— Я хочу обувь с витрины, — сказала она к подошедшему продавцу.
— А я вас узнала, — произнесла милая девушка-продавец. — Вы каждое воскресенье смотрите на эти ботиночки. Они такие дорогие, просто жуть. Всего один размер и мне кажется, это именно ваш.
Выйдя из магазина, Юля бросила взгляд на оставленную машину и полной грудью вдохнула в себя. Уверенность чувствовалась во всём: в расправленных плечах, высоко поднятой голове, взгляде, даже не свойственной ленинградцам быстрой ходьбе — некоторые прохожие оборачивались и рассматривали её. Высокая и необычная: вся её необычность заключалась в неправдоподобных длинных ногах и линиях стройной фигуры под платьем, похожим на конфетную обёртку. Но ей никогда не было до этого дела. Она шла подобно королеве и все расступались перед ней.
Сидя в комнате, она как обычно выложила пару листов бумаги, но не прикоснулась к чернильнице. Покручивая свою перьевую ручку, Васильева неспешно обдумывала, что можно написать. Сегодня она нарушила много правил и сделала это сознательно. Она не чувствовала эйфории от содеянного, как часто бывает с людьми, избавившимися от чужого влияния и совершающие угодные душе поступки. Она не чувствовала и вины. Ей было комфортно, и она, как хороший шахматист, планирующий в партии очерёдность ходов, точно знала что делает.
Во-первых, она выполнила задание куратора, раскрылась и не потеряла доверие; во-вторых, получила явно сверхсекретную информацию, которая дорогого стоила; и в-третьих, она внедрилась и стала двойным агентом. Прямо как в Испании. На мгновенье она вспомнила ту весну, одну из самых прекрасных из тех, что она видела в Мадриде. Цветение множества земляничных деревьев, запах липового цвета. Фонтаны в парке Эль-Ретиро и исполинские туи накрывавшими своими ветвями, словно причудливыми крыльями, гуляющих в шёлковых нарядах женщин. Трепещущие, как паруса на ветру зонтики открытых кафе — всё это приправлено спокойствием и лёгкостью, как перед сиестой. Виктория, которая к тому моменту жила в городе уже второй год и могла считаться кем-то вроде знатока, могла уверенно сказать, что даже когда в Мадриде идёт дождь, он восхитителен. Улицы сияли под потоками дождя, несмотря на пыль или радужные лужицы от бензина. Они сверкали, и в этом было что-то болезненное и суицидальное. Мостовые Ленинграда тоже блестели влагой. 'Неужели, как и там, после весны будет война?' — пронеслась мысль в голове.
'Довожу до вашего сведения, что сегодня, 14.05.1941 г. объект 'Макропулос' был проинформирован о моём статусе в структуре НКВД. Как и предполагалось, объект воспринял признание холодно, сообщив в ответ, что имеет совершенно секретные сведения, а именно фотокопию записки премьер-министра Великобритании к королю Эдуарду по поводу Гесса (карточка прилагается). Объект сделал заявление, что догадывается, что собой представляет товарищ Х и не собирается поддерживать отношения ни с нами, ни с ним, отдавая предпочтение личным контактам со мною без каких-либо обязательств. Ваше предположение о предложении сотрудничества подтвердились. Мною подписан документ о работе на объект 'Макропулос'. Так же объект сообщил о готовящейся провокации со стороны Германии. 15.04.1941 г. будет совершён незапланированный полёт самолёта Ju-52 с бортовым номером 7180. Маршрут: Кенигсберг — Москва. В доверительной беседе объект предостерёг от принятия на веру послания, которое доставит курьер на прилетевшем самолёте. Объект сказал: 'Гитлеру верить нельзя, он клинический лжец. Война всё равно неизбежна'.
В рамках операции 'Необычные вещи', мною была замечена старинная брошюра из нескольких листов пергамента. Страницы, сшитые бронзовой полосой по краю. Текст, скорее всего, написан на старой латыни. Вверху надпись: 'NOTES FRATER MAKROPOULOS A MONASTERIO SANCTI ANTONII DE MEDICINA ET NON SOLUM'. Агент Красивая'.
Встав из-за стола, Юля подошла к зеркалу и, вынув из сумочки ключи, постучала по стеклу брелоком, сопроводив славами: 'доставить срочно!', после чего опустила конверт и захлопнула заслонку. Единственно, что она сделала как обычно, исключая доклад, так это произнесённая про себя фраза: 'ненавижу!'.
* * *
Через небольшую дверцу мы с Васильевой, тремя девочками и их внезапным соседом по палате Юрой, взобрались на свои места. Нам пришлось застегнуть широкие ремни, идущие от кресла и пилот, осмотрев, всё ли сделано нами правильно, сел на своё место, включил флажковые переключатели и подкачал топливо. Стоявший у причала механик махнул сигнальным флагом и быстро засеменил к берегу. Пилот отсчитал двенадцать оборотов вала двигателя и осуществил запуск. Мотор нерешительно фыркнул, коротко чихнул и начал работать. Сначала винт вращался так, что можно было уследить за лопастями, потом они превратились в круг — почти прозрачный и по краям блекло-красный. Затем запустился второй. Моторы прогревались несколько минут, в какой-то момент загудели резче, отчего пропеллеры стали гнать тучи брызг, снова сбавили обороты, и лётчик медленно повёл летающую лодку вперёд, всё дальше отходя от плавающего причала. Самолёт немного покачивало на волнах, и с возрастающим гулом моторов я почувствовал, как мы оторвались от воды. Горизонт стал увеличиваться и самолет, развернувшись влево, продолжил набирать высоту. Внизу можно было наблюдать щетину леса и кромку берега. Я узнал строящееся шоссе, рассекающее деревню Ваганово и уже доходящее до Борисовой гривы. Подземные помещения с дёрном на крышах и административное здание с антенной. Наконец ландшафт внизу поплыл медленно-медленно, как густой кисель стекает в стакан и так продолжалось наверно с минуту. Ладога представилась как огромная чаша, силою природы замкнувшаяся средь скал, лесов, полей и болот. Порывистый ветер ощутимо бился в самолёт с северо-востока, снося его с заданного курса, и могло показаться, что летим немного боком. Вскоре мы совершили разворот и стали снижаться. Я всё ожидал удара о воду, но касание вышло плавно, словно лодка продавила водную гладь на скорости под острым углом и позволила воде обнять киль и омыть борта. Толчок всё же был, но его и за толчок как-то не хотелось принимать. Всего четыре минуты в небе, но стоило только посмотреть на детей, как начинаешь понимать, насколько сильные эмоции они испытывают. Весь полёт они провели молча, не отрываясь от иллюминаторов, и когда самолёт подруливал к плавающему пирсу за новой партией, дети словно взорвались. Большого труда мне стоило успокоить их.
— Дети, поблагодарите мистера Андерсона за прекрасную работу, как мы учили.
'Thank you Mr. Anderson', — прокричали дети хором.
Пилот улыбнулся и помахал рукой пассажирам, после чего поднялся с кресла и стал помогать детям, утвердиться за рулём штурвала. Многие ли в детстве могли похвастаться, что побывали в кабине пилота и даже прикасались к панели приборов, держали двумя руками штурвал, рычали, подражая рёву моторов и представляли, что винтокрылая машина подчиняется только тебе одному?
Вместе с командой яхты и машинистом паровоза, Ричард Андерсон и Сэм Болт прибыли в Ленинград семнадцатого числа, как и я в своё время, по туристической визе через Стамбул. Только они уже добирались из Южной Америки через Африку. Пилот и механик. Оба работали на компанию 'Grumman Aircraft Engineering Corporation' и за сумасшедшие деньги: восемьсот и пятьсот долларов соответственно за четыре недели с полным пансионом согласились поработать в Советском Союзе. Андерсону доплачивали пять долларов за полётный день. В случае успешного обучения одного пилота и одного механика они должны были ещё получить премию, и поэтому вторым пилотом летал выпускник 'Осоавиахима' Гриша Воробьёв, знавший триста английских слов и из-за банального плоскостопия лишившись карьеры истребителя. С Сэмом работал механик Зыков Сергей, которого удалось привлечь благодаря профкому, как в принципе и пилота.
Выпускники аэроклубов 'Осоавиахима' изучали теоретический курс ('Теория полёта' Висленёва и Кузьменко, 'Аэронавигацию' Кудрявцева, 'Наставление по производству полётов' и 'Курс учебно-лётной подготовки) и проходили первоначальную лётную подготовку на самолётах У-2 с инструктором. Причём честного налёта выходило часов тридцать. Потом выпускали в самостоятельный полёт. Тут уж всё зависело от клуба. В крупных городах, будущий лётчик мог и двадцать часов в воздухе провести, выполняя несложные манёвры и фигуры пилотажа; а мог и всего пять. Не везде были в достаточном количестве самолёты, да и ресурс двигателей оставлял желать лучшего. В общем, учить лётчика — дорогое удовольствие. Нашему пилоту пока не хватало усидчивости, всё рвался в самостоятельный полёт, но какие его годы...
С механиками всё происходило ничуть не лучше. Умение ремонтировать поршневую группу, менять сальники и фильтры — не совсем достаточно, чтобы стать авиационным механиком. Приходилось осваивать профессию столяра, соображать в аэродинамике, быть слесарем, электриком, сварщиком, обладать навыками в нефтехимии и даже уметь, как минимум, разбираться в металловедении. Авиамеханик, если ослабить допуски, это узкопрофильный инженер. И рационализаторских предложений по улучшению самолётов у них накапливалось воз и маленькая тележка. Правда, в США, механики умудрялись получать патенты, в СССР откупались грамотами и разовыми премиями. Наш механик начинал обучение ещё в 'Объединённой школе пилотов и авиационных техников' (ВШПАТ). В апреле тридцать восьмого она была передана в Наркомат ВМФ и получила наименование ВМАТУ, где стали готовить военных механиков для морской авиации. По окончании, случилась финская, осколок, контузия и здравствуй младший воентехник гражданская жизнь. Теперь он учился у Сэма обслуживать 'Гуся'. Хотя без хорошего знания языка это происходило со сложностями, но работая руками, трепаться особо некогда, так что получается помаленьку. Да даже если бы и не получалось, Корабль в состоянии внедрить необходимые знания, но мне важен сам факт прохождения обучения, на который я всегда буду ссылаться. Там где учился один, вполне могли обучаться и трое.
Связавшись с авиацией, я предполагал, что ожидаются проблемы. Поставить самолёты на учёт частному лицу в сороковых годах не представлялось возможным. Не было нормативных документов. А значит, и взлететь с аэродрома этот аэроплан не мог. Может, где-нибудь в глубинке и был удобный случай полетать в своё удовольствие, но только не в Ленинграде и области. За небом тут следили, вернее, слушали и записывали. Выход виделся в сотрудничестве с клубами 'ОСОАВИАХИМ'. В городе их находилось четыре и три по области. Я выбрал 'Ленинградский городской (технический)'. Они не готовили пилотов, не тренировали 'пилотов запаса', у них не было своего аэродрома, и поэтому с тридцать девятого года существовала приставка 'технический'. 'Ленинградский городской' готовил механиков и подходил для моих нужд просто изумительно. Нет аэродрома — не беда, у нас гидросамолёт, который может и с воды взлетать, и место пребывания надлежащим образом оформлено. У вас сложности в материально-техническом обеспечении? У нас есть совершенно невостребованные двигатели и возможность оснастить мастерские такими стендами, которые не в каждом конструкторском бюро можно отыскать. Будем работать? — Будем! Вместе с летающей лодкой в актив записали Lockheed Lodestar, модель 18, с 'изменениями' в разобранном состоянии и модель 12 Electra Junior. Таким образом, санаторий 'Осиновая роща' вступил в члены общества содействия обороне, авиации и химическому строительству. Чуть позже были добавлены ещё пять машин малой транспортной авиации экстренной транспортировке больных.
Раппопорт отправили налаживать связи и оказывать содействие на улицу Петра Лаврова, 21. Там же Рахиль Исааковна вручила заявление на вступление, и мы смогли подавать заявки на тренировочные полёты. Не в курсе, как это отслеживалось, но проверяющих никогда не было. Может, после партии наручных часов по специальному заказу или каких-нибудь других подарков, путь к 'аэродрому' был позабыт и никогда не вспоминался, хотя всё у нас было образцово-показательно, а с точки зрения обеспечения безопасности полётов вообще не придраться.
Уже с берега, сидя за столом под зонтиком мы наблюдали, как садится вторая партия. Старшим был отправлен Ершов. Судя по поведению, страха перед полётом в отличие остальных он не испытывал.
— Смотри, — сказала мне Васильева, — а кадровик-то не робкого десятка. На первый взгляд — этакий увалень, но это заблуждение.
— Империалистическая, Гражданская, год гонял моджахедов, э... басмачей. Четыре месяца провёл в плену у какого-то курбаши в Туркестане. Сидел в яме за попытку побега с колодкой, как Жилин у Толстого. Зубами перегрыз горло охраннику и повторно бежал. А спустя две недели привёл отряд Красной армии и разорил 'дружественный' кишлак. У Ершова мать текинка, а по их традициям не отомстить — большой позор. Кое-кому это не понравилось. Был трибунал. В общем, Ершов человек товарища Сергея и судя по всему, многим ему обязан.
— Знаешь, а ведь действительно мог перегрызть горло, — произнесла Юля. — Я как-то видела его глаза, когда он смотрел на огонь. Любого человека можно просчитать, когда он смотрит на огонь. Пламя не любит фальши и человек не в состоянии этому противостоять.
— Может быть. Для меня показатель 'четыре месяца в яме'. Время, проведённое в помещение, где ты совершенно один, меняет многие представления о человеческой сущности. Кто-то может превратиться в скулящую собаку, а кто-то в кровожадного зверя. Есть и другие варианты, причём, по-моему, похуже двух первых.
— Шеф, вы так сказали, словно вам приходилось бывать в местах не столь отдалённых?
— Забудь, — произнёс я.
О тех местах я только слышал. А там, где пришлось побывать... впрочем, сути это не меняет. В это время гидроплан пошёл на очередной взлёт. На сегодня ещё три полёта и автобус повезёт детей обратно в санаторий. Тяжело смотреть на некоторых деток. Сейчас они в одинаковых жёлтеньких курточках, комбинезонах, панамках, со спасательными жилетами, все радостные и совершенно не похожи на больных, измученных, с потухшими глазами при прибытии. Перед поступлением, я навещаю их и 'самородок' сканирует, выявляя заболевания. Хотя у меня нет за спиной сдачи экзаменов NBME (Национальный совет медицинских экзаменаторов), и даже трёхгодичной резидентуры под руководством более опытного врача — мой предварительный диагноз никто не ставит под сомнение, так как всегда подтверждался после официального осмотра и сдачи анализов. А беглая латынь и греческие словечки только добавляли загадочности. Многие считают, что я умышленно не сообщаю о медицинском образовании. Более того торжествуют, когда подмечают за мной характерные только в лекарской среде фразы ('живых собак мертвить, а мёртвых живить'), понятные лишь врачам особые сокращения, привычное ношение фонендоскопа, тщательное мытьё рук и регулярно приходящий по подписке журнал 'The Lancet', где я делаю пометки. Как само собой воспринимаются рассказанные мною анекдоты про внимательность у патологоанатома в прозекторской на первом курсе и то, что давно пора всем ознакомиться с творчеством Артура Дункана Гарднера 'Микробы и ультрамикробы'. Мне даже однажды приносили свои письменные соображения на редактирование по гастроэзофагеальной рефлюксной болезни для статьи в Казанском медицинском журнале. В общем, все мы знаем, что самое интересное всегда находится в тени.
