Алекс Керр. Утраченная Япония

Алекс Керр

Утраченная Япония

Alex Kerr, Lost Japan. 1993

Вступление.

В театре кабуки существует способ замены костюмов на сцене, который называется 'hikinuki', и означает 'вытягивание нитки'. Танцор одет в два кимоно, одно поверх другого, где верхнее слегка прихвачено длинными нитками. В кульминационный момент одетый в черное сценический помощник тянет за нити, и актер сбрасывает с себя верхнее кимоно, оказываясь в совершенно другом костюме.

Эта книга прошла сквозь многочисленные hikinuki. Первый раз она появилась, как серия из пятнадцати статей, которые с декабря 1991 по февраль 1992 года я написал по-японски для журнала Shinchoo 45. Титул этой серии, по аналогии с Прустом, звучал как Ushinawareshi bi wo motomete (В поисках утраченной красоты). Каждая статья рассказывала о каком-то аспекте моей жизни в Японии с 1964 года, то есть с момента, когда я приехал в эту страну еще ребенком; кабуки, коллекционирование произведений искусства, Осака — все это я использовал, как окна, сквозь которые наблюдал сегодняшний кризис японской культуры.

Когда я закончил серию статей, журнал Shinchoo предложил выдать их в форме книжки, поэтому я просмотрел их, убрал статью о японском мире религии, зато добавил больше информации об обучении традиционным искусствам и описал мой опыт в мире бизнеса в Токио, во времена 'мыльного пузыря', т.е. восьмидесятые года двадцатого века. Когда все было готово, мы узнали, что кто-то уже выдал книгу под таким же названием, и надо было придумать новое. На помощь пришла Миёко Огава из издательства Tankosha: 'Ты описываешь чувство, которое мы испытываем, когда смотрим на человека, идущего по аллейке, и свернувшего на главную улицу. Он уже свернул, но на сетчатке еще остается его последнее изображение'. И так в июле 1993 года книга вышла под названием 'Utsukushiki Nippon no zanzoo' (Последний вид прекрасной Японии).

Тогда еще никто не ожидал, что книга вызовет такую сильную реакцию у читателей. Но ведь она касалась проблем, вокруг которых велись горячие публичные дебаты. Меня попросили принять участие в дискуссиях, и мои взгляды благодаря ним подверглись очередным изменениям. Обмен мыслями между участниками дискуссии и слушателями позволил мне убедиться, как реагируют на эти проблемы культурная элита и публика.

Одновременно я думал о переводе книги на английский язык, но каждый раз, когда я начинал это делать, меня охватывало отчаяние. Это было тяжелым испытанием для того, кто десятилетиями беззаботно переводил тексты других. Я не мог перевести правильно на английский ни одного абзаца, и дело было не только в словах. Я писал эти статьи для японских читателей,а для иностранцев текст следовало радикально изменить. Пораженный невозможностью перевести самого себя, я отказался от этой идеи, и два года не касался книги.

Решение подсказали Николас Джоуз и Клэр Робертс. 'Даже не пытайся переводить свои работы, — сказал мне Ник, — найди переводчика, и только корректируй его работу'. Клэр же пришла идея элегантного в своей простоте названия 'Утраченная Япония'.

Так сложилось, что в Фонде Оомото, где я работаю, был молодой американец Бодхи Фишман, который недавно закончил японистику, и обладал талантом переводчика. Всю тяжесть работы я перекинул на его плечи: это он сделал перевод на английский, а затем отредактировал исправленную английскую версию, к которой я добавил размышления последних двух лет. Из-за нехватки места, из книги выпал раздел о Юго-Восточной Азии, но другие, особенно про Киото и Осака, были расширены.

Таким образом, книга эта прошла сквозь пять hikinuki: от статей в журнале до перевода Бодхи и окончательной английской версии. Однако, не взирая на смены кимоно, я пытался остаться верным духу оригинала, насколько это было возможно.

В поисках замка

Яйцо в башне

Когда мне было шесть лет, я хотел жить в замке. Это мечта довольно часто встречается, но обычно дети забывают о ней, когда подрастут. Я же перестал мечтать о замке только тогда, когда стал взрослым. Мой отец был адвокатом и офицером флота Соединенных Штатов, и какое-то время мы жили в Неаполе, Италия. На соседнем острове находился замок, который назывался Castel dell'Ovo (Замок Яйца). Легенда рассказывает, что Вергилий подарил хозяину замка яйцо и предсказал, что если его разбить, замок разрушится. Но прошло несколько сотен лет, а нетронутое яйцо по прежнему находилось в башне, Castel dell'Ovo все стоял, а я хотел в нем жить.

Почти каждый день я говорил отцу, когда тот возвращался с работы: 'Я хочу жить в замке'. Я так упорно это повторял, что отец, не зная, что делать, сказал мне: 'Великий землевладелец, господин Нуссбаум, имеет в своем распоряжении все замки на свете, поэтому, когда подрастешь, ты сможешь какой-нибудь из них взять в аренду'. С того времени я нетерпеливо ожидал случая встретиться с господином Нуссбаумом.

Как обычно бывает с офицерской семьей, мы постоянно переезжали с места на место. Из Неаполя отца перевели на Гавайи, где мы жили возле пляжа на Оаху. Иногда волны прилива выбрасывали на берег большие зеленые, облепленные ракушками стеклянные шары. Отец объяснил мне, что их используют японские рыбаки для того, чтобы сети не тонули. Шары, оторванные бурей, доплывали через целый Тихий океан до самых Гавайев. Это была моя первая встреча с 'Японией'.

Когда мне было девять, мы переехали в Вашингтон. Я ходил в частную школу, где учили латинскому и китайскому языкам. Программа обучения была одновременно очень консервативной, и очень авангардной. Строгая госпожа Ванг, наша учительница, следила, чтобы мы правильно, целыми страницами, копировали китайские иероглифы. Это вызывало скуку у большинства учеников, но мне нравилось. Госпожа Ванг показывала нам картинки из Пекина, святыни на горных вершинах, и постепенно воспоминания об Италии ослабли, а их место занял Китай.

По трех годах, проведенных в Пентагоне, отца перевели в Японию. Мы поехали туда в 1964 году, и поселились на базе военно-морского флота в Иокогама, мне тогда было двенадцать лет. В Японии как раз проходила олимпиада. Теперь я вижу, что год 1964 был поворотным пунктом для Японии: предыдущие двадцать лет заняло восстановление страны, разрушенной Второй мировой войной, а последующие тридцать — это время уникального в истории экономического бума, который превратил Японию в самую богатую страну мира.

Хотя американская оккупация закончилась в 1952 году, по всей Иокогаме были видны следы присутствия американской армии: от специальной валюты, которую ввели, чтобы ликвидировать черный рынок (вместо портретов президентов на банкнотах печатали изображения кинозвезд) до всюду сующей свой нос военной полиции. Кроме жителей военной базы в Иокогаме была еще небольшая групка засидевшихся американцев, некоторые из которых жили здесь десятилетиями. Тогдашний курс доллара составлял 360 иен, т.е. в четыре раза больше, чем сейчас, поэтому иностранцам жилось хорошо. Подруга детства моей матери Линда Бич, которая жила в Токио, добилась популярности, проводя телевизионные уроки английского языка. Она появлялась на экране в костюме ныряльщика, и кричала: 'Я тону! I am drowning!Это значит d-R ( а не L)-o-w-n-i-n-g!'. Линда была первой иностранкой, выступавшей на телевидении, где их теперь целая толпа. Иностранцы, которые сегодня живут в Токио, располагают маленькими тесными квартирками — в отличие от Линды и всей американской колонии, располагавшей виллами на побережье в Мисаки.

Меня безумно обрадовало то, что иероглифы, которые я учил в Вашингтоне, использовались в Японии. За несколько недель я самостоятельно овладел хираганой и катаканой (две японских слоговых азбуки), и когда уже мог читать знаки на поездах и автобусах, начал в одиночку посещать Иокогаму и Токио. Когда наступали выходные, Tsuru-san, наша домашняя хозяйка, упаковывала в коробочку второй завтрак, и я отправлялся поездом на юг, к замку Одавара, и на север, в Никко. Люди доброжелательно относились к американскому мальчику, который по-японски спрашивал, как проехать. Постепенно мой интерес к Японии вытеснил заинтересование Китаем.

В стране как раз начинался огромный экономический бум, но старая Япония все еще была отчетливо видна. Вокруг Иокогамы, и даже в центре города, поднимались зеленые взгорья, а множество районов и улиц имело традиционный японский характер. Особенно восхищало меня море крыш, покрытых черепицей. Осенью и зимой большинство женщин 'за сорок' ходило в кимоно, западный тип обуви все еще был чем-то новым; я любил рассматривать обувь пассажиров автобусов — обычно это была мешанина сандалий, гэта (деревянных шлепанцев на высокой платформе), и воистину поразительных алых пластиковых босоножек. После наступления темноты слышен был стук гэта, который эхом отражался в улочках.

Мне ужасно нравились японские дома. Тогда в Иокогаме и в Токио было еще много прекрасных старых японских домов. Линда Бич ввела мою мать в женское общество, которое называлось Nadeshiko-Kai (Общество Гвоздик); японские женщины считаются прекрасными, как цветок nadeshiko, полевой гвоздики. Общение с иностранцами тогда еще в Японии было чем-то исключительным, а члены Nadeshiko-Kai походили из элиты японского общества. Раз в месяц дамы посещали дома друг друга, а так как мама забирала меня с собой, то у меня была прекрасная оказия осмотреть эти прекрасные резиденции.

Я помню большое владение в Хаяме, куротном городке неподалеку от Мисаки, около часа дороги на юг от Иокогамы. Мне сказали, что дом принадлежал императорской семье, но сегодня мне это кажется невозможным, чтобы в императорский дом впустили кого-то из персонала армии Соединенных Штатов, даже после окончания оккупации. Скорее всего, усадьба располагалась где-то по соседству с императорским домом. В этом доме я впервые увидел маты татами, а из окон солнечных комнат на третьем этаже вдали виднелась гора Фудзи.

В памяти так же осталась прекрасная резиденция бывшего премьера Shigeru Yoshida в Токио — в гигантском салоне с плафоном пол закрывала дюжина матов татами. Но моим любимым местом была группа японских деревенских домов, принадлежавшая Линде Бич и ее приятелям. Еще и сегодня я отчетливо вижу на обрывах Мисаки ряды сосен, которыми треплет морской бриз.

Прекрасные старые японские дома не были обычными домами. У каждого из них была своя 'программа' — их спроектировали так, чтобы они показывались частями, как разворачиваемый свиток. Я помню первый визит в доме одной из дам Nadeshiko-Kai. Высокие внешние стены закрывали все. Мы вошли в ворота, прошли через сад, дальше попали еще на одни ворота, следующий сад, и только там находилось крыльцо — genkan ('скрытый барьер').

Подходя к genkan, мы с удивлением увидели хозяйку дома, которая приветствовала нас на коленях, с головой, опущенной к татами. Это было приветствие, как для представителей королевской семьи, я почувствовал, что вход в этот дом — великое событие. Затем мы прошли по коридору, за ним располагалась маленькая комната и еще один коридор. Наконец мы оказались в просторном, абсолютно пустом салоне — только в tokonoma (альков) стояли цветы. Было лето, и двери из коридора и салона сняли; дуновение воздуха из сада расходилось по целому дому. Но только до некоторых мест добирался свет из сада, так что в большой комнате, выложенной татами, было темно. Таинственное пространство, далекое от внешнего света, привело к тому, что мне показалось, буд-то меня перенесли в древность, когда меня еще не было на свете. Этот дом стал моим 'замком': мне стало понятно, что Япония — это место, где я хотел бы провести жизнь.

В 1966 году мы вернулись в Вашингтон. После выпускных экзаменов 1969 года я стал изучать японистику на Йельском университете. К сожалению, программа меня разочаровала. Прежде всего она касалась экономического развития, власти после революции Мейдзи, теории 'японизма', известной, как Nihonjinron, и т.д., и т.д. Я спрашивал себя, действительно ли Япония — это страна, в которой я мечтаю жить, и чтобы развеять эти сомнения, летом 1971 я объездил автостопом всю Японию, от северного острова Хоккайдо до южных границ Кюсю.

Это заняло два месяца, и все время ко мне относились замечательно — это было хорошее время для туристов. Японцы всегда относились к иностранцам, как к пришельцам с другой планеты. По мере того, как Япония открывалась миру, отношение к иностранцам становилось более, а не менее, сложным, но тогда я встретил исключительно безумный интерес: меня засыпали вопросами о системе школьного образования в Америке, о родителях, семье, одежде — обо всем. Старушки дергали меня за волоски на предплечье, чтобы убедиться, что они настоящие, отцы семейств водили в публичные бани, чтобы посмотреть, правда ли то, что они слышали об иностранцах. За два месяца я только три ночи провел в отеле — остальные проводил в домах людей, с которыми познакомился по дороге.

Я был под впечатлением вежливости японцев, но получил еще и другие корысти: я открыл для себя японскую природу. В 1971 году неумолимая атака модернизации уже приближалась к деревне, но в сравнении с городами, деревенские окрестности еще сохранили свой первоначальный вид. Дорог было мало, а горы заросли старым лесом. Над долинами подмался волшебный туман, тонкие и деликатные ветки деревьев качались на ветру, то открывая, то заслоняя скалы.

Географически Япония относится к умеренной зоне, но ее растительность более характерна для тропических широт. Каждый, кто путешествовал через горы Сикоку и Кюсю, знает, что японские горы — это разновидность джунглей. Куда ни глянешь, повсюду влажные, заросшие склоны покрыты папоротником, мхом и опавшими листьями. Идя крутой горной дорогой, я неожиданно начинал себя чувствовать так, словно провалился в прошлое на сотни миллионов лет, и мне казалось, что в любое мгновение из тумана может вынырнуть птеродактиль.

Когда я теперь думаю о природной красоте Японии в те времена, мне хочется плакать. Благодаря вулканическим горам, 'тропической' растительности и деликатности родной японской флоры Япония была, пожалуй, одной из прекраснейших стран мира. В течение следующих двадцати странных лет ее натуральная среда полностью изменилась. Старые леса вырубили и заменили ровными рядами кедровых деревьев, а в этих кедровых 'садах' царит смертельная тишина. Они стали пустыней, в которой нет жизни растениям или зверям. Высоко в горах построили дороги, а горные склоны покрыли цементем, защищающим от эрозии, так, что это скрыло их красоту. Даже туман больше не поднимается над ущельями.

Недавно миром завладела мода на курсы японистики, и множество студентов посещают Японию. Они смотрят на сады Киото, и уезжают, думая, что эти творения из выравненного граблями песка и подстриженных кустов — 'природа'. Тем временем природа когда-то в Японии была чем-то невоображаемым и мистическим, святым пространством, которое заселяли боги. В синто есть традиция Kami-no yo, 'эры богов', когда человек был чист, а боги жили среди деревьев и взгорий. Сегодня эта традиция является историческим комментарием к изучению японской поэзии, либо темой в брошюрках о святынях синто. Но еще в 1971 году существовали девственные пущи, в которых чувствовалось присутствие богов. Такая природа уже принадлежит прошлому, но даже если я доживу до ста лет, то сомневаюсь, что утраченная красота японских гор и лесов сотрется в моей памяти.