Алекс Керр. Утраченная Япония

Моя собственная теория (чтобы добавить еще один кирпичик к этой стене) говорит, что когда в конце двенадцатого века формировалось японское общество, а это наступило вместе с появлением сегуната Камакура, началось подавление человеческого индивидуализма. В Японии, стране островов, власть может очень тщательно контролировать людей, что не представляется возможным на такой огромной территории, как Китай. В результате этого, японские пирамидальные структуры, с которыми приходится встречаться на каждом шагу, от корпораций до чайной церемонии, действительно определяют стандарты поведения людей. Мой опыт показывает, что японец намного реже китайца скажет или сделает что-то непредсказуемое, и независимо от того, что он думает, вероятнее всего, японец поступит так, как обязывают правила. С точки зрения психологии, все трагедии кабуки, предметом которых является верность, — это, в сущности, крик личности, раздавленной обществом. Так как социальные правила играют ключевую роль, их изучение чрезвычайно важно.

А еще один повод, чтобы уделять особое внимание общественным теориям — это огромное количество книг на тему Nihonjinron (теории японскости), написанных японцами для собственного пользования. Студенту японистики, который намерен провести жизнь в работе с японцами, незнание этих книг может создать огромные проблемы. Они охватывают широкий спектр, в который входят вопросы, обозначенные такими титулами, как 'Японцы и евреи', 'Японцы и корейцы', 'Японский мозг' и т.д. В целом, тексты довольно агрессивные, а большинство теорий имеют своей целью доказать, что японцы тем или иным образом лучше других народов. Мы узнаем, например, что японцы учат язык правым полушарием мозга, а это, в свою очередь означает, что их мозги исключительные, и превосходят мозги других людей. Без сомнения, ни у одного народа на свете нет так развитой литературы, которая расхваливает его достоинства.

Иностранные исследователи внутрияпонских отношений должны быть очень осторожными. Эзра Фогель из Гарварда своей книгой 'Япония, как Номер Первый', добился славы и признания. Но когда Рой Миллер написал 'Современный миф Японии', где выступил против лингвистов, которые пытались доказать уникальность и превосходство японского языка над другими, его обозвали 'бьющим по Японии'. Во времена моего студенчества, в начале семидесятых годов, этот спор уже продолжался. Я чувствовал, что независимо от моей любви к Японии, риторика 'теории японскости' предвещает скверное будущее этой стране.

С осени 1972 года, в рамках студенческого обмена, я год учился в Международном Центре университета Keio в Токио. Это самый старый японский университет, который основал в 1867 году Фукузава Юкити, один из первых японцев девятнадцатого века, отправившихся путешествовать за границу. Жил я в Shirogane-dai, неподалеку от старого студенческого кампуса в Мита, где посещал курсы архитектуры и японского языка.

К сожалению, из времени, проведенного в Кейо, ничего интересного не вспоминается, что, отчасти, было вызвано особенностями японской системы образования. Ученики средней школы должны беспрестанно учиться; чтобы сдать вступительные экзамены в университет, они отказываются от всех дополнительных занятий, и только ходят на многочисленные подготовительные курсы, проходя сквозь 'экзаменационный ад'. Но когда они уже оказались на университете, напряжение спадает, и следующие четыре года они проводят в развлечениях. Фирмы не заботятся о том, как подготовлен к работе новый сотрудник, потому что настоящее образование начинается на рабочем месте. Поэтому учеба в университете не слишком важна, а академическая дисциплина намного мягче, чем в Европе или США. Лекции по архитектуре, которые я посещал, были страшно скучными, и всегда меня усыпляли. Через два месяца я поддался, и перестал на них ходить.

Группы в японских университетах очень большие, а студенты не живут в общежитиях, поэтому остается очень мало способов познакомиться с кем-то. В Международном Центре иностранные студенты оказывались изолированными — во всяком случае, на университете я не познакомился абсолютно ни с кем, и хотя ежедневно ел в студенческой столовой, ни разу не случилось так, чтобы японский студент со мной заговорил.

Тем не менее, за пределами Кейо я прожил замечательный год. Я подружился с людьми, которых узнал в общественной бане района Shirogane-dai, а после бани ходил в кофейню, где снова встречался с людьми. Я постоянно ездил в долину Ия, останавливаясь по дороге на несколько дней или даже неделю у Дэвида в Асия. Благодаря тому, чему удалось научиться в Токио, Асия и Ия, для меня это был очень богатый год, но все это не имело ничего общего с университетом.

Когда программа обмена закончилась, я вернулся в Йель. В качестве темы дипломной работы я выбрал долину Ия, но тем временем из-за Дэвида Кидда ожил мой детский интерес к Китаю. Я осознал, что никогда не пойму Японии, если не узнаю что-нибудь о Китае., и решил после диплома поехать в Китай или на Тайвань. Примерно в то же самое время мне посоветовали написать заявку на стипендиат Родса. Не относясь к этому слишком серьезно, я написал заявку на стипендию по синологии в Оксфорде, и через несколько месяцев неожиданно для самого себя стал стипендиатом Родса. Я с ужасом осознал, что придется учиться в Англии, то есть совершенно не там, где мне хотелось быть! Однако отступать было невозможно, и осенью 1974 года я сел в самолет, летящий в Европу.

Вскоре после приезда, один из студентов привел меня вечером в столовую в Мертон Колледж. Случайно глянув на бокал пива в своей руке, я увидел цифру 1572. Товарищ объяснил мне, что это дата — именно в этом году бокал подарили университету, а значит, я пил из бокала, который постоянно использовался четыреста лет подряд. Меня поразила мысль, что Оксфорд измеряет историю в масштабе веков, а не лет.

Эта 'шкала исторической памяти' удивительна. В Японии события до Второй мировой войны были вымазаны из книжек, и не менее драматические изменения просходили в письменном языке. Язык пережил две крупных революции: одну в 1868 году, а вторую в 1945. Сотни знаков кандзи, которые использовались перед войной, вышли из употребления, а слоговая азбука кана для записывания грамматических окончаний тоже оказалась изменена. Молодежь с трудом читает предвоенную прозу, и даже для старых и образованных японцев прочитать что-либо, написанное до 1868 года, почти невозможно. В результате японская 'шкала памяти' составляет примерно пятьдесят лет, если говорить об исторических событиях, и сто тридцать лет, если дело касается литературы.

Года, проведенные в Оксфорде, изменили мое видение Японии. Услышав, что чашка для чайной церемонии сделана во времена Муромати, японец всегда изумляется, это производит на нем огромное впечатление. В Окфорде каждого окружают старые предметы, которые являются частью повседневной жизни. Сегодня уже не вызывает у меня эмоций тот факт, что чашка происходит из периода Муромати — в Мертон Колледж даже пивные бокалы из времен Муромати. Самое важное то, что старые предметы постоянно используются по назначению.

Синология в Оксфорде, как и можно было ожидать, основной упор делала на классику; Китай виделся, как мертвая культура. На отделе ориенталистики, к которому относилось китаеведение, в соседних аудиториях учили древнеегипетскому, халдейскому и коптскому. В результате такой тенденции у меня практически не было возможности поговорить по-китайски, и до сегодняшнего дня я слабо говорю на этом языке. С другой стороны, я вволю читал Менцзы, Конфуция и Чжуанцзы. Одним из моих преподавателей был голландец ван дер Лоон — его лекции об изменениях, какие произошли на протяжении веков в произношении и значении иероглифов, до сегодняшнего дня влияют на мой подход к китайскому письму.

Существуют такие иероглифы, как 'чи' из Чииори, которые появляются в древней литературе один только раз, и никогда больше — это так называемые 'хапакс легомена'. В случае 'чи' бамбуковая флейта с таким названием несколько лет назад была найдена в могиле династии Чжоу, поэтому сегодня мы знаем, что представляет этот иероглиф. Но обычно мы располагаем только фразой типа: 'Посуда, блестящая цветом Х', и хотя мы можем догадаться, что означает этот Х, делая выводы из произношения фразы или структуры знака, или основываясь на более поздних комментариях, у нас нет абсолютной уверенности, потому что Х — это хапакс, и нигде больше не встречается. 'Ха!' — кричал ван дер Лоон, когда мы встретились с этой проблемой во время изучения Чжуанцзы — 'хапакс легоменон! Уотсон объяснял это так-то и так-то, но по большому счету мы никогда не узнаем, что это значит'.

Хотя на кафедре синологии упор делался на классику, о современном Китае тоже не забывали — мы читали фрагменты из Мао Цзедуна, изучали современную китайскую политику. Тогда же я заметил, что написанное о Китае отличалось от того, что писали о Японии: абстрагируясь от социальных теорий, акцент делался на политике, на том, какая фракция побеждает, а какая в проигрыше. Это не касалось только современности. Китай, хотя бы из-за своих размеров, всю свою историю переживал разные политические встряски. Управление такой огромной страной требует безжалостных методов, и в результате политика занимала множество времени в дискуссиях и спорах, а политика всегда делила страну.

Например, во времена династии Сун группа министров разработала идеальную систему, которую назвали 'поле-колодец'. Основой ее был иероглиф 'колодец', который пишется двумя вертикальными, и двумя горизонтальными линиями, как поле для игры в крестики-нолики. Этот иероглиф обозначает кусок земли, разделенный на девять частей: лежащие по краю восемь участков предназначены для крестьян, а внутреннее поле — для общественных работ, доход с которого отдается правительству в виде налога. Чтобы ввести в жизнь эту систему, переселили миллионы крестьян, что привело к упадку сельского хозяйства. Возникла сильная оппозиция, и вскоре к власти пришли те, кто был против этой системы. Министров, которые отвечали за нее, изгнали, а систему ликвидировали ценой огромных затрат. Через некоторое время к власти опять пришла предыдущая группа, и события повторились. Борьба продолжалась целый век, а результатом ее оказалось ослабление династии Сун, и ее падение в конце концов.

Политика оказала влияние также и на китайскую поэзию. Многие старые поэмы — это протест против несправедливости, или против действий власти, а так как часто они касаются проблем, связанных с событиями тех далеких времен, сегодня они нам не интересны. Куда ни взглянешь, везде встречается политика: во времена династии Цин разгорелся спор, впустить ли западную цивилизацию в Китай, а в двадцатом веке началась гражданская война, пришли ее генералы, японцы, и наконец, коммунисты, которым практически удалось уничтожить страну во имя современной версии системы 'поле-колодец'.

Когда я учился в Оксфорде, результаты культурной революции были еще очень видны, а используемые нами учебники китайского языка, изданные в Пекине, были до смешного политизированными. Урок первый учил цифрам от одного до десяти, урок второй учил говорить 'спасибо', 'пожалуйста' и т.п., а урок третий вводил такие обороты, как 'диссидентские элементы' и 'японские дьяволы'. В 1977 году, когда я заканчивал Оксфорд, все неожиданно изменилось. Предводители маоистского периода оказались Бандой Четырех, а 'японские дьяволы' стали 'японскими друзьями'. Те же самые силы влияли на китайское искусство: в то время, как в современном японском искусстве практически нет каких-либо политических аллюзий, китайское неразрывно связано с историей диссидентских движений.

Китайцы не распространяют печатных аналогов 'теории японскости', и на синологии царила свободная атмосфера. Я не встречался там с попытками убедить, что Китай стоит выше других стран. Тем не менее, как это видно в самом названии Чжун Го (Срединная Империя), китайцы убеждены, что их страна лежит в центре мира. До совсем недавних времен Китай делился своей культурой с соседними странами, такими, как Вьетнам, Корея и Япония, но не брал ничего взамен. На практике единственной вещью, когда либо пришедшей в Китай из Японии, оказался складной веер. В результате, китайцы воспринимают свое превосходство, как нечто само собой разумеющееся — оно натурально, как воздух, которым дышат люди, поэтому нет нужды доказывать его ни себе, ни другим.

Япония, в свою очередь, всегда пользовалась культурным экспортом из других стран, и японцев глубоко в душе преследует неуверенность насчет их культурного самоотождествления. Что можно назвать по-настоящему 'японским', коль скоро практически все мало-мальски ценное — от дзен до системы иероглифов, — пришло из Китая или Кореи? Людям постоянно напоминают от отношениях 'старший-младший', например, формами вежливости, которые госпожа Чаплин посчитала такими важными для моего образования. Этот способ мышления превратился в привычку, и японцы не успокоятся, пока не определят место в иерархии не только для людей, но и для стран. Понятное дело, что Япония должна находиться на вершине этой пирамиды, и именно отсюда выросли агрессивные 'теории японства'.

Меня, без сомнения, раскритикуют за обобщения относительно японистов и синологов, но я не могу их не сделать. Любители Китая — мыслители, а любители Японии, в свою очередь, поддаются очарованию эмоций. Люди, которых привлекает Китай, — это беспокойные личности, которые любят приключения, с критическим складом ума. Они должны быть такими, потому что китайское общество капризно, непостоянно, а китайское общение быстро и полно сарказма. Нельзя позволить себе ни мгновения слабости, и какой бы восхитительной ни была ситуация, Китай никогда не позволит тебе усесться и подумать: 'Как здорово!'. Япония, в свою очередь, вместе с ее социальными стандартами, придуманными так, чтобы отделять все и всех от суровой реальности, является значительно более удобной страной для жизни. Стабильный ритм и вежливость защищают от огорчений. Япония — это гомеровская 'страна лотофагов', где можно блаженно плыть по спокойной поверхности бытия.

Когда я сравниваю пути, по которым пошли мои приятели с факультетов японистики, синологии и Юго-Восточной Азии, то становится видна поразительная разница между ними. Двое самых достойных запоминания людей, с которыми довелось познакомиться в Оксфорде, были мой учитель тибетского языка Майкл Арис и его жена Аунг Сан Суу Кью. Майкл, скромный, негромкий, был замечательным ученым, преданным своему призванию. Когда-то во время занятий позвонил телефон, и Майкл очень быстро заговорил по-тибетски — оказалалось, что звонил далай-лама, и я помню, какое впечателние этот случай произвел на меня. Суу Кью происходила из Бирмы, была дочерью генерала Аунг Сана, который сражался с англичанами и создал современное государство, сегодня известное, как Мьянма. В 1988 году она вернулась в Бирму, чтобы возглавить демократическое движение против диктатуры, которая командовала страной с 1960 года. Суу Кью получила шесть лет тюрьмы, и Нобелевскую премию мира.