Я хорошо понимала, что нам грозит, память велда хранила жуткие даже для машиноподобного разума воспоминания: подлежащую уничтожению особь сдавливали ментальной энергией. В таких случаях часть мозга, отвечающая за ментальную функцию жизнедеятельности, под влиянием окруживших несчастного сородичей, затвердевала, как охлажденный металл, и велд погибал, сверзаясь с высоты прямо на высушенную пыльную почву. Они хотели проделать с нами то же самое, понятия не имея, с чем столкнулись. Тем не мене, не страх подстегивал нашу силу, а ненависть и знакомые естественные движения, словно все это уже происходило, словно это мы уже проходили и не один десяток раз, или долго тренировались. Вдруг я отчетливо осознала, что то чего мы с Разным ждали, уже началось, не дожидаясь нашего решения.
Поднявшись настолько высоко, что земля почти не просматривалась за слоем пыли, мы закружили по спирали вокруг невидимого центра энергии меж нами, глядя друг другу в прозрачные выпуклые глаза. Стая велдов быстро увеличивалась, окружая нас, их стало так много, что вечереющее небо вокруг угадывалось лишь жалкими проплешинами на черном фоне. Не смотря на то, что они поднялись на туже высоту, что и мы, подступиться к нам не имели возможности, более того, каждое существо, коснувшееся силы, отшвыривалось в сторону и замертво падало вниз.
Подъем вверх обрел плавность, создавая видимость нашего успокоения или истощения, но ярость продолжала бушевать внутри, мозг уже мало что соображал, сбитый ухищрениями Распределителей, но это и не требовалось, нами руководило нечто бессознательное — сила, она вела нас как собака — поводырь водит слепых. Тело трясло и лихорадило, слишком сильна была энергия, выбивающаяся из него.
Ярость к миру велдов заволокла глаза черной дымкой, и я, наконец, ощутила такую доступную и манящую свободу, подъем закончился так же внезапно, как и начался. Мы с Разным словно ударились о небесный свод, половины силы влились друг в друга, а тела разлетелись в противоположные стороны. Энергия вырвалась за пределы сдерживающих физических барьеров. Сила перестала быть узницей тел, больше не было половин, было только целое, единое, мощное, огромное, разъяренное ...
Тело Разного быстро отдалялось от меня, но это не приносило и толики беспокойства, как бывало раньше. 'Всего лишь пустая оболочка, а он здесь рядом, он это я, а я это он'.
Больше ничем не сдерживаемая неукротимая сила растягивалась, мы распространялись, прорастая силовыми щупальцами в пространство. Я снова ощущала себя водой, как в безвременье между жизнями, только теперь меня было вдвое больше. Наши щупальца состояли будто из крохотных, распыленных до мелкодисперсного состояния капель. Мы освобождали себе место, оттесняя к земле постоянно пополняемый рой велдов, все еще пытающийся приблизится к нашим уже ничего не значащим телам. Тело Разного достаточно быстро пропало из поля зрения, а я уже чувствовала нас на несколько километров вокруг, мы перемешались и сплелись так тесно, что сомнений в единстве больше не осталось. Мы продолжали завладевать воздушным пространством, через пару минут я уже ощущала нас не только меж наших металлических тел, удаляющихся друг от друга все быстрее, но и в каждой молекуле воздуха. Это ощущение переполняло, воодушевляло и ослепляло, Распределители бы 'задымились', рискнув его анализировать.
Мы распространялись на огромное расстояние со скоростью, в тысячи раз превосходящей скорость движения велдов. Наши отростки сплетались, перекрещивались как тонкая мелкоячеистая невидимая сеть, огибая, покрывали планету. Мы вживлялись в пространство, вклиниваясь между физической составляющей планеты и другой ее составляющей, она была не похожа ни на что, ею не владели законы ни пространства, ни времени, эфемерная субстанция, пропитывающая весь земной шар насквозь. Каждый атом физического пространства будто был срощен с микроскопической частицей этой субстанции, и мы с маниакальной целенаправленностью рвали связи между ними, разделяя их. Это было запредельно трудно, но сила — мы, была на это способна, лишь она.
Когда мы замкнулись силовой сетью вокруг Земли, окружив ее как магнитное поле, выталкивая эфемерную субстанцию из материального мира, от нас не осталось ничего прежнего, зрение, осязание, обоняние — пропали, стирая с нас последнее напыление этого чужого существования, позволяя вырваться наружу тому, что для нас было более естественно. Теперь мы чувствовали всю планету каждой нашей частичкой, каждым атомом живой энергетической сети, которой стали, каждую черную особь из чуть более трех миллионов, каждый Источник, каждый аккумулирующий пузырь.
Мы чувствовали всю планету насквозь, ее горячую мертвую почву, ее раскаленное, не до конца застывшее ядро, разделяя, разделяя, разделяя ... Субстанция, хорошо отстраняющаяся от молекул мертвых образований: почвы, воздуха, лавы, с огромным трудом вытягивалась из полуживой структуры Источников и пузырей, и до последнего сопротивлялась в живых велдах, цепляясь, запутываясь, плохо поддаваясь. Нас бесило это, мы колыхались невидимой сетью, обнимая планету, то прогибаясь, то вздыбливаясь, разделяя, разделяя, разделяя физическое с нематериальным, осязаемое с ощущаемым, временное с вечным. Но если для неживого, разделение не приносило видимого ущерба, то для живого, оно означало смерть. Мы не просто разделяли — мы убивали. Мы чувствовали, как семьи мерзких металлических существ падают с высоты, кучи трупов уже разбавляли чернотой пыльную дымку на поверхности планеты, и это приносило эйфорическое удовольствие. Мы упивались их нескончаемыми смертями, чувствуя только свободу и удовлетворение.
На определенном этапе показалось, что все длится бесконечно, миллионы и миллионы лет непрерывного действия, смерти, способной пробудить другую жизнь, нашу жизнь. Время словно хлюпнулось в небытие и растворилось в нем, как и иллюзия принадлежности к племени велдов.
Вдруг запоздалая догадка пронзила наш объединенный разум, словно каленая стрела, вошедшая в уязвимое тело: 'Океан!? Планета чувствуется насквозь, но мы готовы поклясться, что океана даже в зачаточном состоянии на ней нет! Стоп! Мы ошиблись. Слишком рано!'.
Но разошедшейся силе нельзя было скормить разумный довод, ее пришлось останавливать, и ощущение оказалось не из приятных. Только что мы словно пили жизнь большими жадными глотками, и вот когда осталось несколько последних самых сладких капель, пришлось заставить себя прерваться.
Состояние своеобразного транса, в котором мы пребывали, рассеялось стремительно. Силовая сеть, покрывающая Землю в южном полушарии, внезапно ослабела, а я ощутила совсем другое падение и другую смерть, и вместе с ней непередаваемую боль, словно меня откромсали ножницами от целого. А вслед за этим накатила острая скребущая вечность, пророщенная в беспросветную тьму.
Проваливалась в беспамятство с горьким чувством 'Я', боясь даже думать о том, что 'Мы' больше нет...
Когда синяя дымка глаз рассеялась, жестко возвращая меня к действительности, закатные лучи тонувшего за горизонтом Солнца, прощались с эти полушарием Земли, чтобы питать жизнью другое, еще пока спящее. Но я точно знала, что с другой стороны планеты никто не проснется от их живительной энергии, что там жизни больше нет. В этом полушарии велды еще остались, но ледяная ночь доделает то, что мы с Разным не завершили.
Тело очень ослабло, но его положение оказалось настолько неестественным, что шокированный мозг тут же направил нервные импульсы, заставляя меня взмыть вверх. Я еле-еле отделилась от пыльной корки земли, на которой только что лежала, растрачивая чудом сохранившиеся крохи тепла. Нужно было срочно отправиться к 'мертвым долинам', но меня вдруг настигли последние мгновения бодрствования, завязшие в памяти, как липкие комки, цепляющиеся снизу к Источникам. Глухие к мольбам вечность и одиночество сдавили меня, а половина силы за секунду раньше, чем зрение уловила причину их безжалостного появления.
Пейзаж тянул на произведение Босха, съежившиеся тела велдов выстилали потрескавшуюся почву, но меня это не трогало. Среди них на небольшом пустом пятне лежало мертвое тело Разного, запорошенное пепельной пылью. Теперь оно представляло собой лишь пустой холодный, ничего не значащий сосуд, не содержащий сущности. Я бросилась к нему и впервые за эту жизнь добровольно коснулась земли, падая на колени рядом. Мысли вяло шевелились, а взгляд жадно скользил по матовому панцирю погибшего энергетического близнеца. Радиация пожирала меня, но я все еще на автомате слабо защищалась, хотя уже не до чего не было дела. Миссию мы не выполнили, поскольку планета оказалась еще не готова, Разный погиб, а я осталась совершенно одна. Жизнь отсчитывала для меня последние минуты.
Мой беззвучный крик разорвал пустой ментальный эфир, выплескивая весь ужас потери и одиночества, я распихала искореженные тела вокруг Разного остатками не до конца утерянных ментальных способностей. Отрезвевший от силы разум не жалел о многомиллионном убийстве, я бы проделала все это заново, лишь бы оживить Его. Я не понимала, что и как произошло, меня трясло рядом с мертвым, похожим на кусок породы телом. Скрутившись на земле в неестественной позе, я старалась подавить ощущение, не имевшее названия. Последний луч маякнул за спиной, и ледяная ночь умертвила последних живых существ на планете, до конца поддаваясь энергетике смерти, царившей повсюду.
Палачи
Кошмарные сны иногда оказывают благотворное влияние, но только в тех случаях, когда реальность представляет собой полную им противоположность, пропитанная радостью, светом и уверенностью. Они заставляют ощутить контраст и вернуть утраченное наслаждение и благодарность за то, что имеем, а порой и за то, чего, к счастью, лишены. Но если реальность страшнее сна, то хочется спать веками.
Приходить в себя было трудно, состояние отягощалось ноющей болью. Запястья и пальцы безжалостно горели, но мозг никак не хотел вспоминать отчего, левое предплечье пульсировало, будто его били парой молотков попеременно. Несколько секунд ушло на то, чтобы определить, кружится ли голова. Для верности нужно было открыть глаза, но отчего-то отчаянно не хотелось это делать. Внимание переключилось на то, как я странно лежу, словно в гамаке или люльке, воображение не подсказывало достоверного объяснения. Ничего не поделаешь, любопытство перебороло слабости, и веки настороженно приоткрылись.
Он держал меня на руках, завернув в свое пальто, как крохотное дитятко в пеленку. Я могла бы крайне удивиться, но, кажется, безвозвратно утратила эту способность. В его глубоких зеленых глазах тонули растерянность и граничащее с помешательством удивление. Но, кажется, не я была причиной столь красноречивых эмоций, блуждающих по лицу, слишком уж отстраненно он выглядел. Меня он держал словно по необходимости, но думал, судя по всему, совершенно о другом.
Картинками, мельтешащим реактивным вихрем память стала возвращать мне временно заблокированные ошарашенным мозгом воспоминания. Я дернулась в его руках, отстраняясь, лишь воспоминание об обжигающей температуре его щеки возвысилось над остальными, обретая четкость. Проводить причинно-следственные связи не было времени. Запястья все еще горели, и в мои планы не входило получение следующей порции ожогов. Он удержал меня, даже не собираясь отпускать, и я наверняка стала бы сопротивляться, освобождаясь из его хватки, но следующим накатило воспоминание о черных существах, выжженной земле и всевластии соединенной смертоносной силы. Самые яркие и четкие из них — о мертвом пустом теле энергетического близнеца, о тошнотворной вечности и безысходности, о безмолвном крике и невыразимом страдании.
В следующую секунду я порывисто прижалась к нему и, высвободив руки, запястья которых покрывали отвратительные красные пятна с мелкими пузырьками, стала легонько дотрагиваться до его висков, жестких черных волос, плеч и губ, больше не боясь обжечься, а, желая убедиться, что все это не сон, что он не мертв, что остался со мной. Лишь обратив внимание на более весомое доказательство — неополовиненую силу, немного успокоилась. Его не удивил мой неуместный порыв, хотя как можно удивляться тому, о чем знаешь много веков. На этот раз его щека была теплой и жесткой от пробивающейся утренней щетины, ни намека на запредельные температуры.
Он попытался поставить меня на землю, но я пошатнулась и едва не упала, физические силы возвращались слишком медленно. Тогда, освободив меня из пеленающего пальто, он кинул его на каменную плиту, и, поддерживая за плечи, помог присесть, а затем устало опустился рядом. Я прислонилась спиной к его спине, кладя голову на его затылок.
Разодранная ночь затихала клочками темноты в углах меж замшелых стен. В потолочные дыры заглядывало немного посветлевшее небо. Снег больше не шел, о нем напоминали лишь крохотные лужицы в выемках осыпавшейся кладки, да противная влажность моего пальто, свидетельствовавшая о долгом лежании на полу. Надо было бы скинуть его, ведь я и так закоченела от промозглых вздохов раннего утра, но тело отчаянно сопротивлялось, не желая подчиняться.
Ветхий особняк с прохудившейся крышей теперь совсем не напоминал дом, он мне скорее казался склепом. Мы будто сидели на пепелище уничтоженной цивилизации, с наших ладоней стекала кровь, которой, впрочем, у велдов не было, но самое ужасное, что я оставалась удивительно спокойной. Главным было то, что Даниэль жив, и сила, пропитывающая нас насквозь, отметала любые сомнения в этом. К тому же она заметно подросла и вытолкнулась за границы наших тел, превратившись из кроткого малыша в своенравного подростка.
Все мои представления о себе были жестоко попраны. Этика, мораль, какая-никакая доброта, крохи любви к ближнему, неприкосновенность жизни — все это теперь имело ко мне весьма отдаленное отношение. Доселе считала основными своими пороками гордыню и стервозность, а оказалось, что я убийца, причем массовый убийца с возможностями тысяч нейтронных бомб.
Я потерла ноющее предплечье. 'Наверно ударилась, когда упала на камни при погружении. Хорошо хоть голову не разбила и не сломала ноги'.
Даниэль молчал, наверно ждал, когда я начну рассказ о том, что вспомнила. Я несколько раз открывала рот, мысленно выстраивая первое предложение, но никак не могла взять себя в руки и выдавить хоть слово. Мои терзания прервал его голос, казалось, я не слышала его уже миллионы лет.
— Хочешь, я расскажу тебе грустную сказку?! — Я повернула голову и прильнула щекой к нагретой телом ткани его рубашки. — О том, как подросток узнал, что помнит прошлые жизни, о том, как первый раз досконально вспомнил одну из них, о том, как, пока рос, винил себя за прошлое, которое уже не мог изменить. Единственное, что грело во всем этом сначала подростка, а затем взрослого мужчину, единственное, что подслащало горькую пилюлю — непоколебимая уверенность в том, что все не просто так, что, невзирая на прошлое, в его странном существовании есть некий высший смысл. И так как мы, в основе своей, воспитываемся на книжках и фильмах о положительных супергероях, спасающих мир, с каждым годом расцветала кажущаяся глупой, но все более крепнущая мысль о приверженности высшей цели, о положительном заряде энергии, владеющей телом, сущности, прикрывающейся необходимой оболочкой, ждущей своего часа.
