Алекс Керр. Утраченная Япония

Именно использование кисти позволило китайцам придать кандзи такую выразительность. Есть поговорка 'Линия — это сила', а каллиграфия — это ничто иное, как плавная линия; которая, благодаря кисти, становится тонкой или толстой, мокрой или сухой, нарисованной точно или свободно. Таким способом 'сила' направляется наружу или внутрь, подавляется, или стихийно освобождается. Сила объединяется со значением знака.

На висящих свитках обычно располагаются фразы, которые складываются из трех, пяти, или семи слов. Сегодня это чаще всего лозунги типа 'Покой, уважение, чистота, одиночество'. Традиционные свитки с каллиграфией были изящнее: их содержание — это поэмы, ассоциации с той или иной порой года, или коаны дзэн (абсурдальные на первый взгляд фразы, которые должны были помочь достичь просветления). Когда я пишу эти слова, за моей спиной висит каллиграфический свиток, написанный дзэнским монахом из святыни Мампуку-дзи в Киото. Текст звучит так: 'Глас облаков вступает в ночь, и поет'. Это прекрасное описание дождливых ночей в Камеока, когда слышен стучащий по крыше дождь, и шум бурлящего на краю сада ручья. У меня есть еще один свиток из Мампуку-дзи, который я охотно вешаю на стену перед приходом знакомых. На нем написано: 'Разворачиваю цветы, и жду, пока прилетят бабочки'. Я помню так же свиток, увиденный в школе чайной церемонии в Киото: 'Сидеть одиноко на благородной вершине'. Что может лучше выразить магию одиночества в спокойном чайном павильоне? Еще одним примером коана может быть фраза: 'Гляжу на любимого в уголке неба'. 'Любимый' означает 'Месяц', и именно это является вратами к пониманию коана.

Я лично больше всего люблю одиночные иероглифы, особенно 'творческий' и 'чувствительный' из И-Цзин, либо же полные нюансов 'дракон', 'ночь' и 'рассвет'. Когда мы разглядываем старые каллиграфии, то понимаем, что каллиграфические изображения отдельных иероглифов встречались достаточно редко. В те времена люди были более образованы, и располагали большим количеством свободного времени, чем мы. А может, просто им было, что сказать. Написание одного иероглифа — это как каллиграфия, сделанная мимоходом, упрощенная форма этого искусства. Но я люблю писать один знак кандзи, потому что это позволяет мне приблизиться к значению этой идеограммы. Возьмем, к примеру, иероглиф 'сердце'. Однажды я нарисовал его черной тушью, а затем наложил сверху тушь красную. Глядя на накладывающиеся друг на друга красное и черное сердца, один из моих американских друзей сказал: 'Это словно мужчина и женщина'. Он купил его, и повесил в своем доме. Какое-то время спустя, в его доме начался пожар, и каллиграфия сгорела. Он позвонил, и попросил нарисовать новую, потому что она стала семейным талисманом. Мне было ужасно приятно оттого, что рисунок исполнил свою роль.

Моя коллекция произведений искусства началась с каллиграфии. Не только потому, что каллиграфия мне нравилась, но прежде всего потому, что была дешевой! Например, рисунки тушью Бусона или Икена Тайге времен династии Эдо достигали цены в десятки тысяч долларов, в то самое время, когда их каллиграфии можно было купить за одну десятую этой суммы. Даже каллиграфии известного на целом свете Сен-но Рикюу, создателя чайной церемонии, еще совсем недавно можно было купить всего за двадцать тысяч долларов, что равно цене некоторых известнейших ксилографий Хокусая. Только сегодня насчитывается всего несколько десятков аутентичных работ Рикюу, а графику Хокусая печатали тысячами штук. Эти низкие цены являются отражением низкого интереса к каллиграфии в современной Японии.

Так было не всегда. Традиционно именно каллиграфию считали наивысшим из искусств. Император Taizong из династии Тан до такой степени полюбил работы каллиграфа Wang Xizhi, что приказал положить в свою могилу его 'Рукопись из Павильона Орхидей'. С этого момента каллиграфия стала сердцем императорской коллекции, а семьи богачей и придворных соперничали друг с другом за свитки известных каллиграфов. Самые ценные сокровища японских святынь дзэн — это каллиграфии их настоятелей. Среди придворной аристократии shikishi и tanzaku ценились выше других видов искусства, можно было бы даже утверждать, что именно в каллиграфии выражалась сущность kuge.

Люди верили, что каллиграфия может овладеть душой художника — именно это подняло ее до такого высокого уровня. Существует китайская пословица, которая гласит, что 'каллиграфия — это портрет сердца'. На яхте моего бывшего работодателя Тремела Кроу, висела на стене каюты парочка любовных писем Наполеона и Жозефины. Ни одна картина не могла бы еще более интимно отразить их личность, чем эти автографы. Однако кисть намного изящнее любого пера раскрывает малейшие разницы в давлении и направлении, и благодаря этому живо выражает состояние ума художника. Каллиграфия — это звено между одним и другим разумом.

Я не встречал лично никого из старой придворной аристократии, и ни одна книга не может ясно объяснить, какова же была в реальности жизнь куге. Но тонкая, как волосок, линия невероятно элегантного письма, которым они воплощали свои поэмы, приближает нам мир куге. Читая стихи и эссе Иккюу, легендарного мастера дзэн пятнадцатого века, мы не находим ничего, кроме туманных и расплывчатых теорий, которые, пожалуй, только ученый в состоянии хоть как-то понять. Но когда мы посещаем святыню Синдзю-ан в Киото, где в Зале Основателя висят свитки Иккюу, хватает мига, чтобы нас поразила мудрость этого так сложно пишущего старого настоятеля. Тест говорит: 'Не делай зла, делай только добро!'. Это напоминание о старой китайской притче, в которой некто попросил учителя определить сущность буддизма.

— Не делай зла, делай только добро.

— Но что в этом особенного? Даже ребенок это знает.

— Если об этом знает даже ребенок, почему ты так не поступаешь?

Иккюу написал эти линии молниеносным, решительным движением руки. При первом взгляде эти иероглифы вызывают шок — Иккюу смеется над нами, издевается, шокирует.

Даже если автор неизвестен, каллиграфия остается портретом сердца. Среди моих любимых свитков есть копия трех иероглифов, вырезанных в шестом веке нашей эры на горе Тай в Китае. Мы не знаем, кто их вырезал, но они хранят в себе тяжелую натуральную силу, за которую их ценят коллекционеры. Иероглифы эти говорят: 'Добродетель не бывает одинокой', и отсылают к изречению Конфуция: 'Добродетельный человек не бывает одиноким, у него всегда будут соседи'. Так как я живу одиноко в деревенской глуши Камеоки, этот свиток дает мне силы в минуты грусти.

Каллиграфия — дело мгновения, т.к. нельзя исправить написанное, и это одна из причин, благодаря которым она порождает связь между одним разумом и другим. Как земетил преподаватель в Оксфорде, дисциплина не является моей сильной стороной. Мне нравится то, как человек освобождает себя в каллиграфии, и то, что сразу виден эффект. Здесь нет постепенного развития темы, как в масляной живописи или концерте классической музыки, каллиграфия — прекрасная область самореализации для нетерпеливых людей. Вечер, проведенный на питье вина с друзьями и рисованием иероглифов, является для меня высшей формой отдыха. Этот подход не изменился с того первого миланского вечера, когда в доме Роберто я замахнулся на каллиграфию.

Когда я собираюсь заняться каллиграфией, обычно приглашаю какого-нибудь приятеля провести у меня ночь. Мы выбираем японскую бумагу 'ваши' разной толщины, и растираем тушь. Для меня она совершенно не обязательно должна быть только черной — может, под влиянием Энди Уорхолла, я склонен использовать самые разные цвета: от золотой и серебряной пудры, и растираемых в пыль минералов, таких, как например лазурит, до материалов, обычно используемых европейскими художниками — гуаши и акриловых красок. Растирание бруска прессованной туши, кипячение воды, добавление клея и, наконец, смешивание цветов может занять несколько часов. Если я решаю использовать черную тушь, то беру сосуд для воды, который подарила мне Цуруя-сан, и медленно растираю тушь на специальном камне.

Когда, наконец, приходит время браться за кисть, уже царит ночь, и мы с приятелем успели пропустить по несколько бокалов вина. Продолжая разговор, я пробую писать иероглифы на самые разные темы, а их стиль зависит от каприза мгновения — это может быть стандартное письмо, полукурсив, или курсив. После того, как очередной иероглиф закончен, я спрашиваю приятеля, что он про них думает. Хотя это может показаться странным, умение оценивать каллиграфию не связано со знанием кандзи. Даже те, кто не видел раньше иероглифов, могут почувствовать равновесие и валёр штриха. Одним из моих лучших критиков был шестнадцатилетний кузин Тревор.

Я пишу до рассвета, и когда встаю поздно пополудню, вся комната завалена творчеством прошедшей ночи. Большинство работ неудачны, но я выбираю те каллиграфии, которые лучше всего отдают настроение минувшего вечера. Однажды летней ночью, лягушки на рисовых полях оглушительно квакали, а облака комаров и ночных бабочек врывались в ярко освещенную комнату. На следующий день я нашел только один иероглиф, достойный сохранения — иероглиф 'ночь', размашисто написанный черной тушью. На всей поверхности бумаги были разбросаны мириады малюсеньких золотых и серебряных кандзи, которые в нескольких местах сливались с иероглифом 'ночь'. Эти малюсенькие знаки говорили: 'лягушка', 'ночная бабочка', 'цикада' и 'комар'.

Великие каллиграфы прошлого тоже пили во время работы. Эта традиция тянется непрерывно с четвертого века, когда Ван Циши собрал друзей в Павильоне Орхидеи, где они писали поэмы, и пускали по речным волнам чарки с вином. Вино — прекрасный товарищ каллиграфии. Когда-то у меня была ширма Камеды Босая, ученого эпохи Эдо, расписанная с необычайной дикостью. Нормальные червячки кандзи превращались у него в угрей, безумно скачущих по бумаге. При последовательном разглядывании всех двенадцати панелей ширмы, было хорошо видно, что иероглифы все более искажаются по мере того, как Босай писал их справа налево, пока на последней панели его кандзи не стали похожими скорее на арабские знаки, чем на китайские. А в самом конце располагалась подпись: 'Написано абсолютно пьяным старцем Босай'.

Благодаря таким иероглифам, как на ширме Босая, мне удалось научиться тому, что можно было бы никогда не узнать, если бы я надеялся только на своих учителей. Например, во время охоты за каллиграфиями дворян куге я узнал, что когда-то существовал стиль, называемый 'ваёо'. Это означает 'японский стиль', и его мягкие, плавные формы, которые появились во времена эпохи Хейан, стали основой стиля письма куге и самураев, из которого позже сформировался стиль, используемый сегодня в сумо и кабуки. В отличие от 'караёо', 'китайского стиля', используемого монахами и учеными, ваёо было мягким и женственным, абсолютной противоположностью того шрифта, которым Иккюу передавал дзенский коан. В течение нескольких веков ката (форма) окончательно сформировалась, и ваёо не разрешало каких-либо отклонений, или выражения собственного 'Я' — оно было не портретом сердца, а отображением элегантного идеала. По этой причине, ваёо имеет много общего с театром но, где главной целью есть воплощение не человека, а 'юуген', темной, загадочной красоты, выходящей за пределы личности.

С наступлением эпохи Мейдзи, школы исключили ваёо из учебной программы. Оно было слишком сильно связано со свергнутым классом самураев, и было слишком формализированным. Некоторые элементы стиля остались, но как художественный стиль ваёо умерло, и каллиграфия, которую мы видим сегодня — это караёо. Сегодня в японском обществе понятие 'нечеловеческий' имеет негативный оттенок, хотя 'сверхчеловеческий' мир покоя и элегантности, созданный каллиграфами ваёо, был одним из величайших достижений Японии. Китайцы, беспрестанно пробуя выразить свою индивидуальность, никогда не создали чего-то подобного.

Когда, уже будучи взрослым, я увидел первый раз оннагата в представлении кабуки, то испытал то же самое чувство танца, как тогда, когда ребенком рисовал корень 'копьё'. Танец кабуки — словно игра между инь и ян. Веер поднимается вверх перед тем, как опасть вниз, шея поворачивается влево, а стопы поворачивают направо. Когда гейша показывает что-то, она сначала направляет палец на себя, рисует круг, и лишь тогда показывает им наружу. И в этот же момент ее плечи поворачиваются в противоположном направлении. Именно эта гармония противоположностей приводит к тому, что танец кабуки является источником такого наслаждения. И то же самое чувство появляется во время написания каллиграфии.

Сегодня японцы учатся писать, чаще всего принимая формальную позицию сидя на пятках (сейза). Сейза не только неудобна, но еще и ограничивает диапазон движений, практически не позволяя телу двигаться. Я пишу, стоя у длинного стола, а когда занимаюсь каллиграфией с друзьями, то очень много двигаюсь. Я стою, присаживаюсь, хожу — каллиграфия рождается из этих движений. Я прекрасно понимаю, зачем Чжан Сю, художник времен династии Тан, мочил волосы в туши, и использовал собственную голову вместо кисти! Чжан Сю рисовал также листья лотоса, опуская в тушь собственные ягодицы, и усаживаясь после этого на бумагу, но с этим, возможно, он заходил слишком далеко.

Это подсказывает мне ответ на вопрос, почему сегодня в Японии каллиграфия не ценится. Решение имеет очень много общего с тем, как ей обучают. Каллиграфия — единственное среди традиционных искусств, которое остается быстрым и свободным, идеальным для заработавшихся современных людей. Но в какой-то момент она превратилась в очень серьезное занятие. Ученики вынуждены сидеть в сейза, проводить на коленях долгие года, чтобы научиться технически совершенно копировать древние стили, которые совершенно неизвестны обычному человеку. Кроме того, каллиграфию поразила 'общественная болезнь'. Большинство профессиональных каллиграфов принадлежат к обществам с пирамидальной структурой, с Великим Мастером на вершине, вице-председателем, членами совета и судьями, расположенными чуть пониже, и слоем членов и учеников на самом низу. Альманахи и каталоги по искусству упоминают каллиграфов так же, как афиши сумо показывают борцов: люди на вершине пирамиды занимают больше места. Предводителю посвящается фотография и четверть страницы журнала, его заместитель тоже имеет фотографию, но только одну восьмую страницы текста, и так далее, до 'членов-кандидатов', фамилии которых печатаются мелким шрифтом. Даже визитки типичных современных каллиграфов отражают их подчиненность общественной системе — на каждой мы видим один или несколько титулов, таких, как 'Член правления Общества Х', 'Член-корреспондент ассоциации Y', 'Судья общества Z'. Все это показывает, что современные каллиграфы в равной степени заняты как укреплением своего места в комитетах, так и продукцией произведений искусства.

Из-за сейза, из-за того, что главный упор в обучении делается на технические нюансы и 'тайные знания', из-за иерархизации обществ, сегодня каллиграфия выпала из главного потока, и похоже, что для большинства молодежи она превратилась в 'занятие для пенсионеров'. Миллионы людей по прежнему занимаются каллиграфией, но элита мира искусств относится к ней пренебрежительно, как к своего рода хобби. Каллиграфия перестала занимать место первого из искусств, и стала чем-то вроде заблудившегося ребенка. Прежде всего, она не может соперничать с искусством, импортированным с Запада, поэтому ее влияние на современное творчество исчезающе мало.