'Кстати, как ее, то есть меня звали в восемнадцатом веке? — всплыл не возникавший ранее вопрос. — Самое время проверить объяснения англичанина относительно повторного погружения в прошлую инкарнацию. Раз к детству самой первой жизни придется добираться с некоторыми сложностями, оставлю ее на потом, а свои способности к погружению испытаю на чем-нибудь более простом'.
Устроилась поудобнее в кресле, радуясь, что на этот раз не окажусь на полу, как раньше. Отмела все ненужные мысли и желания, отыскала тут же всплывшие на поверхности сознания податливые пузырьки, затем собрала их по всем частям тела и просто сосредоточилась на том, что хочу оказаться в том моменте своего прошлого существования, который всплывал в памяти восемнадцатого века. Я помнила, откуда и при каких обстоятельствах оказалась на скале. Для надежности визуализировала тонкие пальцы с коротко обрезанными ногтями и край атласной туфельки. Мысли о пропасти и бушующем внизу море, как могла, отгоняла от себя, хотелось попасть в более ранний временной промежуток. Боль это не то ощущение, к которому стремишься, даже зная, что жизнь, в сущности, вечна, инстинкт самосохранения вопреки всему упрямо твердит о необходимости обходить боль любыми возможными способами, и кем бы я ни была, боялась боли ничуть не меньше, чем люди.
Даниэль оказался прав, все получилось проще, чем выглядело на словах. Пузырьки забились, запульсировали внутри меня, сила выталкивалась на волю из пленившего ее тела. Очертания стены и телевизора прямо перед глазами стали смазываться, как акварель, на которую плеснули водой, замельтешили вокруг предметы, сила закрутилась спиралью, давая возможность видеть расплывчатые очертания того, что еще секунду назад находилось за спиной вне поля зрения. На крошечном вдохе, инстинктивном, но не являвшемся необходимостью, промелькнула целая вечность быстрой, струящейся хрустальной жидкости, отражающей пронзительную зелень неведомого, и окруженной безмолвной пустотой. Сложно было уговорить себя и не задержатся в этом естественном состоянии, более естественном, чем любая физическая оболочка любой из уже прожитых жизней.
На выдохе меня удивило, что предметы перед полуопущенными глазами снова размыты, и поза, в которой я сижу, не изменилась — ноги, подогнутые под себя, мостились в удобном мягком кресле. Закралось подозрение, что из-за неопытности я вернулась в реальность, так и не достигнув восемнадцатого века, но солоноватый вкус на губах и ударившие как в гонг посторонние слова в голове переубедили меня.
Слезы текли по щекам, не давая зрению сфокусироваться, и оставляли щекочущие следы на коже, хотелось вытереть их тыльной стороной ладони, но, как обычно, в подобных ситуациях приходилось прятать свои хотения подальше. К тому же руки были заняты, они импульсивно сжимали резные подлокотники кресла.
Кровь стучала в висках, голова болела, я вообще не понимала, как она до сих пор не лопнула от мрачной безысходности, в которой находилась Я — Прошлая. Мысли звали любимого человека, игнорируя имя, взамен ласкали его различными нежно-приторными эпитетами. Точнее, такими они являлись для Я — Арины, но Я из восемнадцатого века, захлебываясь от переполнявших чувств, никак не могла подобрать нечто, словесно подходящее к мужчине, образ которого, как рябь на воде, сопровождал нерадостные раздумья. Я — Арина могла видеть его почти четко в мыслях девушки — самоубийцы.
Он был очень привлекателен. Выразительные зеленые глаза, легкая улыбка, будто случайно коснувшаяся лица. Верхнюю губу скрывали светлые усы, а подбородок обрамляла короткая, аккуратно подстриженная борода того же светлого оттенка спелой пшеницы, что и волосы на голове. Вроде бы все лицо выражало благодушие, но в глубоком взгляде скрывалась колкая насмешка. Кто бы ни стал объектом этой его реакции, ему, или скорее ей, можно было только посочувствовать. Я — Арина уже неплохо изучила выражение этих глаз и снова пожалела бедную глупую девочку, которой была два века назад. Похоже, Даниэль говорил правду — его прошлая инкарнация откровенно не выносила меня.
'Хотя чему удивляться, он, во все времена меня откровенно не выносит, множество веков подряд', — признала как должное Я — Арина, проталкиваясь сквозь образ красивого мужчины, неотступно маячившего в воображении Я — Прошлой.
Размышлять о чем-либо в этом теле было сложнее, чем при погружении в другие жизни, часто мысли на полпути обрывались встречным движением трагичных мыслей Я — Прошлой. Невольно Я — Арина поддавалась этой черной безысходности, накладывая на изображение светловолосого мужчины черты Даниэля, тем более что глаза за два столетия так и не изменились. Тоска взвыла внутри больным волком, ее было трудно остановить. Боль Я — Прошлой не вызывала вопросов, но почему на мгновение нестерпимая горечь захлестнула и Я — Арину? Хотелось увидеть в нейтральном взгляде мужчины что-то другое, что-то, совершенно ему не свойственное, что-то на что, Я — Арина подозревала, он не способен.
Слезы текли по щекам, заканчивая свой путь мокрыми пятнами на персиковом платье. Я — Прошлая задыхалась в тяжелом одиноком безмолвии этого помещения, изнывая от тоски и безнадежности. Казалось, что с каждым вздохом потолок опускается все ниже, а стены смыкаются, норовя сойтись в одной точке и раздавить.
Я — Арина знала, куда пойдет, и не желала еще раз переживать ужасный момент самоубийства. Хотелось просто вспомнить еще одно из своих имен и заодно попробовать поискать в этой жизни ключики к ответу на вопрос кто же мы с Даниэлем. Ведь теоретически зацепки могли найтись в любой из инкарнаций. Приходилось ломать зубы о ребус прошлого в надежде получить разгадку как приз. Надежда странная, из разряда: 'Пойди туда, не знаю куда. Принеси то, не знаю что'. К тому же, было не известно, сколько продлится пребывание здесь, и от полутора часов осталось, наверняка, не так много. Я — Прошлая не спешила поведать интересующую информацию, а Я — Арина с каким-то мазохистским упорством внедрялась в такие чужеродные, передуманные когда-то размышления, ожидая, что Я — Прошлая, наконец, упомянет собственное имя или хотя бы обронит вскользь, в контексте очередной несбывшейся мечты о желанном мужчине рядом. И без того тяжелое положение еще и осложнялось содержанием каждой новой самоуничижающей мысли, они наносили душевные травмы так же легко, как запретные удары под дых наносят физические.
'Я безобразна, наружность противной жабы. Если бы он только мог заглянуть за завесу внешности, может, и нашел бы приятные качества. Я могла бы стать самой преданной, верной и хорошей женой на свете. Но как можно за этим уродством разглядеть хоть толику прекрасного?! Разве возможно в черном найти белое?!'
Находиться в этой жизни оказалось даже труднее, чем гореть на инквизиторском костре в теле Я — Элизы. Там убивали предательство и огонь, здесь — моральное измельчение себя самой в порошок. Самолюбивая самоуверенная натура Я — Арины, вслушивающаяся во внутренний монолог с заднего плана, сопротивлялась столь неприятному мнению о себе. Обвинения в свой адрес клубились в голове почти как богохульство.
В средневековой Швейцарии я сочетала в себе практически все возможные внешние и внутренние достоинства. В Древнем Египте была чрезвычайно умной и обольстительной наложницей, и пусть под атласной оливковой кожей текла отравленная кровь маньяка и убийцы, я обожала саму себя там. Двадцать первый век обнажил во мне массу недостатков, но при этом они заглушались большим количеством, как мне казалось, достоинств, пусть ложных, но я, опять же, любила себя. Здесь же я себя ненавидела, и это испытание выматывало и высушивало хуже песчаной бури в пустыне.
Глаза на мгновение оторвались от складок платья и терзавших кружевной платок рук и напряженно уставились на женщину, сидевшую напротив. Странно, она отсутствовала в мыслях Я — Прошлой.
'Как просто я реву в чьем-то присутствии, а женщина так бесшумна и незаметна, словно неодушевленный предмет мебели, — с трудом прорвалась Я — Арина. — Еще и очень некрасива, бедняжка, ей можно только посочувствовать'. — Я — Арина невольно прониклась жалостью.
Широкое круглое лицо, грузный картофелеобразный нос, тонкие, почти незаметные губы, большой рот с оттянутыми вниз уголками, как на карикатурных картинках, изображающих грустных человечков. Кустистые суровые брови смотрелись бы отвратно даже на мужском лице, не говоря уже о таком бледном женском. В довершение ко всему это 'великолепие' словно приперчили коричневато — оранжевыми конопушками, при этом волосы не были рыжими, как можно было бы ожидать, а имели неуместный мышиный оттенок. И только, когда Я — Арина обратила внимание на заплаканные глаза, мысли скомкались, как лист бумаги в кулаке покинутого музой писателя, пока мысли Я — Прошлой безостановочно твердили одно и тоже слово: 'Урод, урод, урод, урод. УРОД...'
Лишь глаза были прекрасны, цвета сочной весенней зелени, и если бы Я — Арина могла кричать, то заорала бы. Оказывается, Я — Прошлая не разглядывала постороннюю женщину напротив — это оживший кошмар любой самолюбивой натуры сейчас отражался в овальном зеркале с черной кованой рамой, которое висело на противоположной стене. Слезы хлынули с новой силой, голова дернулась в сторону от отражения как от грубой пощечины. Я — Арина безмолвно поблагодарила за это своевременное действие, психика вряд ли смогла бы долго выносить такое зрелище.
'Господи, а я еще критически оценивала якобы несовершенство своего лица и фигуры', — шепнула внутри Я — Арина, до смерти желая пожалеть себя из прошлого, погладить, словно воющего щеночка.
Одно и тоже оскорбительное слово заполняло голову. Впервые в жизни Я — Арина точно, даже буквально поняла фразу 'побывать в чужой шкуре'.
'М-да, до этого шкурки попадались попривлекательнее. Здесь бы пригодились хорошая стрижка, прикрывающая уши, качественный продуманный макияж и тогда возможно..., хотя нет, скорее ринопластика, тонна грима и аккуратный парик'.
Тело легко вспорхнуло с кресла и направилось к распахнутому в обширный сад окну, из которого долетало божественное благоухание. Аромат цветущих плодовых деревьев опьянял и успокаивал одновременно. Я — Прошлая, присев в проеме окна, всхлипывала и вытирала зареванные щеки тонкими нежными пальчиками, совершенно не сочетавшимися с грубым лицом. Я — Арина подивилась, насколько тело не гармонирует с лицом, хрупкая, даже субтильная фигура, тонкие запястья и пальцы, выпирающие ключицы, бледная полупрозрачная кожа, изящные движения трепетного создания и лицо Бабы — Яги из сказок. Трудно было поверить, что все это возможно соединить воедино, но природа иногда умеет оригинальничать.
В мыслях Я — Прошлой снова появился желанный образ, он развернулся как победоносный флаг, как святая икона для верующих душ, и Я — Арина вновь залюбовалась его неподдельным совершенством, невольно сравнивая с другим лицом, менее идеальным, но более притягательным и таинственным, с жесткостью черт и холодом глаз. Первое словно лепили из податливой глины талантливые руки, тщательно обводя все необходимые округлости и изгибы, педантично сохраняя пропорции, а второе будто вырезали из неподдающегося несгибаемого металла, даже при тщательной обработке оставляющего острые края и резкие, чуждые гармонии линии. И все же я чувствовала, что истинной сущности Даниэля больше соответствует второе. Опомнившись, Я — Арина тут же попыталась укротить разыгравшееся воображение, это оказалось несложно, поскольку губы приоткрылись, и первые нежно-легкие звуки вырвались в цветущий сад, заставляя любые раздумья испариться.
Песня вспорхнула легкой птицей в бездонную синь неба. Звуки были невесомы, как пушистые перышки, мелодия гармоничной и струящейся, как кристальный молодой родник, сияющий под солнечными лучами, а вот слова убивали обезумевшей тоской и грустью, от них щемило сердце, и на ресницах зависали очередной порцией слезы.
Песня плакала о судьбе, роке, фатуме и несбывшихся мечтах, она затягивала в безысходность как в мрачный глубокий колодец. Я — Прошлая, еще об этом не подозревая, уже сейчас совершала первые шаги к обрыву, который в итоге окончательно прервет эту жизнь. Сад затих, как бы безмолвно внимая божественному голосу, чистому и сильному, с широким диапазоном. Иногда голос воспарял высокими нотами, а порою снижался до крайности.
Мысленное пространство очистилось, даруя временную свободу Я — Арине, лишь утонченно прекрасное лицо мужчины плыло по краю сознания. Освободившееся место не преминуло наполниться очередной очень контрастной и неожиданной порцией мыслей Я — Арины. Голос пел на английском языке, и оскорбления, которые не посчастливилось застать Я — Арине в теле Я — Прошлой, соответственно, тоже выражались английскими словами, что не удивляло, но улавливалась во всем этом одна странная, не замечаемая ранее особенность. Я — Этха говорила и думала на древнеегипетском языке, Я — Элиза на итальянском, а в этой жизни Я — Прошлая на английском. Я — Арина после экскурсий в прошлое вспомнила каждый из этих языков, но воспринимала их, подслушивая на задворках сознания, одинаково, словно это один и тот же родной язык.
'Тогда на каком же языке я думаю, посещая прошлые жизни? — задалась вопросом Я — Арина. — На каком языке я думаю в данный момент?'
То, что это не русский и не английский, что было бы логично предположить, стало понятно сразу. И вот, что интересно, название данного языка Я — Арина не знала, да и, прислушавшись к себе, поняла, что само звучание мыслей, если можно так выразиться, было не похоже ни на один из уже известных памяти языков. Слова обычные и понятные, но всплывали они каким-то чуждым сочетанием световых вспышек. Я — Арина попыталась представить, как бы они звучали, произнесенные вслух и отчетливо поняла, что язык, на котором Я — Арина думала, путешествуя по волнам памяти, не приспособлен для выражения речевым аппаратом. Это было совершенное сплетение мерцающего света, гармоничное и прекрасное. Стало ясно, что этот, так называемый мысленный язык объединяет все мои жизни, но при этом не принадлежит ни одной из них, оставаясь обособленной деталью, свойственной только внутренней сущности.
Между тем песня отыгрывала последние аккорды, голос встрепенулся витиеватой музыкальной фразой и постепенно затих, сойдя на нет. Мрачные и прожигающие как кислота размышления Я — Прошлой снова заполнили голову, ограничивая Я — Арину. Они стремились отыскать выход из сложившейся ситуации, но находили его лишь у подножья скалистого обрыва, лишь в скорой и освободительной смерти. Страшно было вслушиваться в их черную глухую обреченность. Молоденькая девушка с каждым мигом все сильнее убеждала себя пожертвовать жизнью ради счастья любимого человека, наивно считая, что другого выхода нет. Всеобъемлющее чувство настолько поглощало, что Я — Прошлая спокойно думала о своем жертвоприношении, сожалея и оплакивая лишь не способную сбыться мечту просыпаться и засыпать рядом с обожаемым мужчиной.
Слушая, Я — Арина уже вторично подверглась силе настоящего чувства, ведь Я — Элиза знала о нем все. Преклонение и служение одному единственному человеку приобретало ужасающие масштабы, пронизывая все тело непередаваемой бескрайней нежностью. Любовь так плотно заполняла сердце, вытесняя остальное, что для себя там просто не оставалось места, она была огромна и несоразмерна с хрупким тонким телом, казалось странным, как весь этот объем эмоций умещается внутри. Чувство наполняло каждую крохотную частичку Я — Прошлой, стремясь вылиться наружу и прикоснуться к желанному объекту, к тому же, ощущалось в нем нечто исключительное, непознанное, святое. Его не загрязняло эгоистичное желанием обладать, напротив, оно было настолько искренне и светло, что удивительно, как еще не просвечивалось сиянием сквозь тонкую кожу невзрачной девушки.
