| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Так ты — человек? — сидящие у костра переглянулись.
— Человек... — с готовностью подтвердил Коротышка и перекрестился в знак подтвержденья своих слов.
Люди у костра о чем-то негромко заспорили, Коротышка не мог разобрать со своего места о чем они говорят, и принялся осматриваться. Вокруг лежала равнина — под луной серебрился ковыль, поодаль темнела гряда леса... Он понял, что, по всей видимости, они расположились на ночлег недалеко от дороги, по которой ехали днем. Это был большой обоз, — он насчитал несколько десятков повозок. Пошевелив связанными руками за спиной, он уселся поудобнее и стал прикидывать расстояние до леса — может, удастся сбежать? Ведь, судя по обвинению, которое ему предъявили, — дела у него неважнецкие...
— Пойдем с самого начала... — снова начал тот, кто спрашивал его раньше. — Кто ты и как тебя называют другие?
— Я — моряк... — отвечал Коротышка. — При крещении мне дали имя Винсент... Впрочем, все зовут меня Коротышкой, но я не обижаюсь, поскольку кулаки у меня крепкие и при случае уж сумею постоять за себя...
Среди людей послышались удивленные возгласы:
— Он назвал свое настоящее имя!
— Ладно... — согласился допрашивающий, переглянувшись с товарищами. — Если хочешь, пусть будет так.... А я — Горст и это моя дружина. Мы обещаем тебе суд скорый, но справедливый... Итак, откуда тебе известны колдовские приемы и как ты сумел отворить нечисти дверь, на которую наложил заклинанье сам Рутан Светлый?..
— Э-э, погоди, брат!.. — протестующе воскликнул обвиняемый, начиная что-то припоминать. — Я, конечно, грешен, но не хочу отправиться в ад за то, чего не совершал!
Коротышку пробрало холодом: обвинение в колдовстве попахивало костром, — а он-то всегда верил, что кончит свою жизнь либо в морской пучине, либо на рее... И то и другое — смерть, но смерть разная...И эти люди не больно-то похожи на монахов...
— Да, я выпил чарочку с устатку, — разве это преступленье? Но эта гадость так воняла плесенью — просто тина болотная, — что мне захотелось продышаться... Я просто собирался выйти на улицу — по нужде... — оправдывался Коротышка, все еще не совсем понимая, в чем его обвиняют.
— Плесенью?! — живо переспросил Горст, и приказал своим: — Ну-ка, давайте сюда его приятеля...
В человеке, которого затем подтащили к костру, Коротышка узнал хозяина телеги, что привезла его в харчевню.
— Этот человек говорил, что с тобой были еще двое и у одного из них был меч нигильга... Кто они?..
— Не знаю... — соврал Коротышка. — Так, встретились по дороге...
— И куда же вы направлялись?
— В город... — не моргнув глазом, отвечал Коротышка. Он не боялся, что его уличат во лжи: ведь известно, что все дороги ведут в города...
Из-за леса донесся далекий протяжный волчий вой.
— В город... — задумчиво повторил Горст. — И кто же налил тебе вина? Он? — и указал короткой палицей на хозяина телеги.
— Нет... — простодушно замотал головой Коротышка. — Этот человек, да продлит Господь его дни, был добр, — он купил мне поесть и выпить... Но тот кувшин... — Коротышка даже закрыл глаза, припоминая, — тот кувшин принес другой человек...
Он вспомнил: вот к ним подсаживается какой-то детина в темном плаще, — они сидели за столом долго и куча всякого самого разного народа подсаживалась к ним — и Коротышка охотно пил со всеми, кто угощал, а тот парень велел слуге принести целый кувшин вина...
— Он не назвался? — нетерпеливо спросил Горст.
— Н-нет... — неуверенно ответил Коротышка. — У него в шляпе торчало совиное перо...
— Кончай с ним, Горст! — прорычал здоровяк, сидевший рядом с предводителем. — Он морочит нам голову! В костер обоих!.. Человек, отведавший этой отравы, все равно — рано или поздно — станет прислужником Тьмы, разве ты этого не знаешь?.. От этого зелья нет противоядия!..
— Ты тоже пил из того кувшина? — грозно спросил Горст у хозяина телеги. Тот молча затрясся, а потом заплакал. — Ясно ... — тяжело вздохнул русобородый.
Снова послышался волчий вой — протяжный и тревожный.
— Они уже близко... — машинально произнес вслух Коротышка, когда вой стих, и поежился: что-то совсем нехорошо стало вокруг...
Но его не услышали.
— Отвезем их в город и отдадим храмовникам? — спросил Фарадир.
Горст покачал головой:
— Не знаю, успеем ли... Они могут начать превращаться раньше, чем мы доберемся до храма, — и справимся ли мы с ними тогда?..
— Нужно немедленно уходить отсюда! — перебил их Коротышка, чувствуя, как его охватывает ужас: слова тех, что решали сейчас судьбу пирата, больше не имели значения, ибо приближалось нечто, куда более страшное, чем горстка вооруженных, но вполне обычных людей...
— Умолкни, нечестивец!.. — рассердился Фарадир, но Горст оказался проницательнее:
— Ты что-то чуешь?..
Словно в ответ на его слова снова раздался вой — теперь он был совсем близко и в его переливах слышалось что-то похожее на смех. Люди притихли...
— К оружию! — негромко скомандовал Горст.
Быстро и слаженно заняв свои места, дружинники замерли, вглядываясь в темноту.
Ветер стих, но серебряное море ковыля волновалось, точно кто-то невидимый надвигался на них из леса. Послышался отдаленный гул, земля задрожала — и темная слитная лавина, оторвавшись от края лесного массива, устремилась прямо на людской островок.
— Приготовиться!.. — послышался уверенный голос командира.
Кольцо обороны дружинников ощетинилось копьями. Лучники взяли луки на изготовку. Лавина приближалась... Гул, сопровождавший ее наступление, рассыпался на тысячи составляющих: конский храп, топот, пронзительный визг, свист плетей и отчаянное завыванье сотен звериных глоток, — на них летела конница волчьеголовых.
— Я всегда говорил: не стоит доверять вольфорранам... — пробурчал Фарадир, перекладывая меч в руке поудобнее, — так Коротышка впервые услышал настоящее имя одного из самых свирепых и отчаянных племен, населявших мир Зеленого Солнца.
Но на расстоянии нескольких локтей от выставленных копий, лавина всадников резко разделилась и потекла, обходя людской островок и слева и справа, — несметная конная рать с шумом и гиканьем пронеслась мимо и растворилась в ночи за считанные мгновенья.
— ...У-у-ходите-е-е! — донеслось до приготовившихся к страшной сече людей. — У-уходи-ии... — то ли слова, то ли ветер, — и отчаянный волчий вой растаял в темном небе, повиснув на рогах молодого месяца.
Кое-кто из дружинников, не выдержав, пустил стрелу вслед убегающим, — и она вдруг вспыхнула огнем, — и несколько человек тут же закричали от ужаса: прямо перед ними колыхалась, пожирая все вокруг — и лес, и ковыль, — тысячерукая и тысячеглавая Серая Хмарь...
Десятки стрел взвились в ночное небо, распоров темноту огненными трассами, но Хмарь приближалась, и не было от нее спасенья... Вязкая и непроглядная, она накрыла лагерь дружинников и исчезло все — и звуки, и воздух, и ночь, и лунный свет ...
Немногие в ту ночь дожили до рассвета. Едва первые солнечные лучи подожгли край земли, как серый и липкий туман исчез, словно его и не было. Только остались вокруг склизкие, мерзко пахнущие обрывки его одежд.
Коротышка вылез из-под перевернутой повозки, куда его в панике отшвырнули гибнущие люди, и огляделся. Увиденное привело его в трепет: повсюду лежали останки товарищей Горста — нечто словно слизало с костей живую плоть, там, где она не была прикрыта железом доспехов. Немногие из несчастных еще жили, но их стенанья уже были еле слышны.... И повсюду — серая гадкая липкость, подобная той, что оставляют после себя гигантские садовые слизняки. Коротышку согнуло пополам и вывернуло наизнанку, — прижимая руки к животу, он заметил, что кожа на них точно обожженная.... Шатаясь, он подошел к пепелищу, черневшему посреди скорбного круга. Там, головой в угли, лежал Фарадир, — Коротышка узнал его лишь по затейливому шлему, ибо лицо было съедено начисто. Покачиваясь от слабости, он вытащил из рук воина меч — тот и после смерти крепко сжимал его. Краем глаза уловил какое-то движение позади себя — из-под обломков вылез, щурясь, его давешний спутник.
— Что, повезло нам, брат?.. — хрипло прокаркал Коротышка и удивился собственному голосу — чужому и неприятному.
Потом они побрели куда-то... Пришла ночь, — упали на голую землю и уснули. Проспали и ночь, и день, — и снова под ногами колыхались желтые головки ковыля... Ни мыслей, ни чувств, ни желаний — точно Серая Хмарь выела все внутри, оставив только оболочку... Но на закате Коротышка почувствовал себя лучше. Его спутник тоже оживился.
— Подкрепиться бы... — проскрипел он и как-то по-звериному оскалился.
Коротышку вдруг прошиб пот: сквозь лопнувшую кожу на пальцах у его знакомца проросли длинные, похожие на медвежьи, когти. Приглядевшись повнимательнее, он заметил, что и весь внешний облик его спутника изрядно поменялся: во впалых глазницах залегла чернота, заострились скулы, в глазах нет-нет да и мелькали желтоватые огоньки, спина сгорбилась так, что непомерно длинные руки теперь почти доставали до земли ... И точно наяву услышал слова предводителя дружины: "...Они могут начать превращаться раньше, чем мы доберемся до храма, — и справимся ли мы с ними тогда?.."
— Матерь Божья! — прошептал он. — Да что за напасть такая?! — и увидел, как его руки прямо на глазах покрываются крупной чешуей.
К утру его спутник забеспокоился и принялся копать землю своими длинными когтями.
— Ты... чего это? — осторожно спросил Коротышка, нащупывая меч.
— Скоро солнце... — по-птичьи подергивая головой, пояснил возница, отшвыривая в сторону комья земли. — Мне тяжко будет...
Коротышка посмотрел на свои ладони: "Тоже когти растут... А дальше? Разве что наложить на себя руки? — все лучше, чем этаким страхолюдом жить да прислуживаться неизвестно кому..." Его товарищ тем временем вгрызся в склон холма почти по пояс. Коротышка окликнул его, но тот не ответил, лишь зыркнул горящими глазами — и ничего человеческого в его взгляде уже не было.
Тогда он поднялся и быстро пошел прочь...
* * *
* * *
* * *
* * *
*
Он прятался от дневного света в каменных расщелинах и звериных норах: ему казалось, солнечные лучи сжигают его заживо. Но и ночью не было ему покоя: в его изменяющемся теле словно навеки поселилась адская боль — прежняя сущность не хотела уступать новому облику. В редкие же моменты забытья мучили кошмары: бездонная пропасть разверзалась пред его внутренним взором и оттуда, хохоча и дразнясь, манили к себе страшные, безобразные созданья... Он кричал и просыпался, но всякий раз действительность все меньше и меньше отличалась от того, что он видел в своих ужасных снах.
Временами из его глотки вылетали хриплые, нечленораздельные звуки — человеческая речь уходила из памяти, — и как-то ночью, когда мучения перерождающейся плоти чуть утихли, он вылез из своего очередного убежища и, подняв к равнодушной луне искаженное лицо, завыл — злобно и горестно. Этот вой заполнил собою ночное пространство, и если б слышали его люди, то вздрогнули бы и поплотнее задвинули заговоренные от нечисти засовы на дверях своих, приговаривая: "Вот в недрах ночи рождается еще один прислужник Великой Тьмы..."
Но физическая боль была ничто по сравненью с муками голода — страшный, иссушающий последние мысли и чувства, голод выжигал внутренности. И все чаще ему мерещилась в виденьях разрываемая заживо теплая человеческая плоть и все сильнее становилась жажда крови... Трава, коренья и мелкая дичь не могли утолить этой жажды, и однажды днем, презрев палящие солнечные лучи, он отправился на настоящую охоту...
Одинокому всаднику, которого он подстерег на дороге, — повезло. Когти ослабевшего от голода и солнца чудовища лишь оцарапали бок его лошади. Взвившись на дыбы, испуганное животное ударило Коротышку копытом в грудь и умчалось, унося полумертвого от страха хозяина.
След железной подковы пришелся как раз на то место, где болтался на засаленной веревочке медный крестик — последняя память о мире, покинутом пиратским кораблем, затянутым водоворотом в волшебную арку. От сильного удара крест глубоко впечатался в кожу. Сочащаяся из раны кровь, засыхая, образовала над ним корку. Память о Распятом и один из тех, ради кого Он взошел на Голгофу, стали единым целым...
Утром он проснулся преображенным. Солнце больше не пугало его. Когти исчезли, пропали и жуткие видения. Утихли боль и ломота, лишь сильно саднила рана в груди — в том месте, куда пришелся спасительный удар. Лик его еще был страшен, но то был лик человека...
Сильная слабость заставила его остаться на месте и несколько суток Коротышка провел, охотясь и набираясь сил. По ночам неверный свет костра освещал его убежище и он вздрагивал и крестился, когда огненные сполохи выхватывали из темноты длинные глубокие царапины на стенах — следы когтей чудовища, каким еще вчера был он сам ...
Окрепнув, он взобрался как-то на холм, на вершине которого совсем недавно выло в бессильном горе околдованное злыми чарами существо, и осмотрелся. Кругом простирались поля, луга, сады — чужой мир, полный неведомых опасностей, но бесконечный и прекрасный, как показалось ему... "Видать", — сказал он себе, — " прежняя жизнь кончилась ..." — и зашагал вниз по траве.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
— ...Чего бы тебе хотелось, девочка моя? — спрашивала Мама, склонившись над постелью так чудесно избежавшего смерти ребенка.
— Скрипку... — чуть подумав, отвечала Рио.
— Скрипку?! — удивилась Элен, и просияла: наконец-то ее дитятко решило приобщиться к искусству!
Она и раньше пыталась как-то повлиять на свою младшую, у которой, по ее мнению, были все задатки, чтобы стать неплохой танцовщицей, но раз примерив пуанты, Мэрион решительно отказалась от карьеры балерины:
— Лучше сразу впихните меня в "испанские сапоги"!.. — заявила она огорченным родителям.
Та же участь постигла и занятия живописью: втайне лелея надежду, что их дочь пойдет по стопам своей знаменитой тетки, родители отдали ее в художественную школу. Рио и впрямь неплохо рисовала, — особенно ей удавались шаржи и карикатуры на друзей и чересчур надоедливых родственников. Но многочасовое корпение над листом бумаги, когда нужно было зачем-то изображать какой-нибудь шар или конус, да потом еще и правильно его заштриховать, приводило девочку в уныние — и Мэрион поставила жирный крест на честолюбивых надеждах предков увидеть ее творения в какой-нибудь известной картинной галерее.
Литературные потуги маленькой баронессы вообще закончились громким скандалом: мисс Сколопендра сочла вирши, распространяемые Мэрион в школе, просто оскорбительными для большей части педагогического состава. Отец потом долго извинялся — и потому с литературой тоже пришлось завязать...
Пробовала Мэрион себя и в спорте: с ее неуемной энергией она умудрялась быть членом школьных сборных по футболу, баскетболу, плаванию и легкой атлетике одновременно. Но Мама довольно кисло восприняла ее спортивные успехи — это было совсем не то, чего бы ей хотелось для дочери:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
