— Мне... нужно... пятьдесят золотых. Выкупить парнишку одного.
— Ну конечно! На что еще можно деньги тратить? На парней и на наряды. Да я смотрю, ты наряды свои на берегу теперь оставляешь. Чтоб водой не попортить. Что означает — посуху ты так перебираться и не научилась. Двадцать раз показывал — все без толку. А еще в ученики набивалась. Мне такие ученики задаром... — Тут он зашипел, обжегшись, отдернул руку, выронил ложку, которая сейчас же канула в кипящее варево. — Вечно с тобой все наперекосяк. Я стараюсь, обустраиваю, забочусь о ней, вытаскиваю ее, полумертвую, из воды...
Он злобно уставился в котелок, морща лоб и раздувая ноздри.
— Когда? — я напряглась.
Опять он спас меня? Вытащил из речной норы, в которой я вчера застряла? Или из подземного озера, в которое я все-таки выплыла?
— "Когда"?! — Он мельком взглянул на меня и скривился от омерзения. — Когда! Она уже не помнит, когда! Недели не прошло, а она уже все позабыла! — Отвернулся и горько пожаловался котелку: — А если бы я тогда не пришел, до сих пор бы валялась в мертвой воде! И что? Где благодарность? Где уважение, черт побери? Она почему-то думает, что я ей что-то должен!
— Амаргин...
— Амаргин, Амаргин... Я полторы сотни лет уже Амаргин. Что расселась? Думаешь, я тебе завтрак в постель подам? Поищи мне какую-нибудь палку, я не знаю, что-нибудь, не видишь — ложка в кашу упала. Все наперекосяк. Со вчерашнего дня все наперекосяк.
Я вскочила, завернулась в плащ и отправилась на поиски чего-нибудь. Чертов колдун! У него все наперекосяк, а я-то тут при чем? Маг, тоже мне. Прошлый раз выпендривался, хватал чашу прямо из огня, а сегодня, видите ли, обжегся. Ложку утопил.
— Давай скорее! Пригорит же!
Я добыла какой-то кинжал, длинный и узкий, как лист осоки, и вручила его Амаргину. Тот запустил лезвие в кипящую кашу, принялся шарить им и скрести по дну в надежде выцепить ложку.
— Ты бы снял с огня-то...
— Не тебе меня учить! Училка нашлась. Сама сними, не видишь — у меня руки заняты.
В раздражении, я ухватила чашу за края и рывком переставила на относительно ровный участок пола. Амаргин, с облепленным кашей кинжалом в руке, недоверчиво на меня покосился:
— Обожглась?
— Нет.
Я в самом деле не обожглась — то ли из-за того, что действовала быстро, то ли... я нагнулась и потрогала край чаши. Он был умеренно теплый — но не горячий.
— Амаргин! Она же в огне стояла!
— Ну и что?
— Она же холодная!
— Да ну? Потрогай еще раз.
Я прикоснулась — и взвизгнула: раскалена!
Амаргин хмыкнул, потянул к себе маленькую корзинку, которую, видимо, принес с собой. Из корзинки добыл горшочек с чем-то желтым, густым... мед?
— Масло топленое. Обожглась таки?
— Кажется... да...
Ожог был смазан, скорее для проформы чем для пользы, а большой кусок масла шлепнулся в кашу. Амаргин жестом фокусника достал пару ложек — одну из рукава, другую из-за голенища. Я так и не поняла — ронял он ложку в котелок или опять разыгрывал спектакль.
— Снова ты мне голову морочишь. — Я набрала каши с краешку и подула на нее. — Кого ты на этот раз заколдовал — меня или чашу?
— Никого. Я тут вообще ни при чем.
— Тогда кто при чем? Я?
Он фыркнул с набитым ртом. И не ответил.
А я подумала — может быть. Это золото из кошелечка Нарваро Найгерта... Мое ночное путешествие по водяной червоточине... И тогда — я ведь попала на ту сторону, а не на тот свет... хотя, черт его знает, может, как раз на тот свет... Стоп! Давай-ка об этом сейчас не будем...
Отложив ложку, я сказала:
— Амаргин, мне до полудня надо быть в городе.
Он пожал плечами, не отрываясь от еды.
— Амаргин, я возьму денег.
— Угум...
Поглядывая на него, я расстелила на земле шаль и нагребла в нее монет. Их там оказалось гораздо больше пятидесяти, но считать мне было некогда, кроме того... ну, кроме того, я не была уверена, что смогу попасть сюда в следующий раз — без свирельки. Все-таки путешествие речным лабиринтом было чудом. Вряд ли это чудо повторится.
Я связала шаль узлом и подняла ее — тяжеленная!
— Амаргин, открой мне. У меня руки заняты.
— М?
— Открой, говорю. Руки заняты.
— А! — Он оглянулся. — Ну ты транжира! Надолго тутошних сокровищ хватит с такими-то темпами?
— Это не для развлечения!
— Да бес с тобой. Чего тебе?
— Открой скалу. Я ухожу.
— Да вон камень у стены торчит, наступи на него — и откроется тебе скала. Месяц почти тут живешь и не знаешь...
А мне кто сказал? Я наступила на указанный камень — и скала медленно и словно бы нехотя отворилась. Солнечное утро резануло по глазам, в лицо пахнуло солью и йодом. Над скалой перекрикивались чайки.
И все-таки мне удалось! Удалось!
— Эй! — Ощутив подъем и радостный кураж, я повернулась к закрывающейся дыре. — Покорми за меня мантикора, ладно? Я не успела!
Глава 16
Суд
Причал был пуст, а паром, удаляясь от нашего берега, только-только подползал к середине реки. Что ж, это, наверное, хорошо. Я просто войду в дом и оставлю деньги на столе, где кукушоночий отец мог бы их сразу обнаружить. И не придется объяснять, что да как, да откуда столько золота... Оставлю деньги, отойду во-он туда на взгорочек и послежу за домом.
Я перехватила поудобнее тяжелый узелок, надвинула шаль на глаза и, постукивая палкой, заковыляла к крытому соломой домику. Все складывается удачно. Я добыла денег, я успела ко времени, да еще с запасом, Амаргин, похоже, еще не разнюхал, что свирелька пропала, и, если удача не изменит и если свирель еще в Нагоре, Ю ее для меня достанет, а если нет...
Я потянулась было взяться за ручку двери — внутри домика вдруг визгливо загавкали. Тьфу, пропасть, совсем забыла про черно-белую кайнову сучку, такую же ненормальную, как и он сам... Впрочем, чего мне ее бояться? Это пусть она меня боится, у меня, если что, клюка найдется, как раз для особо брехливых.
Дверь неожиданно распахнулась. Через порог шагнула молодая женщина, бледная, с немного опухшим, но приятным лицом, в белой косынке, скрывающей волосы, в белом, расшитом тесьмой, переднике. Живот ее под передником заметно круглился.
От неожиданности я попятилась.
— Придется обождать, матушка, — прикрывая ладонью зевок, сказала женщина. — Шестую четверти обождать, не меньше. Вишь, паром-то только на тую сторону поехал.
— Да мне, милая, не паром нужон, — залепетала я, коверкая голос под старушечий. — Мне, милая, паромщик нужон. Который мальчонке рыжему батькой приходится. Дело у меня к ему важное.
— А! Так тебе, сталбыть, Хелд Черемной требовается. Так он теперь в городе, друзьям-знакомым пороги обивает. У его пацана давеча в застенок загребли. Чтой-то он украл, пацан евонный, во время праздника, ну и загребли его.
— А кто тогда на пароме-то? — удивилась я.
— А муж мой, Валер, да с им придурок этот немой, Кайн который. Хелд-то, слышь, лицензию свою продал. Мужу моему продал, вот мы со вчерась сюда и переехали. Раньше Валер мой на сукновальне горбатился, а тут такая оказия — Хелд Черемной срочно перевоз продает... Батюшка деньжат подкинул, да дядька с братом в долг дали — ну и выкупили мы лицензию-то. Валер хочет еще работника нанять, потому как втроем на пароме сподручней.
Я несколько озадачилась:
— Так где ж мне теперь Хелда этого Черемного искать?
— Да почем мне знать, матушка? Со вчерась его не видела. Где-то по городу рыскает, деньги добывает. Ему ж паренька выкупить надобно, а то ведь покалечат малого, а то вообче к веслу прикуют. И неизвестно, что хужее...
— Вот ведь незадача! А он мне нужен позарез!
— На это я тебе, матушка, вот что скажу, — добрая женщина обеими руками погладила живот. — Иди-ка ты к полудню прямиком в суд. Сегодня как раз дела, что за неделю скопились, разбираются. Хелд туда точно придет, никуда он не денется. Там и встретитесь.
Совет был разумен. Я попрощалась и пошла в город.
Собственно, а почему я была так уверена, что кукушоночий отец сидит сложа руки и ждет, когда над его сыном учинят расправу... то есть, простите, правосудие? Про меня Кукушонок ничего отцу не сказал, так что же тому — ждать у моря погоды? Он, бедняга, в отчаянии мечется, нужную сумму собрать пытается, но, судя по всему, вряд ли соберет...
И где же мне его искать? Эта милая женщина, жена нового паромщика, правильно сказала — надо идти прямиком в суд. Надеюсь, ратерово дело не первым разбирать будут, и я успею передать Хелду деньги.
До полудня оставалось чуть больше шестой четверти. Суд, наверное, это то самое длинное здание у рыночной площади, к которому примыкает тюрьма. Пойду-ка я, постою вон там, в арочке, в тени. Подожду, пока народ соберется. Может, встречу паромщика, тогда и внутрь заходить не надо будет.
(...— Левкоя, — я пододвинула табурет и уселась за стол напротив. — Левкоя. Никогда тебя об этом не просила, а теперь прошу. Расскажи про моего отца.
— Ну, малая! Ежели Ида не захотела говорить...
— А ты расскажи. Мать предпочла его забыть, это ее право. А мое право — все про него знать. Он ведь отец мне, не кто-нибудь. А тебе — сын родной. Как его имя, Левкоя?
Старуха задумалась. Почесала мундштуком в голове. Сказала: "о-хо-хо..." Пососала погасшую трубку. Поморщилась. Придвинула к себе миску и вытряхнула пепел прямо в остатки вареной репы.
— Роном его звали, чертяку нашего. Рон, Ронар. Но он требовал, чтоб его кликали по-тамошнему, по-ирейски — Ронайр. Ага. Недоучкой он оттедова приехал, из Иреи из своей. Хотя парень он у меня не дурак был... башковитый парень.
— Значит все-таки волшебник?
— Да какой он волшебник! Фокусник. Страдалец разнесчастный... паралик его забери... все какой-то ключ искал.
— Какой ключ?
— А! Да это такая хретутень... — Левкоя неопределенно покрутила в воздухе заскорузлыми пальцами. — Я ж сама мало недопоняла, когда он енту мудрость мне втолковывал. Ну, вроде бы батька твой говорил, что он все знает, помнит и умеет, да только забыл начисто... Ага. Это у них там, в Ирее, вроде как таким манером волшбе учат. Сначала выучат, а потом — чик, чик! — и запрут память в сундук железный. И отпускают ученичков обратно на волю, мол, гуляй, живи как знаешь. А сундук, знаний полный, в голове своей таскай. Ключ ищи. Не найдешь — твоя вина, найдешь — всамделишным волшебником станешь.
— А что это за ключ, Левкоя?
— Да что угодно. Вещь кажная любая, слово любое... как это... обстоятельств стечение... Вот парень и метался, из кожи вон выскакивал — искал... Ведь без ключа он не мажик, а так, фокусник балаганный. Ну, умел он там кое-что, кровь заговорить, корову потерявшуюся отыскать, карты кинуть... Да на то и я горазда, и ты тоже, без всяких там Иреев. Ага... Вот я и говорю, без толку он, чертяка, тогда в Ирею енту удрал. Я уж его и похоронила, и оплакала, и думать о ем забыла, а он возьми и заявись, без гроша в кармане, лоб здоровый. Ага... Десять лет — смекаешь? — волшбе учился. А толку — пшик. Десять лет коту под хвост.
— И он не нашел ключа?
— Да бес его знает. Может, и нашел. А может, косточки свои где сложил. Не видала я его с тех пор, как бросил он Иду из-за этих поисков своих. И тебя, малая, бросил. А Ида простить его не смогла. Да и меня тож... не смогла.
Я почти не помнила отца. Ни лица его, ни рук... только рубаху его помнила, грубую, колючую, белесо-серую, черную в складках и подмышками, у ворота красными нитками вышитую — крестиком. И как пахло от этой рубахи помню. Хорошо пахло, пижмой и полынью, пылью, солнцем, сухим знойным ветром. Мне тогда не больше трех лет было, когда он ушел. Ушел и не вернулся.
— Я Иде че говорила, — Левкоя пошарила в недрах передника и вытащила засаленный кисет. — Я ей говорила: подожди, мол, вернется бродяга, он уже уходил так на десять лет. А она мне — ты мать, тебе ждать легко. А я, говорит, невестой Господа нашего Единого стану. Ибо все человеки лживы, говорит, и только Господь Единый меня не бросит никогда. И малую с собой возьму, говорит, чтобы не знала душа невинная, что такое предательство.
А невинная душа, то есть я, первым делом, как только возникла такая возможность, предала ее. Наверное, наследственность дурная сказалась...)
Тени уже заметно укоротились, прижались узкими ленточками к стенам домов, заползли чернильными кляксами под навесы и в подворотни, а небо над городом приобрело какой-то неприятный белесый оттенок. Здорово парило. Черное суконное платье и черная же шаль оказались для меня серьезным испытанием. И как только старухи в таком ходят?
У ворот уже собралась большая толпа, но Хелда Черемного я в ней не нашла. Зато обнаружился Пепел. Он узнал меня моментально, несмотря на клюку, согбенную спину и замотанное лицо. Впрочем, и шаль и траурное платье он сам вчера разыскал в куче пыльного тряпья под лестницей заколоченного дома.
— Госпожа моя! А я тебя тут с раннего утра жду, я знал, что ты придешь.
— Лучше бы ты меня вчера дождался! — Не сдержав раздражения, я стукнула палкой о мостовую. — Вчера ты был мне нужен, ты бы мог мне помочь. Где тебя черти носили?
— Не сердись, госпожа. Давай отойдем на пару шагов и я тебе все объясню.
— Послушай, Пепел! Вчера мне показалось, что тебе стоит доверять, но ты как сквозь землю провалился именно в тот момент, когда твоя помощь была мне просто необходима. Теперь ты объявляешься и глядишь на меня честными голубыми глазами...
Он моргнул. До голубых его глазам было ой как далеко, хотя честности хватало на пятерых. Он состроил оскорбленную мину и заявил:
— Будь моя воля, госпожа, никуда бы я не ушел, и дождался бы, и помог. Но все препятствия прошлой ночи ты должна была преодолеть сама, одна, без посторонней помощи. Понимаешь ли, так было надо. Это испытание. Ты ведь прошла его? Да что я спрашиваю, конечно, прошла, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
— Что? — Я оторопела. — Какое испытание? Откуда ты знаешь?
— Я не знаю. — Певец покачал головой. — Я предполагаю.
Он отшагнул назад и коснулся моего плеча кончиками пальцев. Болезненная улыбка смяла морщинами лоб, собрала множеством складочек истончившуюся кожу вокруг глаз. Редкие брови приподнялись домиком:
— Мне было страшно за тебя, госпожа.
— Опять твои холерные загадки? — взбеленилась я. — Надоело уже, честное слово. Или вообще держи язык за зубами или выкладывай, откуда тебе все известно. Иначе я с тобой вообще разговаривать перестану!
— Тише, тише... Не кричи. Давай отойдем...
Я позволила оттащить себя в сторону от толпы. Но требовательного взгляда не отвела.
— Ну?
— Погоди... — он замялся, облизывая губы. — Погоди. Мне надо подумать. Сейчас... я скажу. Да. Это можно сказать. Это не требуется хранить в тайне.
Пауза. Я заскрипела зубами. Остро захотелось огреть этого конспиратора палкой поперек хребта.
— Когда я вчера ждал тебя в подворотне... ко мне подошел один человек. Он велел мне уходить. И... я ушел. Он сказал — ты должна все сделать сама, и мне нельзя помогать тебе. Он сказал, очень важно, чтобы ты все сделала сама.
