Алекс Керр. Утраченная Япония

Может быть, главной причиной упадка каллиграфии является тот факт, что лишь немногие люди сегодня могут прочитать иероглифы, написанные курсивом. Японский язык кардинально изменился после 1945 года, и мало кто нынче использует кисть для повседневной переписки. С приходом компьютеров, которые автоматически изменяют фонетическую запись слов на иероглифы, людям все труднее становится вспоминать знаки кандзи. Кстати, я сам страдаю от этой проблемы: узнаю кандзи, когда их читаю, но с того момента, как стал зависеть от компьютера, при необходимости что-то написать часто забываю простейшие слова.

Это падение умения писать было неизбежно, но я считаю, что в этом нет ничего особенного. Червячки Камеды Босая не могли прочесть даже его друзья, и существует забавный стишок, в котором говорится, что единственные тексты Босая, которые можно прочитать, это его письма с просьбой о деньгах. Когда-то умение прочесть иероглиф было второстепенным в сравнении с ценностью линии и 'сердца' автора. Сегодня, как ни смешно, иностранные коллекционеры меньше всего волнуются тем, что не могут прочесть нарисованные иероглифы.. Они смотрят на каллиграфию, как на абстрактное искусство, которым та, собственно, и является. Но для японца неумение прочесть знаки собственного языка унизительно. Когда-то японский ассистент сказал мне, что ненавидит каллиграфию, особенно что касается Босаевских червячков кандзи. 'Иностранцы могут смотреть на каллиграфию, как на абстрактное искусство, но для нас каллиграфия должна иметь смысл' — сказал он. Невозможность понять этот смысл вызывает у него растерянность, и похоже, что молодые японцы испытывают комплекс неполноценности из-за неумения прочесть то, что нарисовано на картине.

Каллиграфия, как область искусства, — шикиши, танзаку, свитки для чайной церемонии, — постепенно теряет свое место в культуре. Но каллиграфия, как рисунок, необычайно активна. Япония всегда была страной разнообразных стилей и направлений, возможно, из-за своей любви к 'поверхностному'. Даже такой простой предмет, как гэта (деревянные шлепанцы) имеет чрезвычайно разнообразные типы: стандартные на двух 'каблуках', на одном 'каблуке', высокие для мастера суши, необычайно высокие для гейш, со срезанным носом, с округлым носом, сделанные из белого дерева, из темного дерева, покрытые лаком и т.д. В эпоху Эдо в каллиграфии появилось множество разнообразных стилей, значительно больше, чем их было в Китае. Существовали специальные стили письма для кабуки, для театра но, театра марионеток и борьбы сумо. А кроме того, разнообразные и отличающиеся друг от друга стили для использования в самурайских документах, письмах мужчин и женщин, для подписи мастера чайной церемонии, в счетах, на монетах, банкнотах, печатях и т.д.

При таком богатстве традиционных стилей, которые может использовать Япония, декоративное искусство, использующее иероглифы кандзи, стало одной из наиболее развивающихся областей современного искусства. Начиная от спичечных коробков, и заканчивая рисунками в телевизионой рекламе, кандзи живет и извивается с той же энергией, что в текстах Босая. Именно поэтому неоновые огни Гиндзы так прекрасны. На свете нет ничего, что могло бы с ними сравниться — даже в Китае.

Тэнмангу

Концерт духов

Когда в конце семидесятых — начале восьмидесятых я увлекся кабуки, то ездил в Токио, месяцами жил у приятеля, и каждый день ходил в театр. Десять лет спустя, когда я работал в Trammell Crow Company, у меня был оффис, и квартира в Токио. С понедельника по пятницу я работал в фирме, а на выходные отправлялся в Камеоку. Сегодня, хотя моя работа заключается преимущественно в написании и чтении лекций, я тоже вынужден проводить очень много времени в Токио. Оно является центром практически каждой развивающейся формы творчества, и большинство известных мне художников живут именно там.

Когда наступает пятничный вечер, после полной хлопот токийской недели, я ловлю такси, и еду к выходу Yaesu на станции Токио, где сажусь в экспресс до Киото. В начале путешествия голова еще полна рабочих забот, но все постепенно утихает по мере того, как поезд отдаляется от города. Я начинаю думать о моем доме в Камеока. Цветут ли уже водные лилии в блюдах перед домом? Интересно, как идут консервационные работы над картиной с изображением дракона, которую отдал в оправку... Спустя три часа, когда поезд въезжает на станцию Киото, я уже не помню о проблемах на работе.

Первое, что я замечаю в Киото — другой воздух. После выхода из поезда становится в ту же секунду понятно, что в Токио слишком мало кислорода. Вдыхая свежий воздух после недельного отсутствия, я сажусь в машину, и еду на запад, в горы. Наконец, примерно в одиннадцать вечера, я прибываю к цели путешествия, — в городок Камеока, расположенный километрах в двадцати пяти от Киото. Здесь уже семнадцать лет находится моя база. Моё жилище — традиционный японский дом, лежащий на территории малюсенькой синтоистской святыни Тенмангуу, посвященной богу каллиграфии. Так же, как и в Чииори, его размеры составляют четыре на восемь пролетов, но он покрыт черепицей, а не тростником. Сам по себе дом не слишком велик, но благодаря тому, что лежит на земле святыни, у него довольно большой сад. С одной стороны участка бежит узкая дорога, а другая сторона выходит на горный поток; и территория, сжатая между ними, занимает около тысячи цубо. Гора, поднимающаяся на другой стороне потока, тоже принадлежит святыне, поэтому 'заимствованный' садовый пейзаж расстилается в действительности на многие тысячи цубо.

Боком к дороге повернута длинная белая стена, покрытая черепицей, а в стене открываются высокие ворота. На входе мы видим — точно напротив — каменные 'тории' (входные врата в саму святыню), и маленький храм Тенмангуу, рядом с которым растет старая слива. С правой стороны расположен 'священный лес', состоящий из гигантских старых японских кедров, а слева от каменной дорожки расположен мой дом. Здесь водные лилии в больших мисах и в самой разной посуде расставлены тут и там, растут пионы, папоротники, лотосы, виднеются китайские фонарики и пучки травы. А пройдя по шести — семи камням дорожки, мы встаем у входа в мой дом.

Мы заходим в салон, откуда расстилается вид на задний двор, хотя слово 'джунгли' в этом случае было бы более подходящим, потому что очищено только несколько квадратных метров вокруг дома — это пространство покрыто травой и мхом, на которых разбросаны камни, уложенные в тропинку. По краям участка посажены кусты азалии и хаги, которыми давно уже никто не занимался, и непослушные ветви которых разрослись во всех направлениях, закрывая покрытый мхом каменный фонарь, и несколько керамических фигурок барсуков. Дальше располагаются самые разные деревья: старая вишня (поддержанная деревянной подпоркой), клен и камелии. За деревьями сад опускается к водопаду у потока, над берегом которого по другой стороне поднимается гора, заросшая густым лесом. После приезда в пятницу ночью, я широко открываю стеклянные двери веранды, и шум водопада заполняет весь дом. В этот момент заботы целой недели, проведенной в Токио, улетучиваются, и я чувствую, что возвращаюсь к своему истинному 'Я'.

Находка этого дома была настоящей улыбкой судьбы. В 1976 году, под конец семинара в Оомото, представители фонда предложили мне после окончания учебы в Оксфорде поработать на них, и я, недолго думая, согласился. Весь последующий год, сколько бы ни спрашивали меня о будущей работе, я с удовольствием отвечал: 'Для Матери-Богини Оомото'. Но я забыл поговорить о моей зарплате, и когда в 1977 году приехал, чтобы начать работу в Иностранном отделе Оомото, то обнаружил, что все, кто работает в фонде, считаются людьми, которые 'поддерживают услугами' эту организацию. Иначе говоря, зарплата была абсолютно символической. Я с ужасом узнал, что в месяц буду зарабатывать 100 000 иен (примерно 400 долларов по тогдашнему курсу). Артистическая деятельность вещь хорошая, но чем я буду платить за квартиру?

Первые две-три недели я спал в бюро Оомото, но под конец лета испытал прилив вдохновения. У меня был приятель из Таиланда, который участвовал в семинаре, и которого звали Пинг Амрананд. Как-то я сказал ему: 'Пинг, идем, поищем дом'. Мы вышли с территории Оомото. Камеока со стороны выглядит, как плоская миска, полная рисовых полей, и в какую сторону бы ни пошел человек, он уткнется в горы. Идя в их направлении, я увидел странное здание. За воротами в белой стене располагался большой сад, полный сорняков, а дальше виднелся заброшенный дом. Мне было достаточно освежить в памяти старый опыт, и вспомнить, как я вламывался в заброшенные дома в Ия, поэтому вход в него занял у нас пару минут. Сквозь пыль и тьму наши лица и руки опутала паутина. Мы осторожно прошли сквозь темный зал, где пол скрипел, и на каждом шагу угрожал провалиться, пока не добрались до задней веранды, к которой вел ряд тяжелых деревянных дверей. Я толкнул их, и тогда весь сгнивший ряд передвигаемых стен разлетелся, и вывалился в сад, а комнату в тот же момент залил теплый зеленый свет. Мы с Пингом обменялись взглядами: в тот день нам удалось найти дом.

Старая женщина, жившая рядом, сказала, что за домом следит жрец из святыни Куваяма, поэтому я отправился к нему с визитом. Жрец рассказа мне историю этого дома. Его построили около четырехсот лет назад, поначалу он принадлежал буддистскому монастырю, а под конец эпохи Эдо его разобрали, и перевезли на территорию храма Тэнмангуу. Примерно в то же самое время были сюда привезены и врата из другого храма, расположенного выше в горах. Здание начало долгую жизнь, как дом святынного сторожа, и одновременно как сельская школа. Но после 1930 года святыня не имела сторожа, и дом сдали в наем. Последние года в нем никто не хотел жить, потому что он был старым и грязным, поэтому дом пустовал. И хотя трудно было понять, почему иностранец хочет жить в таком месте, священник немедленно решил, что я могу его снять.

Хотя святыня Тэнмангуу, которую посещают окрестные жители, отделена от дома, мои друзья и я сам назвали его тоже Тэнмангуу. Сегодня он выглядит несравнимо лучше, чем в 1977. Гости приходят, и говорят: 'Ах, какая прекрасная деревенская резиденция', не имея понятия, сколько труда мне стоило привести этот дом в его нынешнее состояние. В начале не было даже водопровода: мы пользовались колодцем, который высыхал зимой. Хотя меня не раздражает, если что-то разрушено, то раздражает, если оно грязное. Поэтому я организовал прием, пригласил друзей из Оомото, и мы навели в доме порядок. Мы таскали ведрами воду из колодца, мыли потолки, столбы опор, маты, пока все не заблестело чистотой. К счастью, дом не протекал, поэтому татами не сгнили, и у меня не было жутких проблем с перекрытием крыши, как в Ия. Со временем я провел водопровод, отреставрировал двери и стены, прополол сад. Тот, что мы открыли в первый день на тылах дома, выглядел, как непроходимые джунгли, полные лиан и кустов. Через несколько месяцев после вселения, я взял серп, мачете, и в первый раз увидел каменную дорожку, фонарь и азалии, так типичные для японского садика.

При зарплате в 100 000 иен в месяц, я не мог заняться ремонтом и реставрацией сразу. Первые три или четыре года жизнь в Тэнмангу напоминала жизнь в доме привидений. Вскоре после того, как я там поселился, со мной стала жить моя восемнадцатилетняя приятельница Дайана Бараклоф. Дайана была англо-французской блондинкой, воспитанной в Кобэ, и прекрасно говорила на ярком диалекте этого города. Ее японскому языку не хватало отточенности, но говорила она свободно. Кроме этого, по матери она унаследовала французский, а по отцу, врачу в Кобэ, английский с аристократическим акцентом. Она была типичной длинноволосой красавицей из комиксов, так популярных у японских девочек. При этом характер у нее был, словно сошедший со страниц повестей Эдгара По, и она была абсолютно счастлива в темной атмосфере упадка, царившей в Тэнмангуу.

Вначале я не мог позволить себе заменить сгнившие двери веранды, поэтому весь выходящий в сад восьмиметровый проем оставался открытым. Летними вечерами в дом летели тучи комаров и ночных бабочек, поэтому я купил в Киото, в магазине пользованных вещей, две москитных сетки. Эти пологи относились к наиболее популярным и красивым объектам старого образа жизни. Они были словно огромные квадратные палатки, подвешенные на крюк под потолком, каждая величиной с комнату. Сделали их из светло-зеленого льна, а края подшили блестящим красным шелком. Мы укладывали наши маты и постели посреди палаток, и зажигали лампы. Дайана, одетая в кимоно, с серебряной трубкой 'кисеру' во рту, садилась в своей палатке почитать перед сном. Ее силуэт просвечивал сквозь зеленоватую сеть, и выглядел, как романтичные гравюры эпохи Эдо. Много лет спустя, когда такие москитные сетки стали редкостью, я дал одну из них актеру кабуки Кунитароо, для пьессы 'Yotsuya-kaidan' в Киото. Этот рассказ о привидениях часто показывается летом, чтобы вызвать у зрителей больше дрожи, и зеленая москитная сетка с кроваво-красными краями — необходимый для этого реквизит.

Как-то вечером я привез домой японского приятеля. Когда такси остановилось, в Тэнмангуу не горел свет, слышен был только шум водопада и ветер. Дайан, одетая в черное кимоно, появилась в дверях с развевающимися на ветру волосами. В вытянутой руке она держала старый, поржавевший подсвечник, по которому ползали пауки. Мой коллега увидел это, вздрогнул, и поспешно уехал на железнодорожную станцию тем же такси.

Вечерами Дайан и я зажигали свечи, и садились на веранде, чтобы говорить, и смотреть на пауков, плетущих свои сети. Дайан обладала даром формулировать выражения, шокирующие настолько, насколько это возможно. 'Чайная церемония — это эстетика неэстетичных людей' — сказала она как-то, имея в виду, что чайная церемония определяет все, что следует сделать людям: где поставить цветы, какие предметы искусства следует показать, как обустроить даже самое маленькое пространство. Это очень помогает тем, кто об этом никогда не думал, и не смог бы с этим управиться самостоятельно.

Однажды она заявила: 'Дзэн — это глубина для поверхностных людей'. Такого рода комментарий понравился бы Иккёо, старому дзэнскому мастеру. Но сильнее всего мне запомнились такие слова: 'Знаешь, люди Запада, у которых полностью развита личность, бесконечно интересны, как индивидуумы. Но западная культура поверхностна и мелка. Японцы, в свою очередь, так сильно подавляются своим обществом, что оказываются ограниченными людьми. Зато их культура бесконечно глубока'.

Глядя на то время с перспективы сегодняшних дней, я вижу, что семидесятые года были поворотным пунктом целой эпохи. Дайана, Дэвид Кидд, я сам, и множество моих приятелей-иностранцев жили мечтой о старой Японии, потому что в те времена еще можно было верить в эту мечту. Тэнмангуу окружала дикая природа и рисовые поля, вдоль улиц Камеока еще стояли деревянные дома и большие сараи для перегонки саке, что придавало окрестностям вид феодального города. В горах еще не было стальных мачт высокого напряжения, а до города еще не добрались волны цемента и пластика. Наше поведение могло показаться несколько эксцентричным, но оно не было совершенно оторвано от реальности. Можно было пройти сквозь весь город до самого Тэнмангуу в кимоно и хакама, что мы и делали летними ночами во время семинара в Оомото. Сегодня, одеваясь так, мы только осмешили бы себя, и выделились на фоне современного японского окружения.