и Эрнст увидел то, во что не хотел верить — а именно, пьяную, красивую и доброжелательно улыбающуюся физиономию молодого Шираха.

— Те же. И муж, — сказал Ширах. Улыбаясь.

Нет, подумал Эрнст с болью, не шути так. Будто не видно, что у Хелен вместо косметики — недорисованный клоунский рот и черные, как у старой ведьмы, круги под глазами. Тушь потекла, а помаду кто-то смазал грубым поцелуем... и это был не ты, Бальдур фон Ширах, точно не ты. Уж я-то знаю.

Хелен засмеялась — неуместно и не по-своему, как часто смеются пьяные и виноватые женщины.

С ней все было ясно — не стоит принимать во внимание. Что бы ни делала. Домой и спать.

Эрнст сунул руку в карман и обнаружил — вот уж одно к одному — что опять оставил где-то портсигар. Может, там, в еврейском кабачке... черт.

— Бальдур, сигареты не найдется?

— Папиросы.

— Давайте... Благодарю.

Глазами он сказал — и за это тоже. За эту... мою жену.

Ширах так же, взглядом, ласковым пьяным взглядом ответил — не за что.

— Эрни, — сказала Хелен, — Эррни. Ты представляешь, как было...

Она прокатила это "р" на языке, словно засахаренный орех, огромный, сладкий. Эрни. Она все реже звала его так. Только спьяну, если уж честно. Пуци и Пуци... Да только сейчас-то какая разница.

— Как ваша голова? — спросил Эрнст у Шираха.

— Прошла... Что совершенно естественно... коньяк — это дело, я вам скажу...

— Как насчет продолжить?..

Ханфштенгль не хотел до утра сидеть, куря сигарету за сигаретой. И не хотел лежать рядом со спящей пьяным сном женой, постанывающей и ухмыляющейся вялыми губами. Ее тонкое тело, когда она спала вот так, напоминало о сломанной кукле. Она стонала и улыбалась, но не двигалась. Даже запястье не дрогнет. И это иногда будило в нем такие желания, о которых он потом не хотел и вспоминать.

— Вы приглашаете?.. — поднял брови Ширах.

— Да. Конечно. Ну куда вы поедете... в таком виде.

— Иногда я заезжал в никуда, — мечтательно откликнулся Ширах.

— И как там?..

— Тоже снег, знаете ли.

Хелен, вися на руках ворчащей Марии, благополучно отбыла в спальню.

Эрнст зажег в гостиной маленькие бра. Ширах словно только того и ждал — он присел на диван, вытянув длинные ноги, и прикрыл глаза.

— Как у вас хорошо, — сказал он, — когда не шумно.

Эрнст был совершенно согласен с ним. Он начал уставать от толпы, вечно снующей здесь, глупо болтающей об искусстве, пьющей и после этого еще более глупо болтающей о том же.

Эрнст поднял рюмку, и она словно подмигнула ему янтарным глазом.

— Бальдур, давайте выпьем.

— За что?

— За то, чтоб... никогда и ни в чем не знать разочарования.

— Ах, какой тост. Да.

— Разочарование — одна из самых ужасных вещей на свете.

— Согласен...

Ширах был все таким же непривычно тихим, хотя у него уже не болела голова.

— Почему вы решили ее проводить? — вдруг спросил Эрнст и смолк, смутившись. Коньяк шибанул в голову, что ли. Какого черта задавать глупые вопросы. Кто ж не проводит даму... но я-то имел в виду...

— Как так получилось, что вы ее проводили? Мне казалось, ей хотелось остаться.