— Это понятно, а вот что значит — моя темная сторона? Она разве не сама по себе?
— Экое косное мышление. Ну что мне с тобой делать? Разжевывать тебе все — своих зубов не хватит.
Амаргин покачал молоко в чашке, отхлебнул. Откинулся к стене, посмотрел на меня, подняв брови и фыркнул:
— Смешная ты, право. Птенец желторотый, сам не клюет, в рот ему положи... Ладно, я сегодня добрый. Ты знаешь, что означает это имя — Ската?
Я отрицательно потрясла головой.
— Тень, отражение, вот что оно означает. Твое отражение — это Ската.
— Но она же зеленая, полосатая как ящерица!
— И-и-и! У нее еще хвост есть и крылья перепончатые. Она же горгулья.
— Ты хочешь сказать, я тоже горгулья?
— Смотри сюда. — Он протер рукавом оловянный бок кувшина и пододвинул кувшин ко мне. — Видишь отражение?
На выпуклом тусклом олове маячила моя перекошенная физиономия.
— Вижу. — Я вытерла белые молочные усы.
— Как ты думаешь, кто там отражается, ты или кто-то другой?
— Я.
— А у тебя что, личико поперек себя шире и один глаз выше другого?
— Да вроде нет...
— Но отражаешься ведь ты?
— Я...
Он отодвинул кувшин поближе к себе.
— А скажи пожалуйста, теперь ты себя видишь?
— Нет.
— А я вижу. — Он глядел на кувшин. — Вот, лобик хмуришь от тяжелых мыслительных усилий. Хмуришь лобик, отвечай?
— Ну, хмурю...
— Ага. Вывод — отражение никуда не девается, даже если ты на него не смотришь. — Он отодвинул кувшин еще дальше. — Вот и я его не вижу теперь. Что случилось с отражением?
— Пропало.
— Да ну? Ты в этом уверена?
Я почесала переносицу.
— Не знаю... Не уверена...
— А может, отражение, пока ты на него не смотришь, побежало по своим делам? И совершенно самостоятельно где-то гуляет? Может такое быть?
— Откуда я знаю?
— А может, в какой-то другой кувшин сейчас смотрит кто-то абсолютно посторонний, и твое отражение отражает его физиономию?
— Значит, это уже не мое отражение!
— Да почему? У вас одно отражение на двоих, вот и все. Общая фюльгья. Так у двух совершенно чужих людей может быть общий сводный брат или сестра.
— А! О...
— Чтобы отражение оставалось отражением, нужна некая грань. Что-то, что отделяет тебя он него. Полированный металл. Поверхность зеркала. Водная гладь. В случае фюльгьи — иная реальность. Фюльгья — всегда из-за грани, хоть мы, живущие, сами эти грани создали.
— Погоди. Погоди. То есть, мы с тем человеком, с которым у нас общее отражение — не фюльгьи друг другу?
— Фюльгья моей фюльгьи — не моя фюльгья. Представляешь себе зеркальный коридор? В первом стекле отражаешься ты, а в глубине его отражается уже твой двойник, а не ты.
— Но... отражение — оно отражение и есть. Повторяет мои действия.
— Или ты повторяешь его. А потом — что ему мешает заниматься своими делами в твое отсутствие? Оно, кстати, может вообще не прийти, даже если ты посмотришь в зеркало. От этого оно не перестанет быть твоим отражением.
— То есть, моя фюльгья в своей Полночи не сидит сейчас за столом и не пьет молоко?
- Скорее, она жрет какого-нибудь несчастного, который медленно бегал и плохо прятался. — Амаргин хмыкнул. — А может, сама удирает от злого и голодного наймарэ. А может, дрыхнет кверх ногами в уютной пещерке. Ваша связь еще слишком слаба, чтобы внятно откликаться друг в друге. Но кое-что уже работает. Магия подобия, например.
— Боже мой, как сложно!
— А по-моему, проще не придумаешь. Ты слишком серьезно к себе относишься. Сурово и серьезно, словно ты какая-то незыблемая величина, на которой держится мир. А мир, знаешь ли, без тебя выстоит. И даже, страшно сказать, выстоит без меня. Пойдем, кое-что покажу.
Он вылез из-за стола и поманил меня пальцем. Я пригрелась тут, наелась хлеба с молоком, и мне ужасно не хотелось никуда идти. Волшебник отворил дверь и оглянулся с порога:
— Трусишь?
Пришлось последовать за ним. Мы вышли из уютной амаргиновой хижины, пристроенной к скале, и он повел меня к ручью.
Собирались сумерки, из низины тянулся туман. Ручей вился по моховому ложу между розовых гранитных глыб, заросших плющом и пасленом, укрытых перистыми волнами папоротников. Я карабкалась за Амаргином вверх, на каменистый холм, по почти незаметной тропке вдоль ручья. Потом мы свернули и полезли по серьезной крутизне, где пришлось цепляться руками за что попало.
Наконец мы выбрались на небольшую площадку, окаймленную бересклетом. Здесь звенела вода — поток, оказывается, срывался со скалы откуда-то сверху, падал в широкую чашу из резного камня, переливался через край и уходил в зеленую моховую щель, чтобы ниже выглянуть на поверхность уже знакомым ручьем. Кромку чаши украшали какие-то то ли рисунки, то ли письмена, выбитые на камне, но они частично стерлись, частично их затянул разноцветный лишайник, частично залепили палые листья и всякий лесной мусор. Летящая вода светлым полотнищем занавешивала скалу, и поверхность этой скалы была вылизана до стеклянного блеска. В водяной пыли над чашей дрожала сизая сумеречная радуга, а в радуге, словно ноты на нотном стане трепетали бересклетовые сережки.
Амаргин взял меня за плечо и подтолкнул к чаше.
— Смотри в водопад. Вернее, на стену за водой.
Нежное дыхание влаги коснулось разгоряченного лица. Вода сияла от нескончаемого движения, радуга то появлялась, то исчезала, и тогда вместо нее по мерцающему занавесу расплывались тончайшие серебристые волны. Потом мне померещилось, что вода взлетает вверх, подобно прозрачному холодному пламени, а за пламенем этим, в тусклом зеркале скалы маячит и дрожит темное маленькое пятнышко. Пятнышко разрослось до пятна, в нем проступили очертания странно сгорбленной фигуры.
Потом движение остановилось. В светлом провале на уровне моих глаз, словно в распахнутом проеме окна, сидела Ската. Она сидела по-звериному, на корточках, пальцами рук упираясь в землю между раздвинутых колен, голая, пятнистая, уши острозубой короной венчали косматую голову, а за спиной ее тяжелыми складками громоздились крылья. Я видела длинный змеиный хвост, украшенный на конце тонким зубчатым жалом, кольцом обернувший когтистые стопы и тонкие детские запястья. Волосы цвета медной патины гривой свешивались ей на грудь, широкоскулая мордашка улыбалась, а глаза были как две прорези в маске.
Это — мое отражение?
— Симпатичная, правда? — шепнул мне в ухо Амаргин, и я вздрогнула. — А хочешь взглянуть на меня? Вон мой двойник, смотри. Настоящий наймарэ, высший демон.
Серебряное пространство за спиной у Скаты сгустилось еще одним темным пятном. Пятно стремительно обрело форму — человекообразное чудовище, стоящий в полный рост мужчина с иссиня-смуглой кожей, в плаще черных крыльев, остроухий, с заметающей плечи белой как снег шевелюрой, с раскосыми глазами, полными мрака, с узкой щелью рта, рассекающей лицо практически пополам. Он пошевелился, встретился со мной взглядом и сделал движение вперед — Ската обернулась на него и зашипела снизу. Черное чудовище ответило гораздо более громким шипением, разинуло рыбью пасть, оскалило зубы, неприятно напоминающие изогнутые парусные иглы, и отодвинуло горгулью крылом. Ската упала на одно колено, запутавшись в собственном хвосте. Шипение ее оборвалось кошачьим оскорбленным мявом.
— А ну, цыть! — рявкнул Амаргин. — Подеритесь еще у меня!
Оба чудовища замерли, искоса поглядывая друг на друга; в груди у черного тихонько ворочалось рычание.
— Его зовут Асерли, Обманщик, — сказал Амаргин, — Он был моей тенью на грозовой ночной туче, когда я его впервые увидел. Один из вереницы таких же кошмарных тварей. Это было глубокой осенью, в начале ноября.
— А... — только и смогла выдавить я.
— Ты верно догадалась. Да, он один из Дикой Охоты. — Амаргин вздохнул, предаваясь воспоминаниям, а потом добавил с гордостью: — Ты только взгляни, до чего паскудная рожа! Просто жуть берет.
Жуть и в самом деле брала. Ската была все-таки посимпатичнее. Она была страшненькая, но потешная. А от Асерли веяло ледяным ветром безумия, черной неистовой высотой, налетающей грозой, близкой гибелью...
Ничего себе двойник! Уж лучше моя Ската...
— Ну ладно, — махнул рукой Амаргин. — Полюбовались друг дружкой и хватит. А теперь по домам.
Словно послушный его приказу водяной занавес пришел в движение. Обе фигуры расплылись и размазались по сумеречному серебру, и только какое-то маленькое пятнышко подрагивало на краю зрения и мешало отвести глаза.
С некоторым усилием я подняла руки и потерла лицо. И только сейчас поняла, что роговица у меня высохла, а под веками саднит немилосердно.
Проморгалась. Пятнышко из поля зрения никуда не исчезло.
Перед самым моим носом плясал на тонкой нити оранжево-черный бересклетовый глазок под гофрированной розовой юбочкой.
На берегу под ивами, где я не так давно прикапывала свое барахло, меня ждал сюрприз в лице Кукушонка. Вернее, сюрприз спал в тенечке, завернувшись в чужой плащ.
Я растолкала его, теплого и сонного.
— Эй, а где твой подопечный?
— Какой еще подопечный? А! Этот... Сбег.
Кукушонок встряхнулся, сел и с силой потер ладонями лоб и щеки. Роскошный фингал его расплывался желтым ореолом, зато кровавые сопли из-под носа он смыл.
— Сбежал? Что ж ты не доглядел?
— А! — Кукушонок махнул рукой. — Он, кажись, того... Сбрендил. Или прикидывался... только уж больно натурально прикидывался.
Я закусила губу. Похоже на правду. Не то, что прикидывался, а то, что он на самом деле потерял разум. Чего-то подобного я ожидала.
— Спал до полудня, потом вдруг захныкал, жалобно так. Я к нему подхожу, а он... ну, это... уделался весь. Я ему говорю, почему, мол, меня не позвал? А он мне — тятя, тятя... Ну, я его развязал, он давай на карачках ползать и это... песок жрать, прости Господи. Я тогда решил, на дорогу его выведу, чтоб к людям поближе, до города я ж не могу его довесть. Повел... за ручку. А тут из кустов вдруг собаки выскакивают — и в лай. Этот вырвался — и бежать. Собаки — за ним. А я не стал хозяев их дожидаться — и в другую сторону. Вот...
Кукушонок развел руками.
— Стрелок твой точно рехнулся, — сказала я. — Если это тебя утешит. Он же простой исполнитель, а тот, кто покушения устраивает, таким образом следы заметает.
— Хочешь сказать, кто-то чужими руками хочет рыбку словить?
— Определенно. Я была свидетелем предыдущего покушения — там исполнитель отдал черту душу прямо в руках у стражи. А то, что он смертник, Нарваро Найгерт сразу сказал.
— Нарваро Найгерт? Это что, прямо в замке все случилось?
— Нет, в Нагоре.
— А ты-то почем знаешь?
Я развела руками:
— Да как тебе сказать... Затесалась случайно. На самом деле, я там свирельку искала.
— В Нагоре?!
— Ну да. Потом расскажу. Свирельки там не было, там был убийца, его поймали, а он помер. Найгерт сразу сказал, что этот человек был смертником. Мы с Ю... тогда подумали, может, у него капсула с ядом во рту была. А теперь я думаю, что все равно, даже если бы он убил принцессу и ушел, то все равно бы помер. Я думаю...
— Ну давай, давай, не тормози!
— Мне кажется, тут что-то такое... похоже, убийц закляли. Они изначально смертники. Чем бы ни окончилось покушение.
— Во как! — Ратер покачал головой и задумался. — Закляли, говоришь... говоришь, закляли... — Он, хмурясь, поглядел на реку, на небо, на меня. — Когда это все было, в смысле это покушение в Нагоре?
— Э... да дня два назад. Как раз в ночь праздника. Ты уже в тюрьме сидел.
— Вот это да! Подряд, считай, одно за другим. Кто-то спешит. Почему?
Вопрос повис в воздухе. Кукушонок прав — кто-то спешит.
Пауза.
— Знаешь, что мне в голову пришло? — Ратер сгреб горсть песку и тонкой струйкой пропустил его сквозь пальцы. — Эти парни не по своей воле убивать пошли. Если этот кто-то спешит, он хватает первых попавшихся. Я смекаю, они вообще не бандиты, не преступники. Они это... жертвы. — Кукушонок скривился и плюнул под ноги. — Экая сволочь, этот... злодей главный! Мало ему принцессу угробить, он еще походя простых людей... как разменную монету. Доберусь до него! Надо разузнать, кому принцесса помешала.
— Ю... То есть, лекарь из замка говорит, что у Мораг полно врагов. Не любят ее в городе. Это ведь правда?
— Ну... правда. Но одно дело — не любить, другое дело — убить пытаться! Это какая-то шишка большая зуб наточила... Кто-то с колдунами связанный. Кто может человека заклясть? Ты можешь?
— Я? — Мне даже не по себе сделалось. — Да ты что? Нет, конечно!
— Значит, это какой-то колдун.
— А в городе есть колдуны?
— Почем я знаю... Раньше, говорят, были. А ноне то ли разбежались, то ли попрятались. У нас же эти, собаки страшные... ну, Псы Сторожевые. Бдят, чтоб нечисть всякая не разводилась. По деревням надо пошарить, вот что. Может, там бабки какие что знают...
— Бабки...
Я вспомнила старую Левкою. В Лещинке поговаривали, что бабка моя ведьма, но какая же она ведьма? Уж я-то точно знала — не ведьма она, знахарка, старуха-бормотунья, травки понимала, болячки заговаривала, сглаз снимала, скотину находила. Родам помогала. Церковь посещала! Какая же она ведьма? Что она знала о волшбе? Да ничего, почитай... В каждой деревне были бабки вроде Левкои. Слухи о них всякие ходили, но что-то не верится, что хоть одна была настолько сведуща в магии.
В магии Ама Райна сведуща была. Интересно, куда она подевалась? Каланда умерла, а вот куда исчезла великолепная госпожа Райнара? Неужели тоже умерла? Магичка, эхисера — просто так взяла и померла? Или... ее тоже убили?
Может, и Каланду убили?
