Собственно говоря, именно из-за старообрядчества его карьера не слишком задалсь — звание капитана для командира батальона, который вдобавок командует им больше десятка лет — нонсенс. Правда, батальон был сокращённого состава — не тысяча человек, а чуть более четырёхсот.
— Вот значит и наш четвёртый бастион, — повёл рукой капитан, — землянка для вас приготовлена. Точнее, место в землянке, офицеры у нас тут по несколько человек обычно селятся.
— Да уж ничего страшного, — с лёгкой улыбкой отвечаю командиру.
— Ну вот и славно. Положите пока вещи, да пойдёмте, я вас проведу, познакомлю с обстановкой да офицерами.
... — Толстой Лев Николаевич — офицер храбрый, но с несколько завиральными идеями. Прапорщик, как и вы, хотя уже подали на подпоручика.
Крепкий молодой парняга насмешливо приподнимает бровь, но слегка кланяется. На 'солнце русской литературы' он пока никак не тянет, хотя в городе его знают. Тип он довольно странный — одновременно 'шалун', любящий пробежаться по борделям и моралист, учащий солдат не ругаться. Уже известен как писатель, но как офицер... Не фонтан
* * *
** — то, что он любит 'погудеть' в городе, это полбеды, но... солдаты его не воспринимают. Вроде как лезет воспитывать, помогать, но... 'Дуркует барин'. Не дурак, не трус, порядочный, но — в армии ему не место.
С солдатами моего взвода сошлись легко.
— Из низших чинов выслужился, — коротко сообщаю 'истэблишменту' в виде унтеров-ефрейторов-писарей, покачиваясь на носках, — за храбрость, смекалку и грамотность.
— Так это..., — пробует меня на слабину старший унтер, — Вашим благородием звать или...
Усмехаясь и начинаю давить взглядом. Через несколько секунд все стоят в строю по стойке смирно и что характерно, попыток проверить на слабину больше не было.
— Ружья разберите, — я там приволок с десяток штуцеров, раздадите их лучшим стрелкам взвода.
-Так это..., — всё тот же унтер, — мы трофеи себе будем оставлять?
— Себе. Ну и с ротой-батальоном делиться.
Загомонили радостно.
— А...
— А ежели кому не по нраву, посылайте их ко мне — я и до самого командующего дойти не постесняюсь.
Несколько дней потратил на знакомство с новыми подчинёнными и сослуживцами. Ротный, Суворин Игорь Николаевич, оказался вполне дельным офицеров в чине капитана, а коллеги-взводные... так, 'серенькие'.
Затем началось привычное — вылазки в тыл врага...
— Да тише ты, чёрт косорукий, — негромко говорю унтеру Савве Воскобойникову, молодому ещё рыжеватому мужчине с тараканьми усами, — не нервничай.
— Так оно само, — оправдывается тот, — обильно потея. Потеют и двое рядовых, как и Лев Николаевич, взятый в вылазку после многочисленных просьб и прямого приказа из штаба Горчакова. Вот как не хотел тащить за собой будущее 'Солнце русской литературы'...
А приходится — я самый знаменитый 'охотник', сиречь разведчик, в русской армии. По крайней мере, в крымских частях. За три месяца после становления прапорщиком получил 'Станислава', 'Владимира' и 'Анну' с мечами, но почему-то исключительно четвёртых степеней. Правда, звание подпоручика дали и на самовольство с трофеями смотрели сквозь пальцы...
Ну да ладно... Так вот таких вот 'Львов Николаевичей' мне навязывают уже в третий раз. И в предыдущие два из-за их неумелых действий у меня гибли солдаты... Зато 'храбрецы-пластуны' по возвращении получали ордена. Но Толстой ничего так, держится — видно, что на Кавказе воевал и понятие о пластунской науке имеет. По крайней мере, передвигается достаточно бесшумно, не гонорится, что 'Эти действия невместны для дворянина'. Нормальный, в общем, мог бы получится пластун.
Сейчас несколько бледный сидит — как же, самостоятельно перхватил горло одному из охранников порохового склада...
— Вы по карманам-то пошарьте, — приказываю солдатам, показывая на трупы часовых, — да не стесняйтесь.
— Иван Фёдорович! — Всё-таки вскидывается Толстой.
— Лев Николаевич, а с каких шишей наш взвод может питаться нормально? Сами знаете, как с едой в городе обстоит, — говорю ему, прищурив глаза. Взгляд писателя сразу делается серьёзным и каким-то беззащитным, Толстой медленно и очень серьёзно кивает, дискуссия прекращена не начавшись.
— Мундиры с убитых накидываем, да пошли, — и поясняю напарнику, — нас если поймают, всё едино убьют, причём прежестоко.
Выйдя из подземного порохового склада, закопанного более чем на десять метров, спокойно уходим в сторону расположения англичан — командиры союзников уже успели поругаться и потому стараются не замечать солдат друг-друга, если те проходят через лагерь. Разумеется — только если солдаты идут относительно трезвые и с деловым видом. Прошли спокойно, хотя английские солдаты косились и бросали нам в спины 'факовые' реплики. Ну а от англичан 'нырнули' на нейтральную полосу.
Установленная 'адская машинка' на основе кислоты, марганца и глицерина, сработала когда мы уже сползали к себе на позиции.
— ББАХ! — раздался чудовищный грохот.
— Не зря сходили, — удовлетворённо сказал писатель. С этого момента он как будто переродился и... Сильно опасаюсь, что если он и напишет 'Войну и Мир', то это будет совсем другое произведение. Во всяком случае, офицером он стал вполне дельным и ещё четырежды за месяц ходил со мной во вражеские тылы, заработав славу и как будто найдя себя. Ох, вряд ли в этой Реальности появится понятие 'Толстовство'...
История с убитым мной интендантом нашла продолжение — она всё-таки выплыла 'На свет божий', как ни старалась власти замять дело. Я уж было думал о 'второй серии', когда один из офицеров, занимавшихся расследованием, всё-таки проговорился 'по секрету'.
Расплавленное серебро и прочие подробности быстро нашли благодарных слушателей. Ну а мои неуловимые для местных ремарки в нужное время и в нужном месте при обсуждении произошедшего, помогли сформировать общественное мнение...
— Поделом собаке!
Следующим шагом было...
Навестив в госпитале 'своего' солдата и оставив ему и гостинцы, вижу 'клиента'. Мрачный, туберкулёзно кашляющий матрос с повязкой на груди.
— Осторожней, братец, лёгкие не выхаркай. На-ка лучше сала, смаж горло.
— Кха! Спасибо, Вашбродь. А... это вы подпоручик Мартынов? Ну, из солдат?
— Я, братец, — присаживаюсь рядом с ним на широкий подоконник, не обращая внимания на гнилостный запах от матроса, — да и ты, как я смотрю, не из простых будешь?
— Аа..., отмахивается тот нехотя, — было дело, учился грамоте, да думал выслужить офицерские погоны. Я ж артиллерист корабельный, у нас такое не редко. Кха! А потом картечь в грудь получил, в лёгкое. Оно бы ладно... но теперь туберкулёз начался... Врачи говорят, была бы кормёжка нормальная, а тут... Интенданты...
— Хреново, — сочувственно, но без особых эмоций говорю я, — ладно ещё бы в бою, а вот... Не знаю, я бы наверное, как тот... ну, который интенданта серебром... Тоже... Не первого попавшегося, конечно, но если уж помирать, то хоть с пользой.
Соскакиваю с подоконника.
— Ладно, братец, бывай.
Через два дня Севастополь всколыхнуло необычное событие — раненый матрос остановил интенданта Пименова из военного ведомства и заколол его штыком в живот. Особенно впечатлительные ужасались почему-то тому, что штык был ржавый, грязный и измазан в говне — для пущей уверенности. Люди поумней вздрогнули от прощальных слов матроса, который после этого воткнул себе нож в сердце.
— Прощевайте, братцы! И не вините меня за смерть этой твари — такие воры как он, хуже врага иноземного.
Самое страшное... для интендантов и нечистых на руку офицеров, что через восемь дней история повторилась. А потом ещё, ещё и ещё...
История с убийством воров-интендантов всколыхнула не только Севастополь, но и всю крымскую армию России. Затем пошла гулять по Кавказу, по России и... везде встречала самое горячее одобрение. Не у чиновников, понятное дело, а у нижних чинов и офицеров. К маю начались случаи убийств интендантов на Кавказе, затем и по всей России. Причём не всегда это были 'смертники', которым врачи поставили смертельный диагноз. Иногда это были солдаты, выбранные 'обчеством' из солдатской среды.
Начатые расследования показали, что ВСЕ убитые виновны безусловно. Общество всколыхнулось и началось необычное — нечистоплотных чиновников перестали принимать в домах, им не подавали рук... Правда, касалось это только тех, кто ворует у действующей армии.
В мае я начал второй этап 'Операция Патриотизм'... В гости к поручику Левашову я шёл охотно, всё-таки орден Святого Георгия, повод более чем значимый.
— Иван Фёдорович! — раскинул руки хмельной поручик, — давно не виделись!
— Илья Спиридонович! Вот, позвольте вручить вам небольшой подарок, — протягиваю ему индийскую саблю из настоящего вуца.
— О! Это слишком...
— Илья Спиридонович!
— Понял, понял! Но хорош подарок, хорош...
Саблю с восторженным цоканьем осмотрели все офицеры и даже Львов покачал головой и заметил:
— Лет триста работе, очень хороша. А эта бирюза на рукояти, ну слов нет!
Дальше описывать нет смысла — банальная пьянка, прерываемая тостами, песнями и танцами — благо, отмечали Георгия в тылу, сняв для этого домик матросской вдовы. Зато когда все начали расходится, отлавливаю Левашова — благо, он на несколько минут остался один, быстро ввожу в транс и...
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души...
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет:— Повезло.-
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,-
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
На следующее утро Левашов, похмелившись и немного оклемавшись, сел писать письмо жене... Стихи напечатали сразу все газеты Севастополя, а через несколько дней благодаря телеграфу их наизусть заучивали в самых отдалённых уголках России.
Капитана Ильина я нашёл вроде как по делу, но дальше — та же история с трансом...
Уж сотый день врезаются гранаты
В Малахов окровавленный курган,
И рыжие британские солдаты
Идут на штурм под хриплый барабан.
А крепость Петропавловск-на-Камчатке
Погружена в привычный мирный сон.
Хромой поручик, натянув перчатки,
С утра обходит местный гарнизон.
Седой солдат, откозыряв неловко,
Трет рукавом ленивые глаза,
И возле пушек бродит на веревке
Худая гарнизонная коза.
Ни писем, ни вестей. Как ни проси их,
Они забыли там, за семь морей,
Что здесь, на самом кончике России,
Живет поручик с ротой егерей...
Поручик, долго щурясь против света,
Смотрел на юг, на море, где вдали —
Неужто нынче будет эстафета?-
Маячили в тумане корабли.
Он взял трубу. По зыби, то зеленой,
То белой от волнения, сюда,
Построившись кильватерной колонной,
Шли к берегу британские суда.
Зачем пришли они из Альбиона?
Что нужно им? Донесся дальний гром,
И волны у подножья бастиона
Вскипели, обожженные ядром.
Полдня они палили наудачу,
Грозя весь город обратить в костер.
Держа в кармане требованье сдачи,
На бастион взошел парламентер.
Поручик, в хромоте своей увидя
Опасность для достоинства страны,
Надменно принимал британца, сидя
На лавочке у крепостной стены.
Что защищать? Заржавленные пушки,
Две улицы то в лужах, то в пыли,
Косые гарнизонные избушки,
Клочок не нужной никому земли?
Но все-таки ведь что-то есть такое,
Что жаль отдать британцу с корабля?
Он горсточку земли растер рукою:
Забытая, а все-таки земля.
Дырявые, обветренные флаги
Над крышами шумят среди ветвей...
"Нет, я не подпишу твоей бумаги,
Так и скажи Виктории своей!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уже давно британцев оттеснили,
На крышах залатали все листы,
Уже давно всех мертвых схоронили,
Поставили сосновые кресты,
Когда санкт-петербургские курьеры
Вдруг привезли, на год застряв в пути,
Приказ принять решительные меры
И гарнизон к присяге привести.
Для боевого действия к отряду
Был прислан в крепость новый капитан,
А старому поручику в награду
Был полный отпуск с пенсиею дан!
Он все ходил по крепости, бедняга,
Все медлил лезть на сходни корабля.
Холодная казенная бумага,
Нелепая любимая земля...
Ильин был таким же неплохим поэтом, как и Левашов — и таким же дельным офицером 'с репутацией', что для моих планов было особенно важно. Согласитесь — даже патриотичные стихи и песни начинают звучать немного по другому, когда внезапно выясняется, что их написал человек не лучших моральных качеств...
Молодой капельмейстер Соломин написал музыку 'Прощание Славянки, тронувшую всех до слёз, а через неделю корнет Агапов принёс текст.
Наступает минута прощания,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыхание,
А вдали уже дышит гроза.
Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовет нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков.
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости — прощай, прости — прощай...
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Не все из нас придут назад.
Летят, летят года,
Уходят во мглу поезда,
А в них — солдаты.
И в небе темном
Горит солдатская звезда.
А в них — солдаты.
И в небе темном
Горит солдатская звезда.
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости — прощай, прости — прощай...
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Не все из нас придут назад.
Лес да степь, да в степи полустанки.
Свет вечерней и новой зари —
Не забудь же прощанье Славянки,
Сокровенно в душе повтори!
Нет, не будет душа безучастна —
Справедливости светят огни...
За любовь, за великое братство
* * *
* * *
Отдавали мы жизни свои.
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости — прощай, прости — прощай
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Не все из нас придут назад.
Летят, летят года,
А песня — ты с нами всегда:
Тебя мы помним,
И в небе темном
Горит солдатская звезда.
