Псоглавец за это время успел подковылять к ближайшему трупу.
— Сэн Гавор, — сказал он торжественно. — Легкой дороги твоему духу, мир твоему праху. И да примет тебя Господь в светлых садах Своих. — Помолчал, сутулясь, помотал головой. — У-у, пасскудва! Тварь проклятая... Пополам человека переломила, как соломинку. Эй, девушка, — он оглянулся на меня. — Поищи вокруг, может кто живой остался.
— Там был один живой, — я указала в камыши. — И один мертвый. И лошадь. Тоже мертвая.
— Мы всемером ехали. Плюс приятели твои, но они никуда не делись. Еще двоих найти надо. — Он посмотрел на мою перекошенную физиономию и вздохнул. — Я сам поищу. Только подбери мне какую-нибудь палку подходящую.
— А дракон? — Я вспомнила, что мне положено бояться чудовищ. — И эта... это...
— Дракон не вернется. А если вернется, то не сейчас. Он сейчас в лесу конину жрет... и спасибо, что только конину. А тварюка с крыльями в реку ухнула. Мальчишка рыжий ее подранил. — Пес помолчал. — Откуда она взялась? Нам ничего про эту дрянь не говорили. То ли мара, то ли бесовка... Явилась, как из-под земли...
Я нашла перрогварду палку и чуть не расплакалась — это оказался пеплов посох. Ореховый, ладонями выглаженный, с безыскусной резьбой. Целенький. Псоглавец, ворча, уковылял, а я вернулась к своему бродяге.
Кровь пропитала одежду, ржавые лохмотья прилипли к ранам. Я начала осторожненько разгребать их, чтобы они не успели присохнуть. Крови Пепел потерял порядком. Похоже, это был удар лапой или хвостом, но, слава Небу, не в полную силу. Видимо, Пепел успел отпрыгнуть или увернуться, и отделался кучей порезов разной глубины и несколькими сломанными ребрами. Да-а-а, повезло. Я видела, что прямой удар делает с хрупкой человечьей плотью.
Вытерев окровавленные руки о подол, я принялась раздергивать завязки нового пеплова плаща. Плащ погиб. Превратился в ворох мокрых от крови ленточек. За плащом последовала рубашка, я разорвала ее надвое, полностью открывая певцу грудь. Добыла из-под грязного роба край своего волшебного платья и, едва касаясь, промакнула загустевшую кровь. Мелкие раны слепились, в больших застыло багровое желе, но драгоценная жидкость больше не текла, и меня это радовало. Ничего, дружок, выкарабкаешься. А незачем было грудью на лезвия кидаться. Соображать надо, дракону ведь все равно: что ты, герой-защитник, что охотники — один черт, всех потопчет...
На шее у Пепла я заметила темный от крови шнурок, а солька или оберег, который на нем висел, завалился куда-то за плечо, в грязные лохмотья. Я потянула за шнурок, но оберег застрял. Сунув в тряпки руку, я нащупала что-то продолговатое, толщиной с палец, обрезок ветки, что ли? Вытащила штуковинку на белый свет — да, похоже, обрезок тростника, липкий от крови. Ой, нет, это дудочка, вон дырочки просверлены, только она вся измарана, аж каплет... Последний закатный луч лизнул мне пальцы, и между исчерна-красных пятен блеснуло золото.
Сердце кольнуло так, что онемела левая рука.
Это была она, моя память, моя удача. Моя заблудшая душа. Моя немая птица.
Моя золотая свирель.
* * *
— Не могу, господин хороший, никак не могу, — повторял Ратер в десятый раз. — Видит Бог, хотел бы, однако ж батька меня в Галабре ждет, обещал я ему возвернуться, да не один, а сеструхой.
— Это она, что ли, твоя сеструха? — Псоглавец кивнул на меня.
На носилках он ехать отказался, и вояку посадили на старую кобылу. Перрогвард держался прямо, лихо командуя приведенной Кукушонком толпой. Теперь, по пути к городу, он уговаривал парня пойти к нему в оруженосцы. То есть, постричься в монахи и надеть собачий ошейник. Не сразу, конечно, в монахи, но все равно...
Ратер покосился на меня и тряхнул лохматой головой:
— Моя сеструха, моя. С певцом бродячим сбегла, еле отыскал. Пока к батьке не доставлю, глаз не спущу.
Означенного певца мой новоявленный брат тащил на носилках в паре с каким-то перепуганным мужиком. Мужик то и дело вздрагивал и озирался. Чудовищ боялся, наверное. Я шла рядом, выразительно держась за грудь, а на самом деле сжимая сквозь одежду свою бесценную свирель. Покоробившийся от крови шнурок натирал шею, но это было не важно. У меня горело сердце, у меня горела ладонь, свирелька дрожала в руке и жгла пальцы как пойманная саламандра. Я едва видела, куда мы идем. Но на рыцаря поглядывала — шут его знает, что там творится в его перрогвардской голове под кольчужным капюшоном.
— Твоя воля, парень. — Монах тоже покосился на меня. Очень неодобрительно покосился. — Но если надумаешь, приезжай в Холодный Камень, там обитель наша. Спросишь брата Хаскольда. Приму тебя, по душе ты мне. Видел я, как ты дракона от этого дурня вашего отвлек, и как меч на дьявольскую мару поднял. Молодец, ничего не скажешь. Нам такие нужны.
— Отвлек? — я уставилась на Кукушонка.
— Отвлек, — вместо него ответил рыцарь. — Швырнул ему грязью в морду, ослепил. Что этот твой менестрель жив остался, брата благодари. И мару тоже он прогнал. Мечом сэна Гавора. Ладно. — Пес отстегнул кошель и бросил его Ратеру. — Держи, храбрец. Заработал. Запомни, Холодный Камень, спросишь брата Хаскольда.
Почти у самых ворот нас встретили люди из замка. Спасибо псоглавцу, он нас не забыл и заставил двоих человек оттащить Пепла в ближайшую гостиницу. Прислуга споро забегала — вести о нападении адских тварей опередили нас, к ним еще прибавился громкий слух о кукушоночьем героизме. Я попросила принести мне горячей воды, уксуса, кусок вощеного тика, полотно на повязки и вытолкала всех из комнаты. Включая Кукушонка.
Руки сами делали привычное дело: обмыть и перевязать больного (как когда-то говорила Левкоя: "Ручки помнят!"), а дурная моя голова мало-помалу начинала соображать. И кое-что приходило на ум, и кое-какие вопросы прояснялись, и некоторые ответы я уже знала наверняка, не получив еще отчета от безмолвного моего бродяги.
Откуда у него свирель?
Оттуда! От Амаргина, вот откуда. Пепел сам сказал что видел его. "Значимый человек. Значительный. Необыкновенный". Как же! Этот значительный человек велел ему, Пеплу, уходить, не дождавшись меня под воротами тюрьмы. Бросить меня в одиночестве, ведь я сама должна была справиться с навалившейся бедой. Пепел послушался и ушел. Еще бы он не послушался распроклятого мага! Тут слушай, не слушай, все равно сделаешь так, как Амаргин пожелает. Пепел ушел и унес золотую свирель, которую зловредный колдун отдал ему на сохранение. И, небось, запретил мне ее показывать. Чтобы я вволю покорячилась, из шкуры вон повыпрыгивала, хоть лбом ненавистную стенку пробила, а в грот забралась. Я и забралась, господин учитель. Ты ведь этого от меня хотел?
Стоп.
Холе-е-ера! Это не было случайностью! Это все ты! Это ты ее украл, Амаргин! Ты все подстроил! Чтобы я вывернулась наизнанку, чтобы я...
А не ты ли тот самый колдун? Не ты ли спрятал Каланду, подсунул кукол в гроб и затеял всю эту ерунду, только для того... Ну и пусть. Хорошо. Хорошо! Ты это или не ты — я принимаю вызов. Я залезу в этот чертов грот, пусть для этого мне придется сто раз утонуть.
Но почему же Пепел не отдал мне свирельку после? Когда Ратера отпустили? Вот об этом я его спрошу...
Артефакт. Она и была тем артефактом, который помогал певцу меня найти. Тем магнитным камнем, что указывал на меня. Она была рядом, а я...
Забыла про нее.
Я перестала ее искать. Перестала. Так суета захватывает тебя, ведет петлистыми дорожками, не дает поднять головы, а ведь там, над головой — бескрайнее небо, и там, над головой — бесчисленные звезды, и они, ясные, горят тебе, они ведут тебя, а не буераки и колдобины, что путаются под ногами, не колеи и загородки, что направляют твой путь... "Не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней". Вот золотая моя птичка порхнула в руку, когда я не ждала ее. Счастье это? Напоминание? Горький укор?
Не забывай меня.
Обессиленно сгорбившись, я села на край постели.
Не забывай меня, Лессандир. Дай-ка ладошку... Видишь? Да, это тебе. Она умеет петь. Она открывает запертое. Она развеселит и поможет. Она твоя.
Она моя.
— Леста...
Очнулся. Он смотрел на меня из глубин белоснежной подушки, сам зеленовато-серый как мертвец, причем несвежий мертвец. Грязь и кровь с пепловой физиономии я стерла, но это мало помогло — глаза у него провалились, кожа обтянула череп, волосы мышиными хвостиками прилипли ко лбу. Под одеялом задвигались руки — бродяга ощупывал себя.
— Три ребра сломано, — сказала я. — Пить хочешь?
Он облизнул сухие губы.
— Хочу.
Я принесла чашку с водой и помогла ему напиться. Он откинулся на подушку, тяжело дыша. Помолчал, глядя мне в лицо. Потом не выдержал:
— Нашла?
— Нашла.
— Почему... не спрашиваешь?
— А я знаю, откуда она у тебя, что тут спрашивать. У меня один вопрос — почему ты мне ее после суда не отдал?
— Он сказал... — Пепел на мгновение опустил веки. — Ты сама ее найдешь. Так или иначе. Сама... найдешь.
— Провидец чертов. — Я встала, чтобы поплотнее прикрыть ставни. На улице было уже совсем темно. — Забавник, холера, сосулька северянская. Геро Экель, пропасть. По прозвищу Амаргин. Ты знаешь найлег? Что значит — Амаргин? Я не ошибаюсь, это ведь найлег, а не андалат?
— Это не андалат, — вздохнул Пепел. — Но и не найлег. Это более древний язык. Скорее всего... это какое-то производное... от слова "эмарх", что значит "грядущий день". По-просту "завтра".
Ерунда какая-то. Я пожала плечами. Гори он синим пламенем!
— Как ты вообще? — Я повернулась к поэту. — Чувствуешь себя как?
— Как дурак. — Он выпростал из-под одеяла руку и потер лицо. — Как последний кретин.
— Это само собой. А печенки-селезенки как себя чувствуют? У тебя кроме порезов еще синячище огромный. Что там внутри — не прощупаешь. Как бы не отбило чего ценного.
— Ценного не отбило, — ухмыльнулся больной. — Выше просвистело.
— Дубина. Помочиться не хочешь?
— Пить хочу.
— Это понятно. Сейчас принесу. Будешь у нас винище хлестать. Крови из тебя вытекло, друг любезный, просто ужас сколько.
— Винище... — Пепел закрыл глаза. — Это хорошо. Ради винища я и в койке... поваляюсь. Там более, если прекрасная госпожа... сама мне его поднесет.
Изгвазданный роб я сняла и снова засверкала неизменно девственным платьем. Одна надежда — что в Мавер еще не долетела весть о сбежавшей ведьме. А если и долетела, то меня с ведьмой не соотнесут — все тут уже знали, как мы помогали псоглавцам с чудовищами воевать. А разве ведьмы воюют с чудовищами? То-то.
Еще с лестницы я услышала гвалт. Зал внизу был переполнен. Где тут мой названный братец? Стоя на несколько ступенек выше, я пыталась разглядеть новоявленного родственника. Рыжих тут... каждый третий. А-а, вон там, недалеко от камина, вроде бы кукушоночья голова маячит. За столом у него еще куча народу. Напоят парня, если уже не напоили.
Я начала пробираться в ту сторону, мимоходом отбиваясь от хватающих рук.
— Детка, ты куда?
— Эй, красоточка! Обернись! А что у меня есть!
— Двенадцати саженей, вот те святой знак!
— ...стая чертей летучих...
— Че ж ты мимо-то, эй! Заворачивай сюды!
— Ставлю свой нож техадской стали против твоей дырявой шляпы...
— Он прекрасен как... как корабль под всеми парусами. Как солнце! Я тебе говорю, он прекрасен, как тысяча звезд...
А вот это уже Ратер. Это его захлебывающийся голос. Навалившись грудью на стол, тиская обеими руками кружку, мой герой втолковывал что-то чернявому молодчику, насмешливо скалящему зубы. Гуляки вокруг только похохотывали.
— Волосы у него как ворох мечей, и звенят как струны, как колокольца, и каждый — острее острого. В очах — тьма бездонная, брови как крылья чаячьи, а в лицо смотреть больно, сияет оно ярче пламени, так ослепнуть можно, слышишь, сил нет смотреть, и глаз не отвести...
Что он несет? С менестрелем нашим переобщался? Пьян совсем?
— Ратери!
Кукшонок дернулся, оглянулся на меня. Скулы у него горели, глаза были какие-то безумные, и зрачки прыгали. Точно, нализался. Еще наговорит тут лишнего...
— Тебя Пепел зовет, — сказала я. — Поднимись к нему.
— Пепел? — Кукушонок лихорадочно облизнулся. — А. Да. Какой Пепел?
— Ты что, братец, перебрал? Пепел еле дышит, того гляди Богу душу отдаст. Иди, поговори с ним.
— Он умирает?
Кукушонок моргал. Я прикусила губу.
— Надеюсь, что нет. Он зовет тебя. Поднимись наверх. У тебя ноги отнялись?
— Да, — кивнул парень. — То есть, нет. Не отнялись. — Он глянул на собеседника. — Я сейчас.
— Иди, иди, — махнул рукой чернявый.
— Возьми ему вина! — крикнула я в кукушоночью спину. — Извините. — Повернулась к ратеровым собутыльникам. — Мой брат пьян.
— Ничего, — сказал чернявый. — Ему сегодня можно.
Я вздрогнула. На меня глядели огромные черные глаза. Насмешливые, яростные, дикие. Нечеловеческие глаза. Глаза принцессы Мораг.
— Привет, малявочка, — ухмыльнулась она. — Надеюсь, ты посидишь с нами? Не сбежишь?
Мораг всего лишь чуть-чуть изменила голос. И подрезала волосы — теперь они едва касались плеч. Полузаживший шрам на щеке превращал принцессу в бандита. Я тяжело хлопнулась на место Кукушонка. Слов у меня не было.
— Мое имя — Мараньо Ранкахо. Для тебя, малявочка, просто Мареле. Эй, цыпа, — она ухватила пробегающую мимо прислугу за локоток. — Принеси нам винишка поприличнее. Хесера белого.
— Ты уж спрашивал, господин, — запищала прислуга. — Хесера не держим, при всем нашем почтении. Есть красный рестаньо, ежели не побрезгуешь.
— Тащи рестаньо, каррахна. П-п-провинция, порядочного вина днем с огнем...
— Ты, южанин, это самое! — возмутился морагов сосед, кудрявый парень в большой родинкой над верхней губой. — Того-этого! Город наш не замай. Мы, можа, и провинция, зато у нас драконы в лесах водются! Слыхал, какие? Тыщща мечей из его торчит! А у вас на югах тока рыбы-каракатицы...
— Слышал. — Мораг как бы невзначай провела пальцем по шраму. — Дракон ваш — на самом деле не ваш, а амалерский. А к вам недавно переполз. Так что нечего нос задирать. Один у вас дракон, да и тот приблудный.
— Сам ты приблудный! — оскорбился кудрявый.
— А я где хочу, там и блужу, — Мораг перегнулась через стол и внимательно посмотрела на соседа.
Кудрявый смутился и сунул в рот кусок хлеба.
— А суккуба летучая? — толстенький мужичок, что сидел напротив, нахмурил бровки и стукнул кружкой об стол. — Дева нагая красоты непомерной, с крылами драконскими, с ногами козьими, при львином хвосте, и о шестнадцати рогах? Суккуба-то точно нашенская, чем хочите поклянусь. Дракону на подмогу прилетела, во как.
— Это не суккуба, — возмутилась я. — Кто ей рога считал? Нет у нее рогов. И ноги у нее не козьи.
— А вот девка-то суккубу сама видала! — Обрадовался толстячок. — Расскажи про суккубу, девка!
— Да не суккуба это!
— Да кто, раз не суккуба?
— Горгулья она. Или, как господин перрогвард сказал — мара. Никакая не суккуба.
— Суккубы днем не лётают, Вершок, — умиротворяюще прогудел еще один сосед, до глаз заросший рыжей бородой громила. — Суккубы по ночам в окошко лазают. Отвори окошко на новолуние, черную свечку запали, да позови: "Суккубочка-суккубабочка, прилетай, голубочка, тут тебе медом намазано, маслом смазано, дегтем подмазано, снасть вся налажена, тебя тока нет". Она и прилетит.
