Так. Встать. Выпрямиться. Открыть глаза. Прекратить страдать, а делать то, зачем пришла.
Ну что, Дракон, сокровище мое, будем обедать?
Я взяла рыбину из миски, оторвала длинную полоску белого мяса. Свободной рукой приподняла тяжелую мантикорову голову. У чудовища было человечье лицо. Нет, вру, у него было лицо обитателя Сумерек, лицо существа сверхъестественного — узкое, жесткое, очень точно, очень тщательно прорисованное. Ни единой невнятной, смазанной или грубой линии. И все черты словно бы немного утрированны — закрытые глаза огромны и раскосы, брови необычайно длинны, будто подведены сурьмой, нос чересчур узок, рот явно велик, но ошеломляюще красив, а высоким скулам позавидовала бы аристократка дареной крови.
Когда я увидела его впервые, я подумала, что он фолари, но Амаргин усмехнулся и покачал головой. Он единственный в своем роде, сказал Амаргин. Таких больше нет нигде.
А кто он — узнаешь, если захочешь. Только хоти посильнее.
И засмеялся. Амаргин все время надо мной смеется.
Шут с ним, пусть смеется. Я все равно узнаю. Не мытьем, так катаньем.
Ну ешь же, ешь, солнышко, сокровище хвостатое. Открывай рот, такой вкусный кусочек, специально для тебя...
Губы мантикора разомкнулись, позволяя мне протолкнуть кусок мимо острых, очень острых, никак не человечьих, а вполне себе драконьих зубов. Он сглотнул, на мгновение оскалившись, а я поспешно оторвала еще несколько кусков и запихнула ему в пасть. Ну глотай же, дружочек, глотай!
Однако, везение закончилось — голова его бессильно откинулась, обратив к потолку разинутый рот, полный белого мяса. Я выбросила полуободранный скелетик, схватила мантикора за виски, потрясла, глупо надеясь, что рыба сама провалится внутрь... Бесполезно. Все равно, что пытаться накормить труп.
А ну-ка, без паники. Разволнуешься, задохнешься, грохнешься в озеро. И не выплывешь. Отсюда — не выплывешь.
В конце концов он проглотит все эти куски. Глотание с сознанием никак не связано, надо просто заставить его заработать. В смысле — глотание, конечно. Вернуть сознание мантикору я, увы, не в силах. Если бы могла — вернула, не задумываясь. Даже вопреки воле Королевы. Я сейчас у себя дома, в серединном мире, и Королева мне не указ.
А мантикор... мантикору необходимо влить в рот воды, тогда он вынужден будет сглотнуть. А для этого надо... для этого надо...
Я снова отправила рыбу за пазуху, освобождая плошку. Надеюсь, мертвая вода не причинит вреда мантикорову желудку. Она ведь не ядовитая, она только очень холодная, невозможно, нереально холодная... Теперь — присесть на корточки, придерживаясь за мантикоров скользкий бок, погрузить плошку и зачерпнуть... зачерпнуть...
А-а-а-у! Ожог! Вверх по руке летит шокирующий разряд, сгусток искр, проломивший тонкую скорлупу сердца. Непроизвольный взмах обожженной рукой — и надежный, как упавшее в воду дерево мантикорский торс зеленым всполохом отшатывается прочь, а из-под непроглядного свода прямо мне в лицо кувырком летит тьма.
Спину продирает немилосердной болью, в одно мгновение — кожа пузырями; едкая щелочь прожигает до костей, до позвоночника; позвоночник крошится и переламывается... и теперь уже все равно, что вода, плеснув из-за плеч, капканом перехватывает грудь; и грудная клетка, как подтаявший сугроб, проваливается сама в себя, а на лицо с размаху шлепает ледяная лапа и стискивает, комкает, сминает, превращая глаза и губы в липкий мерзкий комок, в затоптанную в грязь ветошь...
* * *
Амаргин говорит, что времени на самом деле нет. Как на самом деле нет расстояний — ни длины, ни широты, ни высоты. Он говорит, что это всего лишь понятия, условные обозначения, буквы в алфавите, описывающем мир. Пытаясь осмыслить реальность, люди систематизируют окружающее, выделяя что-то, по их мнению, важное, что-то, на их взгляд, менее важное, задвигая на второй план, а что-то и вовсе игнорируя. Объективную картину мира преобразуют в удобную схему, напрочь забывая, что любая схема примитивна, а любое объяснение упрощает.
Каждое живое существо вынуждено объяснять себе окружающий мир — просто для того, чтобы выжить. Знание некоторых правил позволяет играть в игру под названием "жизнь" с большим успехом, чем полное их незнание. Но представь, пожалуйста, какими правилами располагает бабочка-однодневка? Она точно знает, что есть солнце, которое медленно-медленно, весь век, ползет по небу, и когда оно коснется горизонта, наступит конец света. Бабочка знает, что мир состоит из травы и цветов, речки и нескольких деревьев. Бабочка знает, что воздух полон ужасных опасностей, свирепых хищников — птиц, которые ловят и пожирают зазевавшихся бабочек. Так же небо может нахмуриться, и пойдет дождь, от которого надо прятаться под листом. Соседки стрекозы болтают, что в мире существуют невозможные чудеса в виде кошмарных гигантских монстров о двух или четырех ногах, совсем без крыльев, издающих ужасные звуки. Этих монстров иногда можно видеть на той стороне реки. Но, на самом деле, это враки, потому что ни одна из бабочек-однодневок их не видела. Вот, собственно, и все, не правда ли, Лесс? Все, что я описал, достаточно для счастливой жизни бабочки-однодневки, но насколько это описание соответствует реальности?
— Но нельзя сказать, что не соответствует вообще, — пробурчала я недовольно. — Соответствует, но малой частью.
Амаргин усмехнулся.
— Для тебя — малая часть, а для меня — исчезающее малая. Но, самое забавное, что этот минимальный набор бабочкиных правил позволяет бабочкам существовать в свое удовольствие. Поэтому бабочки уверены: мир именно таков, каким они его видят. Но мы-то знаем, что это не так. Для стрекозы, которая живет чуть дольше, правила усложняются. Для птицы правил столько, что и за неделю не перечислишь. Человек расширяет свой диапазон всю жизнь. Способность читать и писать разрешает ему использовать опыт поколений. Но почему человек считает, что его картина мира есть безусловная истина? Чем он лучше бабочки с точки зрения природы?
— С точки зрения Творца — лучше, — сказала я. — Это тебе любой священник скажет. Еще он скажет, что ты городишь ересь.
— Священник — такой же человек, как и все остальные. Он отродясь не знал иной картины мира, кроме той, которую используют его соплеменники. Эта картина удобна и уютна, она все объясняет, она позволяет безбедно существовать в своих рамках, но, повторяю, она не соответствует истине. Ну, ладно, если ты так хочешь — соответствует, но такой крохотной частью, что о ней и упоминать смешно.
— Ты так говоришь, будто сам знаешь эту истину.
— Не знаю, — легко пожал плечами Амаргин. — Конечно, не знаю. Но правила подтверждаются опытом, а мой опыт позволил мне обнаружить несколько правил, не входящих в диапазон общего пользования. Поэтому я смею судить, что известная людям картина мира ошибочна и однобока.
— Поэтому ты задираешь нос и считаешь людей ничем не лучше бабочек-однодневок.
— Совершенно верно. — Амаргин потянулся к огню и помешал палочкой в котелке. — Обратное тоже работает: я считаю бабочек ничуть не хуже людей. Потом, ты забываешь, я ведь тоже человек, так что я и себя считаю равным бабочке. То есть, если мир лишится меня, Геро Экеля, более известного как Амаргин, то трагедия будет равна гибели навозной мухи, прихлопнутой коровьим хвостом.
Я фыркнула:
— Что-то ты не рвешься спасать навозных мух, слепней и прочую пакость от неминуемой смерти.
— Не понял сарказма. Что заставило тебя предположить, что я занимаюсь спасением людей?
Действительно, с чего я это взяла? Я потерла переносицу. По подбородку мазнул мокрый рукав, весь облепленный песком. Тьфу, гадость какая!
Я рывком села, с недоумением оглядывая сырое измятое платье. И руки, и босые ноги, высовывающиеся из-под подола, были словно не мои — распухшие, выбеленные водой до синевы. За пазухой ощущалось некоторое неудобство. Я пошарила там и обнаружила недоеденный мантикоров обед — две рыбешки прилипли к животу, одна забилась подмышку.
— А! — обрадовался Амаргин. — Это кстати. Давай их сюда.
— Ты непоследователен, — объявила я. — Ты вытащил человека, то есть меня, из мертвого озера. После этого ты утверждаешь, что не занимаешься спасением людей.
Он пожал закутанными в черный плащ плечами.
— Мои утверждения так же субъективны, как и любые другие утверждения. Ты имеешь право доверять им, а имеешь право не доверять. Истиной они не являются в любом случае.
— Последнее высказывание тоже субъективно.
— Ага. Правильно мыслишь. Может, когда-нибудь из тебя выйдет толк.
Повозившись на нагретых солнцем, слежавшихся за века сокровищах, я кое-как поднялась на ноги и отряхнулась. Песок мгновенно ссыпался с платья, складки расправились. Амаргин искоса поглядел на меня и хмыкнул.
Я подошла поближе. Заглянула в котелок. Вернее, это был не котелок, а большая чаша-кратер с ручками в виде прыгающих львов, установленная прямо на угли. Чаша была явно выкопана Амаргином из кучи драгоценного барахла, но снаружи она уже закоптилась, а внутри вовсю бурлило варево, мелькали какие-то куски, сверху плавала пена. Выглядело все это устрашающе и донельзя аппетитно.
— Что там у тебя? Есть хочу смертельно.
— Не удивительно. Рыба осточертела, наверное?
— Я бы сейчас и рыбы целый воз съела... Слушай... — Меня вдруг пронизало догадкой, прошило наискосок, от левого плеча, через грудь, через лоно и вышло из правого колена. — Ты... когда... когда меня нашел?
В черных амаргиновых глазах проскочила искра. Нарочито медленно он встал, отошел к стене, где была свалена куча плавня, выбрал несколько окатанных водой досок и аккуратно подсунул их в костер. Потом сказал, явно провоцируя мой страх:
— Сегодня.
— А... какой сегодня день?
— Новолуние, разгар звездных дождей. Люди из города думают, что сегодня суббота, день Поминовения.
— Холера черная!
Я тяжело плюхнулась на кучу золотых монет. Амаргин усмехнулся:
— Ну и физиономия у тебя, Лесс! Столько пафоса, столько драматизма! Только слезы в голосе не хватает. Да и текст не годится для высокой трагедии. "Холера!" — это грубо и безыскусно. Ты бы еще сказала: "Лопнуть мне на этом месте, если не прошло четыре дня!"
— Так... провалиться мне, если не прошло!.. И не фыркай, пожалуйста. Мне надо как-то... осознать это, что ли... Черт! Я ведь по-правде утонула в этом проклятом озере!
Черпая дым широкими рукавами, Амаргин нагнулся через костер и крепко взял меня за плечи.
— Хватит переживать. Ты упала в воду, я тебя вытащил, какого рожна тебе еще надо?
Я шмыгала носом.
— И ведь тебе тонуть не впервой, разве нет? — продолжал волщебник. — Не принимай эту историю так близко к сердцу. Вытащили тебя — радуйся.
— Радуюсь изо всех сил, — я уныло вздохнула. — Ты сейчас сгоришь.
— Не сгорю. Давай, подбирай губу и прекращай хлюпать. Быть серьезным — значит считать себя слишком важной величиной, чрезвычайно ценной для мироздания, а наша с тобой ценность — вещь более чем сомнительная. Или ты другого мнения?
— Да нет, собственно... Хотя, сказать по правде, очень хочется быть ценным и незаменимым. Хоть для кого-то.
— Для кого-то? Заведи себе блоху. Здесь кроме тебя никого нет, будешь самой ценной и незаменимой. Возлюбите друг друга, но берегись, век блохи короток. Ибо мироздание вряд ли заинтересуют ваши душераздирающие страсти.
Я, неожиданно для себя, разозлилась:
— А мне плевать на мироздание!
— Не выйдет. — Амаргин воровато оглянулся, нагнулся еще ниже и шепнул: — С ним приходится считаться, с этим мирозданием. Точно тебе говорю. Поверь мне, как более опытному. Оно слишком большое, и характер у него сволочной. Эдакая здоровенная волосатая задница, которая висит у тебя над головой и никуда не девается.
Он выпрямился, строго поглядел на меня, задрав бровь, и подытожил:
— Угу. Никуда она не девается.
— Отстань, Амаргин, — взмолилась я. — Я есть хочу, а ты меня баснями кормишь.
— Это можно совмещать, — жизнерадостно заявил он, однако закатал широкие рукава, бесстрашно ухватил чашу голыми руками и вытащил ее из костра. — А что у нас с ложками?
Я глядела, как бледные длиннопалые руки ворочают раскаленную чашу, величиной с небольшой тазик, полную крутого кипятка, и размышляла: эта демонстрация необыкновенных способностей, способностей мага — аргумент в споре или просто хлопоты по хозяйству, которым этот невозможный человек не придает особого значения? С Амаргином никогда не знаешь, что он на самом деле имеет в виду.
— Ложек нет. — Сбитая с толку этим представлением, я окунула палец в похлебку, обожглась, — Уй! — и сунула палец в рот. — В кладах ложки не предусмотрены. Зато полно острого оружия приемлемой величины, всяких там кинжалов, стилетов и ритуальных ножей, их можно использовать в качестве столовых приборов.
— Ты же была в городе, — недовольно поморщился маг. — Купила бы себе ложку, миску нормальную... Одеяло, между прочим, теплое. Август за середину перевалил, скоро осень. А тебе тут жить. Что головой качаешь? У тебя другие планы? Ладно уж, горе мое, держи. — Он достал из-за голенища грубо вырезанную деревянную ложку. — А то с тебя станется встать на четвереньки и лакать суп по-собачьи.
— У меня пока никаких планов. Я вообще не очень понимаю, на каком свете нахожусь.
А похлебка оказалась крайне вкусной. Кроме рыбы, там плавали бобы, лук, морковка, кусочки колбасы. Она была горячей, душистой, соленой (в отсутствие Амаргина я жарила рыбу на прутиках, а вместо соли посыпала пеплом) и ее было много. И я не могла оторваться, пока не слопала почти половину, и только тогда сыто вздохнула.
— Чертов мантикор почти ничего не ест. — Я облизала ложку и вернула ее хозяину. — Ты хоть покормил его за эти четыре дня, пока я валялась в озере?
Амаргин кивнул, задумчиво вылавливая из супа куски покрупнее.
— Почему он у тебя глотает эту чертову рыбу, а у меня нет?
Амаргин пожал плечами, не отрываясь от трапезы.
— И к воде этой мертвой не могу привыкнуть. Не могу! Кажется, наоборот — с каждым разом все хуже и хуже. Теперь вот вообще в озеро свалилась...
Он недовольно посмотрел на меня:
— Ты хочешь отказаться? Тебе трудно управляться с мантикором? Так и скажи. Я найду еще кого-нибудь в сторожа, не так уж это и сложно. Только свирельку придется у тебя забрать.
— Да нет, я же не об этом... Я просто жалуюсь, мне трудно...
— Смотри. Мне героизм не нужен. Здесь не героизм требуется, а обыкновенная работа смотрителя зверинца. Ну, в несколько критических условиях.
— Да я справлюсь...
— Можешь взять золота, сколько унесешь. — Амаргин широким жестом указал на сокровища. — Перебирайся в город, купи там себе дом, заведи прислугу. Придумай легенду потрогательней, потаинственней, мол, ты — вынужденная скрываться дочь благородного семейства... из Ютта или Этарна... На ноблеску ты не тянешь, конечно. Хотя за байстрючку сойдешь. Ну, сама что-нибудь придумай! А дальше просто держи марку, глядишь, посватается к тебе нестарый купчик или чин из городской управы. А то и кто-нибудь из местных безденежных лорденышей...
