Алекс Керр. Утраченная Япония

Очень много уже говорили о том, что японская система образования рассчитана скорее на подготовку высокого среднего уровня всех учеников, чем на лелеяние совершенства немногих. Учеников в школе не стимулируют выделяться из группы или задавать вопросы, и в результате японец оказывается запрограммирован на обычную 'среднюю' жизнь. Быть скучным, и таким, как все является сущностью этого общества, и это тот элемент, благодаря которому колеса всех общественных механизмов крутятся без помех. Хорошо известно, что это один из недостатков японского стиля жизни. Тем не менее, наблюдая за уроками керамики в Оомото, можно было легко заметить и слабые стороны американской системы обучения. Американцев с самого детсва учат творческому самовыражению. Если они не показывают свою 'исключительность', их убеждают, что с ними что-то не в порядке. Такого рода мышление оказывается препятствием, потому что для людей, воспитанных в этом духе, сделать простую чашку для чая оказывается очень трудным делом. Это тот самый 'яд', о котором говорил Дэвид. Иногда мне кажется, что внушаемая американской системой необходимость 'быть интересным' может быть очень жестокой штукой. Ведь большинство из нас ведет обычную жизнь, и в конечном итоге мы оказываемся нею разочарованными. В Японии же наоборот, люди так настроены, что удовлетворяются обычным, поэтому они довольны своей судьбой.

Если один день, проведенный в мастерской керамики, приводит к такому обилию выводов, можно легко представить, скольким вещам можно научиться, изучая традиционные искусства. Я не думаю, что японскую философию, сущность которой выражают joo, ha, kyuu, zanshin, можно описать с помощью слов, потому что когда мы вербально пробуем объяснить смысл 'медленно, быстрее, быстро, стоп', возникает закономерный вопрос — и это все? Только испытав лично эти искусства, можно понять их истинное значение. В этом смысле традиционные искусства — настоящие врата в культуру страны.

В последние года я заметил так же, что корни Японии берут свое начало не только в Китае или Корее, но и в такой же степени в Юго-Восточной Азии. В связи с этим я часто посещаю Таиланд и Бирму — это мои четвертые врата познания Азии. Чем больше я путешествую, тем более вынужден признать, хотя и неохотно, что авторы 'теории японства'в определенной степени правы: каждая страна по своему уникальна, но Япония — это особое сокровище. Являясь островом, отделенным от азиатского континента, она могла поглотить влияние культур Китая и стран Юго-Восточной Азии, сохранив при этом почти абсолютную изоляцию, как общество. Она стала чем-то вроде скороварки, в которую вложили множество компонентов, но ничего не вытащили.

Япония — это хапакс. Ее можно пытаться понять, сравнивая с Китаем и Юго-Восточной Азией, либо изучая огромное количество литературы о 'японстве', но, как пытался нас предостеречь ван дер Лоон, в конце концов невозможно понять хапакс, потому что неизвестно, что же он на самом деле значит.

Каллиграфия

Неоновые огни Гиндзы

Когда я начал писать статьи, из которых позже сложилась эта книга, то попросил совета у приятеля. 'Ремонт тростниковой крыши в Ия, театр кабуки — пожалуй, это интересные темы, но вот насчет каллиграфии я не уверен' — сказал он. — 'Тебе не кажется, что каллиграфией интересуется очень мало народу?'

Может быть, он прав, но я считаю, что каллиграфия — это одно из традиционных японских искусств, которое встречается здесь на каждом шагу. Японцев окружает бесчисленное количество иероглифов 'кандзи', начиная с писем, магазинных вывесок, газет, реклам в книгах, и заканчивая маленькими упаковками палочек для еды. С этой точки зрения, каллиграфия — одна из самых характерных деталей жизни в Японии, нет ни дня, чтобы человек с ней не столкнулся. Этого факта достаточно, чтобы посвятить ей несколько слов, но у меня есть еще один повод: в детстве я обожал каллиграфию.

Первый раз с иероглифами кандзи я столкнулся, когда мне было девять лет, и я учился в вашингтонской школе. Наша учительница, госпожа Вонг, приводя в качестве примера знак kuo (страна), объясняла, что каждый иероглиф состоит из частей, которые называются 'корнями'. Сначала она нарисовала на доске большой квадрат, представляющий границы страны: этот квадрат — 'корень охватывающий'. Внутри большого квадрата она нарисовала маленький квадрат — 'корень рта', символизировавший рты, которые надо прокормить. Подо ртом она провела прямую линию, представляющую землю. А рядом с ртом нарисовала четырьмя движениями комбинацию точек и штрихов, которые создали 'корень копья', символизирующий оборону страны.

Потом она нарисовала на классной доске три других иероглифа — wo, ni, ta (я, ты, он). Каждый из них нам пришлось переписать сто раз, соблюдая последовательность штрихов. Учительница утверждала, что если мы не напишем эти иероглифы в правильной последовательности, то они никогда не будут красивыми. Но когда она показала нам эту очередность в иероглифе wo, меня поразил очень странный способ написания, особенно его правой части, которая оказалась корнем копья.

Правильно 'копье' пишется так — сначала горизонтальная линия, потом проходящая через нее косая. Но она совсем не проста, потому что легонько искривляется, и на конце имеет крючок, направленный вправо, который при рисовании иероглифа создает приятное впечатление пружинности. Затем мы добавляем внизу вторую косую линию, и возвращаемся вверх, чтобы добавить точку. Слева направо, ухнуть вниз, прыгнуть вверх, справа налево и снова прыгнуть вверх — движения руки вызывают ощущение танца. Для меня было увлекательным занятием написание иероглифа wo сто раз подряд. Даже сегодня, когда я пишу этот иероглиф, или другие, в которых есть корень копья, снова возвращается детское удовольствие, которое я испытывал во время обучения.

Когда мне было стукнуло двенадцать, и семья перебралась в Японию, мы проехали всю Америку, от побережья до побережья. По дороге мы остановились в Лас Вегасе, и меня поразило великолепие неоновых реклам, а отец сказал только: 'Это ничто в сравнении с районом Гиндза в Токио'. Он был прав. Не только Гиндза, но и Иокогама были заполнены прекрасными неоновыми иероглифами; всюду, куда ни падал мой взгляд, виднелись иероглифы кандзи и знаки азбук харагана и катакана, создававшие впечатление горячечного и хаотичного блеска. А когда меня спрашивали, что вызвало самое большое впечатление в Японии, я всегда отвечал: 'неоновые огни Гиндзы'.

С того времени я начал серьезно изучать кандзи. Нашей домохозяйкой была шестидесятилетняя женщина по имени Цуру-сан. Когда мы смотрели вместе по телевизору соревнования сумо, она переводила иероглифы, которыми писались имена борцов. В их состав входили такие популярные знаки, как 'гора', или 'высокий', но попадались и редко встречаемые, например, 'феникс', который использовался в имени великого Тайхоо, чемпиона сумо шестидесятых годов, рекорды которого никогда не были побиты. Мое знание кандзи было очень неровным, однако со временем я уже смог читать вывески на магазинах.

Я выучил 'феникс' отчасти потому, что обожал Тайхоо, а отчасти из-за того, что иероглиф состоял из множества штрихов. Много лет спустя я обнаружил, что любовь к множеству штрихов характерна для детей. В 1993 году ко мне на год приехали два маленьких племянника из городка Олимпия, штат Вашингтон; Тревору было шестнадцать, а Эдану девять лет. Хотя они ни слова не говорили по-японски, им пришлось отправиться в местную школу в Камеока, и взяться за изучение кандзи вместе с обеими азбуками. Эдан ненавидел учиться, и проблема овладения слоговыми азбуками казалась неразрешимой; тем сильнее я удивился, когда он как-то вернулся из школы безумно возбужденный, и показал мне написанный иероглиф. Это был необычайно сложный кандзи, обозначающий 'нос'. Он гордился своим успехом, а я видел, что заслуга в этом частично лежит на сложном характере самого знака. Процесс соединения его частей в единое целое увлекал так же, как складывание деталей игрушечного конструктора. Тревору, в свою очередь, понравился иероглиф 'кирин' (единорог), который является соединением двух иероглифов, написанных сорока двумя штрихами. Кроме того, Кирин — это еще и марка пива.

Но вернемся в мое детство. Я посещал международную школу святого Иосифа в Иокогаме. В то время примерно треть ее учеников составляли японцы, треть — китайцы из китайского района, а остальные — дети сотрудников консульств и иностранных бизнесменов. Моим лучшим другом был китаец Пацзин Фенг. Хотя ему было только тринадцать, он обладал необычайным талантом в каллиграфии и рисовании тушью — до сегодняшнего дня я храню рисунок бамбука, который он сделал для меня еще в школе. Листочки бамбука, нарисованные деликатно и тонко зеленой тушью, выглядят почти как перышки, а сама работа выполнена так, словно вышла из-под кисти профессионального японского художника. Пацзин стал моим учителем, и показывал, как пользоваться кистью.

Но так как под его руководством я не сделал особых успехов, то купил руководство по каллиграфии для начинающих. Цуру-сан была в восхищении, и подарила мне специальный набор для каллиграфии. В коробочке из красного лака лежали камень для растирания туши, кисть, палочка прессованной туши, и маленький керамический сосуд для воды, которую добавляли, чтобы смочить камень. Когда я возвращался в Америку, Цуру-сан подарила мне другой сосуд, на этот раз из бронзы. Она происходила из богатой семьи, которая потеряла все состояние во время авиационных налетов, и единственной вещью, которую удалось спасти из огня, был этот маленький сосуд. До сегодняшнего дня он остается одним из моих ценнейших предметов, и я использую его только по особенным случаям.

Пацзин Фенг оказался моим первым и последним учителем каллиграфии. С четырнадцати лет я учился, занимаясь перерисовыванием иероглифов из таких учебников, как Senjimon (Тысяча классических иероглифов), который сводит всю китайскую мудрость до двухсот пятидесяти четырех линий, никогда не повторяя хотя бы одну из них. Позже, когда я занялся коллекционированием искусства, то копировал знаки со свитков, shikishi и tanzaki моей коллекции.

Так проснулся во мне интерес к каллиграфии, однако 'профессионалом' я стал только на втором году учебы в Оксфорде. На весенних каникулах я посетил в Милане своего приятеля Роберто. Ему было только двадцать два года, но у него были богатые друзья и покровители, он занимался оживленной торговлей предметами искусства с людьми из разных стран. Роберто показал мне блокнот, в котором Man Ray, Jasper Johns и Andy Warhol оставили для него рисунки. Рассматривая их, я подумал: 'Я бы тоже так смог!'. Над постелью Роберто висел портрет Энди Ворхола — несколько ярких пятен на увеличенной фотографии. Это меня подтолкнуло к действию. Я попросил у Роберто бумагу, цветные фломастеры, и, сидя под портретом Энди Ворхола, написал пару десятков иероглифов. После возвращения в Оксфорд, в магазине с художественными принадлежностями я купил washi (японскую рисовую бумагу) самых разных цветов, кисти, тушь, и начал массовое производство иероглифов. Не все они были каллиграфией в строгом значении этого слова, некоторые были скорее рисунками тушью, но недалеко ушедшими от каллиграфии.

Однажды Кингсли Лю, приятель из Гонкога, купил такую картину за пять фунтов стерлингов. Это был рисунок тушью, представляющий три персика, один из которых чрезвычайно напоминал человеческую попку. Кингсли это позабавило, и он сразу повесил картину в ванной комнате. Полагаю, что каждый художник помнит тот день, когда продал свою первую работу — я был очень возбужден, независимо от того факта, что моя работа оказалась в ванной.

Моей первой учительницей была китаянка, моим первым покупателем был китаец. Когда я размышляю над этим, то вижу, что большая часть моих каллиграфических вдохновений происходит из Китая. В этом нет ничего удивительного, потому что кандзи пришли оттуда же. Пожалуй, они являются крупнейшим вкладом Китая в культурное наследие мира. В древности существовали и другие варианты иероглифического письма, например, у древних египтян, или майя. В них видны следы того же самого развития, которое проходили кандзи: сначала были пиктограммы, т.е. рисунки предметов, например, стрелы или рта; затем эти 'корни' объединились в более сложные формы, которые со временем подверглись упрощению и стали более абстрактными; в последней же фазе развилась своего рода скоропись. Но другие варианты иероглифического письма не сохранились до наших дней, остались только кандзи.

Восхищение кандзи во многих соседствующих с Китаем странах, включая Корею, Вьетнам и Японию, было таким сильным, что они поддались его влиянию. Тем не менее, в двадцатом веке Вьетнам отказался от иероглифов совершенно, а в Корее они постепенно выходят из употребления. Кандзи просто-напросто слишком трудны. Линда Бич говорила, что чувствует себя так, словно все известные ей иероглифы выстроили длинный мост в мозгу, и когда она в конце этой линии добавляет новый знак, с другого конца отваливается старый. Сегодня за пределами Китая и китайскими диаспорами, иероглифы используются лишь в Японии, где они дополняются двумя слоговыми азбуками 'катакана' и 'хирагана'. Это свидетельство чрезвычайного консерватизма японцев, за который они платят высокую цену, потому что им приходится за долгие школьные годы вызубрить тысячу восемьсот наиболее употребительных кандзи, не считая многих тысяч вариантов их произношения и комбинаций. Я вздрагиваю при одной мысли о том, сколько серых клеток мне пришлось посвятить кандзи, вместо того, чтобы использовать их для другой, более стоящей информации.

Тем не менее, когда иероглифы уже усвоены, это приносит исключительное интеллектуальное удовольствие. Кандзи отличаются от алфавита тем, что каждый знак содержит в себе некую идею. Я считаю, что процесс, который происходит в мозгу при виде иероглифов, отличается от того, что происходит при чтении алфавитного текста. Когда мы читаем слово, состоящее из букв, нам надо соединить их в мозгу в единое целое, чтобы понять написанное. В то же время, при взгляде на иероглиф его значение моментально пронзает мозг. Из-за этого неоновые рекламы или вывески кандзи невозможно игнорировать, даже если этого хочется. Я практически никогда не читаю рекламу в Америке, но когда оказываюсь в японском метро, машинально читаю все тексты, что висят в вагонах. Это не только моя личная слабость — другие пассажиры делают то же самое, а некоторые даже читают их вслух.

Каждый иероглиф имеет несколько смысловых уровней, что дает кандзи исключительное богатство значений. Например: иероглиф 'tai' означает 'покой' или 'совершенное равновесие'. Это название гексаграммы из И Цзин, а также иероглиф, которым обозначается священная гора Китая — Тай, кроме того, это же слово может обозначать Таиланд. В языке каждой страны словари все время обогащаются новыми значениями, но только в Китае одни и те же слова используются три тысячи лет. Кандзи означает облако смыслов, словно радуга, испускаемая аурой Будды.

Яркие неоновые рекламы, которые привлекли мое внимание в детстве, существуют не только в Японии. В Гонконге, Китае, или большинстве городов Юго-Восточной Азии, где живут китайцы, можно видеть буйство светящихся знаков. Частично потому, что в отличие от Европы и Америки, здесь нет ограничений и городского планирования застройки. Но есть и другой повод — кандзи можно читать не только слева направо, и справа налево, но еще и сверху вниз, что позволяет размещать вертикальные надписи на высоких зданиях. Но главной причиной присутствия всех этих знаков является тот факт, что формы и значение иероглифов привлекательны для глаза. Это одно из удовольствий повседневной жизни.