Концерт для Крысолова

Но после митинга, когда студенты-наци при горячей поддержке штурмовиков устроили пьянку в какой-то Богом забытой аудитории(впрочем, не такая уж она была и забытая — заваленная окурками, с портретом фюрера на стене, она явно служила чем-то вроде университетского нацистского клуба) Ширах умудрился выкинуть ТАКОЕ...

Пуци лишь краем глаза следил за происходящим — он встретил старого знакомого, профессора Дирка, и с превеликой радостью предался тихой беседе с ним — ему совершенно не хотелось слушать дикие вопли напившихся студентов и гогот штурмовиков. Да и не вписывался он в эту коричневую компанию — Пуци никогда в жизни не надевал партийную форму, его вполне устраивали собственные костюмы. Правда, значок на лацкане и повязку со свастикой носил — но это было допустимою уступкой, не более того.

Он как раз объяснял Дирку, что Гитлер на данный момент представляет из себя оптимальный вариант партийного лидера, и пропустил мимо ушей горячий спор, вспыхнувший между Ширахом и каким-то коренастым краснолицым студентом. И лишь внезапно утихший, словно порывом холодного ветра прибитый гвалт заставил Пуци отвернуться от Дирка... чтоб не поверить своим глазам.

Ширах — в компании двух десятков штурмовиков и полусотни студентов— нацистов трудно придумать выходку наглей — целился из револьвера в портрет фюрера на стене. И с кривою пьяной улыбочкой в полной тишине заявил своему краснорожему оппоненту:

— Счас я тебе покажу, как я не умею стрелять! Вы...выбирай, куда мне попасть — в левый зрачок или в правый?!

Тот так обалдел, что не отвечал.

Щенячья бравада, с легкой брезгливостью подумал тогда Пуци, но у пащенка высокий класс, ничего не скажешь. Башкой рискует. Дурак!

— Хайль фюрер! — завопил какой-то упитый штурмовик, — Ах ты сучонок!! Да я тебя порву!!

— Стой, блядь! — орал Ширах, опустив, по счастью, дуло револьвера. Впрочем, зря он это сделал — штурмовики уже перли на него орущей стеной, студенты отступали, стараясь даже рукавом не задеть никого из этой буйной компании...

— Мой Бог! — взвизгнул Дирк, — полицию!..

Пуци внимательно посмотрел на него и отчетливо произнес:

— Только ее тут не хватало.

Он действительно отдал бы все на свете, только чтоб здесь не появилась полиция. Честно говоря, он устал платить ей за своих полоумных друзей-наци, которые средств не имели, но буянили за десятерых. Последняя выходка того же Гесса едва не влетела в очень-очень круглую сумму, которой у него самого, разумеется, не было.

Гесс после этого смущенно опустил глаза и ковырял землю носком сапога, в то время как Пуци орал:

— Да может хватит уже?! Я вам что, миллионер? То есть, ну, миллионер, конечно, но не обязательно этим так грязно пользоваться!

Дирк умолк.

— Стоять! Стоять!! — ревел группенфюрер штурмовиков, Пуци не сразу вспомнил его имя — Эдмунд Хайнес. Очевидно, и разъяренные парни позабыли, что он их группенфюрер, потому что даже не слышали его — а Ширах уже прижался спиною к стене, словно на расстреле... А руку, в которой был зажат револьвер, так и не поднял, хотя этого было достаточно, чтоб остановить пьяную толпу. Пуци заметил это.

Он сам не помнил потом, как сиганул на три метра вперед, словно русская борзая, а потом еще на три — и встал между побледневшим мальчишкой и двадцатью широкоплечими коричневорубашечниками. Те замерли, тоже не поняв, откуда выскочил перед ними, словно черт из коробки, этот длинный взлохмаченный тип.

— Спокойно, — глубокий голос Пуци не дрогнул, хотя вместо сердца он ощущал в груди холодную подыхающую лягушку — все штурмовики были вооружены.

— Пшел ты в жопу, — рявкнул тот, упитый, шагнув к Пуци, — сказал — порву сучонка, значит, порву!! — он схватил Пуци за плечо, пытаясь отодвинуть с дороги.

Это он сделал напрасно. Пуци не терпел фамильярности, не переносил хамства, не переваривал дешевые ухватки уличной шпаны — так уж он был воспитан. Такие штучки бесили его, моментально перебаламучивая нутро, и он терял над собою контроль. Штурмовик был крупный мускулистый парень с военною выправкой — но он больше не посмел и рта раскрыть, ощутив неимоверную силищу, скрытую в долговязом худющем шпаке — Пуци одною рукой сгреб его за грудки и отшвырнул так, что тот долетел едва не до противоположной стены. Благодаря секундному ступору, возникшему у всех от этой неожиданности, Эдмунд Хайнес получил возможность наконец овладеть вниманием своих людей — и эту возможность не упустил. В момент он оказался возле Пуци... и вскинул руку.

— Хайль фюрер!

— Хайль, — ответил Пуци, небрежно махнув в ответ.

Хайнес протянул ему руку:

— Спасибо, геноссе, что проучили Стефана. Слышишь, ты, полудурок? Это университет, не кабак, здесь мордобоя не устраивают!

— Да, группенфюрер...

— Извиниться перед геноссе.

— Мои извинения, геноссе...

Про Шираха как бы и забыли, но Пуци слышал, как у него выровнялось дыханье, когда он отлип наконец от стены.

— Мне придется рассказать фюреру об этом инциденте, геноссе Ширах, — сухо сказал Пуци.

— Да-да, — кивнул тот, — я и сам расскажу.

— Пить надо меньше, молодой человек.

— Совершенно верно.

— Вы изрядно испортили впечатление о себе.

— Знаю...

— Поедете со мною к фюреру?

Ширах смотрел на него с благодарностью. Конечно, он до смерти боялся объясняться с фюрером один на один... А появление перед фюрером с такими новостями, да еще и в полупьяном виде вообще было равносильно самоубийству.

Фюрер по счастью был в благодушном настроении. Откровенно кислый вид Шираха его заинтересовал, и он спросил:

— Чего нос повесил, Бальдур? Как прошел митинг?

— Мой фюрер...

— Да.

— Мой фюрер...

— Что ты заладил — фюрер да фюрер? И почему от тебя так разит перегаром, могу я узнать?

— Мой фюрер... — промямлил окончательно увядший Ширах.

— Выйди отсюда! — взорвался Гитлер, — подожди в приемной! Или, лучше, ступай в ванную и прополощи пасть, с тобою рядом стоять нельзя — окосеть недолго!

Ширах поплелся к двери.

— Пуци, что за чертовщина, могу я узнать?

— Можешь, конечно...

Пуци изо всех сил постарался преподнести этот случай как забавную историю о глупом поддатом Ширахе. Услышав про свой потрет, едва не продырявленный пулей, фюрер выразительно цокнул языком.

Про мордобой, едва не устроенный штурмовиками, Пуци предпочел не упомянуть вообще.

— Эй, чучело! — заорал Гитлер, — иди сюда!

Бледный Ширах возник в дверях.

— Ты мне скажи, чертов распиздяй, это повторится когда-нибудь?

— Нет-нет, мой фюрер...

— Стой-ка, — Гитлер невовремя вспомнил о том, что, вообще говоря, штурмовики должны были обеспечивать порядок, — Пуци, Хайнес там был?

— Был.

— С парнями?

— С парнями.

— Все было в порядке! — испуганно вякнул Ширах. Пуци лениво посмотрел на него, и во взгляде его читалось — "Молчи, дурак..."

— Кажется, — сказал Гитлер, — я услышал неполную версию? А, Пуци?

— Слегка сокращенную, Адольф, — проворчал тот.

— Бальдур, набери-ка мне штаб СА.

Гитлер долго говорил по телефону с Хайнесом, и на физиономии у него несколько раз сменились самые противоположные выражения. Ширах глядел на него, словно собака, наделавшая лужу на ковре. Пуци достал сигарету, но не прикурил. Все это уже весьма удручало.

— Однако, — сказал Гитлер, повесив трубку, — ты, распиздяй, как выяснилось, едва не спровоцировал там побоище?..

— Да, мой фюрер.

— Пить надо меньше, придурок.

— Да, мой фюрер.

— Пуци, — Гитлер вдруг улыбнулся, — а тебе Хайнес просил передать, что ты, по его мнению, самый смелый шпак на свете... Я надеюсь, ты там никого не убил?

— Нет. Но очень хотелось. А в следующий раз я начну с того, что пришибу Шираха.

— Я вам не помешаю?.. Герр фон Ширах?

— Нет, герр Ханшфтенгль, — прозвучал четкий негромкий ответ. Ширах открыл глаза, и Ханфштенгль удивился ранее не виданному им в них выражению усталости, почти тоски.

— Вы нездоровы? — спросил он, это было у него одной из незаметных и никому не интересных привычек — всегда замечать, что кто-то плохо себя чувствует.

— Да нет, — ответил Ширах, — а что, меня уже хватились?.. Нет? Значит, я могу переждать приступ мигрени в тишине и спокойствии?

— Простите, — смущенно сказал Ханфштенгль, — я сию же минуту ухожу. Я не думал застать вас здесь...

Он ни на секунду не усомнился, что у сидящего перед ним молодого человека действительно сильно болит голова. Ширах был слишком бледен... и потом, если б он хотел сочувствия и внимания, то остался бы в гостиной, где мог бы страдать в полное свое удовольствие, окруженный дамами, закормленный таблетками и ежеминутно спрашиваемый, не лучше ли.

— Подождите, — с недоумением произнес Ширах, — я же не имел в виду, что вы мне мешаете... Просто, понимаете, мигрень — не та болезнь, которую стоит выставлять напоказ, ибо у нее нет никаких заметных признаков. Мне и без того достаточно сплетен про мой... немужской характер, чтоб добавлять к ним байки о том, что я дошел до того, что симулирую головную боль, дабы вызвать сочувствие...

Вся эта тирада звучала бы по-детски вызывающе, не будь произнесена так спокойно и так устало.

— Давно это у вас? — спросил Ханфштенгль, присев рядом с ним.

— Года три, наверное. Но ничего, не так уж страшно. То есть, я слышал о том, что люди из-за мигрени готовы были размозжить голову об стену, но меня Бог миловал, ничего похожего. Вполне терпимая боль, несильная, только очень уж нудная и одним этим способная довести до ручки... Причем шум разговоров действует на нее благотворно, — усмехнулся Ширах, — она усиливается. Потому я и ушел.

— Может, мне лучше все же оставить вас одного?

— Не надо, — попросил Ширах и по-детски добавил:

— А то одному здесь совсем уж тоскливо... Вы ведь — не они. Вы говорите негромко, и не смеетесь, и не включаете Вагнера на полную громкость... так что все в порядке.

— Обычно я говорю громко.

— Я знаю.

— А Вагнера вообще не люблю.

— Правда?

— Да.

"А не смеюсь потому, что шут — единственный, кто не должен смеяться, — добавил Ханфштенгль про себя, — и потом, кажется, сегодня у нас смеются только дамы, потому что нынче у нас тут доктор Геббельс, который, очевидно, предпочитает, чтоб женщины смеялись его шуткам, а не высказывали свои очень умные мысли... Стало быть, Ширах, вас особеннораздражает женский смех... даже не доктор Геббельс, нет, с Геббельсом вы явно рады поболтать... " Ханфштенгль очень любил всяческие игры, в которые играл сам с собою. Основой одной из них были противопоставления.

Весь вечер, думал он, я наблюдаю хромого, но очень шустрого, притом неоспоримо ушастого и необыкновенно похожего на крысенка мужчину, который все, что ни делает сегодня — делает отнюдь не для фюрера. Он развлекает дам, словно бы становясь выше ростом и чуть привлекательней на вид от каждой своей удачной шутки.

С другой стороны я наблюдаю высокого молодого парня, сложенного, как греческий бог, который весь вечер старался — и наконец ему это удалось — убраться подальше с глаз общества. Или фюрера лично. Или, может быть, всех этих женщин. В данный момент он или испытывает, или симулирует очень сильную мигрень, которая оправдывает его в его собственных глазах — да и в чьих угодно тоже. Если и симуляция — то он, скорее всего, и впрямь испытывает выдуманную головную боль. А бледность — актеры тоже бледнеют, когда страдают на сцене. Хорошие актеры, верящие в то, что изображают.

...Геббельса можно понять, и я, конечно, его понимаю...

Шираха я пока не понимаю, но, может, просто потому, что слишком близок к разгадке...

— О чем вы задумались? — внезапно спросил Ширах.

Ханфштенгль взглянул на него — и заметил, что тому явно стало немного лучше. Во всяком случае, с лица сбежала бледность.

Ширах предупредил его вопрос:

— Вы так спокойны, кажется, на меня это оказывает целительное воздействие. Посидите рядом еще, герр Ханфштенгль, а ну как у меня и совсем голова пройдет?..

Это "герр Ханфштенгль" резануло, несмотря на то, что Ширах говорил тихо и без малейшего иронического подтекста... а может, именно поэтому.

А еще, понял Ханфштенгль, и потому, что я первый начал — а он поддержал — это самое "герр", когда можно было обойтись "геноссе".

— Не зовите меня так, — сказал он.

— А как мне вас звать? Не Пуци же?

— Хоть и Пуци. Это совершенно неоскорбительно.

— Ну да, да, — отозвался Ширах уже почти едко, — я, если б меня называлиКатце, считал бы это совершенно неоскорбительным.

Ханфштенгль невольно усмехнулся: он как-то сразу понял, что Шираха кто-то так называл... только не на людях, конечно, а... Впрочем, какая разница, кто и где. В этом прозвище содержалось ничуть не меньше иронии, чем в его собственном. На котеночка Ширах походил никак не больше, чем сам Пуци на чистюлю. Наверно, тот, кто звал его так, не любил его. Наверно, тот... А это ближе к разгадке, чем все домыслы. Если не есть разгадка... И зачем же Ширах вообще упомянул об этом?..

Ханфштенгль остался совершенно невозмутимым с виду, хотя в душе его запорхали демоны вроде летучих мышей, вопя противными визгливыми голосами... С ним бывало такое — сразу и вдруг приходил момент истины — истины о человеке, с которым он Пуци-Ханфштенгль, имел дело.

О фюрере, например — и тогда Пуци испугался.

И о Ширахе теперь — и Ханфштенгль содрогнулся...

И, как в первом случае почти сразу пришла обреченность, сейчас явилась жалость. Бедный парень, бедный. Не чета этим ублюдкам Рёму и Хайнесу. Красивый, умный, одаренный мальчишка — и такое несчастье. Ведь женщины — это такое чудо. Взять хоть Хелен... да, Хелен... а впрочем, да ну ее.

Ханфштенглю сразу, как и тогда, в первый раз, показалось, что тот, о ком он уже все знает, знает об этом его знании — и потому он уставился на стенку, пока не услышал голос Шираха:

— Давайте хотя бы по именам. Не люблю, когда говорят "партайгеноссе". Эрнст, да ведь?

— Да, Бальдур.

— О чем вы думали?

— О женщинах, — спокойно ответил Ханфштенгль. Он действительно был теперь спокоен...почти. Все, что его тревожило в этом парнишке, нашло объяснение, и теперь Ханфштенгль старался только, чтоб не показать, никак не проявить то, что он к нему испытывал — жалость, сочувствие. Никакой брезгливости, нет. Мне, наверное, просто везло на таких людей, думал он. Он хорошо знал всего трех гомосексуалистов за всю жизнь — и они не вызывали у него ничего похожего на гадливость. Просто они были другие, не совсем такие, как все... ну и что? Гениальные люди тоже были не такие, как все. Вот и фюрер совершенно не такой, как все... Но фюрер и покойные гении не принимали сочувствия и не нуждались в жалости. Не то что эти, о которых в приличном обществе не говорят...

— А что вы думаете о женщинах?

— Я?

— Да, да.

— Я думаю, что они прекрасны, — тихо сказал Ханфштенгль, — что они прекраснейшие создания на свете, Бальдур.