Перед лесом река, а вдоль неё поле и дорога, к которой немцы хотели пройти, а хрен вам. Раньше, он с трудом заставлял себя глядеть на неё, теперь ничего, привык. Воздух буквально дрожал от всё ещё оседающей пыли. На изгибе дороги полегла почти вся его сводная рота. И политрук, и лейтенанты, и сержанты, и бойцы. Он единственный, как ему представлялось, кто остался целым, с осколком горечи в груди. И с рёвом, по-звериному, ему так захотелось закричать, чтоб мир это злой и жестокий разлетелся бы вдребезги, и к людям обиженным правда б явилась. Чтоб всё стихшее в нём, всё слежавшееся, всё отболевшее, — вдруг бы вышло наружу с этим отчаянным криком, вызволяя из пут душу. 'В бою надо думать, — учил он младших командиров. — Бой — это как задачки по физике, где константа, вроде и не константа, так как постоянно меняется. И надо её решать каждый момент заново'. Увы, самому-то подумать и не пришлось. Закрутило, завертело, но поделать ничего с собой не смог. Так казалось тогда; а сейчас? Может и надо было послушать того ленинградца? 'Где он сейчас: на небе или в аду? На том месте, где он, что-то кричал ему теперь несколько огромных воронок'. Унизительно и обидно чувствовал себя капитан. Ответить-то немцам нечем. Молчат наши гаубицы, не подают голоса в контрбатарейной перекличке. Не рыхлят позиции, не рвут германскую плоть на куски советские снаряды. Ещё сегодня он твёрдо был уверен, что немец слабее во всём, а сейчас и не знал, как ответить на сей вопрос, спроси его кто. К своему сожалению, он всех и всё понимал. А понять, это почти наполовину простить. Докурив, Бодров бросил окурок и вновь пошёл осматривать наспех откопанные и теперь перепаханные взрывами ячейки. Вдруг, ещё кто выжил. Вроде земля пошевелись.
* * *
Я многое людям прощаю. На войне, такое, вроде бы ни к чему и надо бы избавиться от этого недостатка, но отчего-то не тороплюсь этого делать. Я знаю, что у каждого своя правда, и не всегда мои рассуждения и поступки правильны. Но что меня стало пугать, так это то, что с каждым часом я становился всё равнодушнее к стонам раненых, а потери стали восприниматься с обыденностью. Вот от этого желательно избавиться. А потому, назад. Ни прошлого, ни будущего сейчас для меня не должно существовать — только настоящее. Пусть чересчур жестокое, зато вечное настоящие, в котором я оказался.
Деревья по дороге вырастали с каждой секундой, и в моё онемевшее сердце постепенно возвращалось тепло. То могучее и незначимое мне чувство, сдвигая и руша всё то, что сгустками скопилось в венах, спеклось и застыло, как уже пережитое. Новый танк шустро перебирал траками, вдавливая податливый грунт, и оставлял позади себя характерные следы. Урча, словно соревнуясь между собой, девять цилиндров двигателя чётко отбивали свой такт, а выхлопные трубы извергали переработанную в моторе пищу. Я уже видел замаскированные ветками грузовики и корму тягача, с выступающими из-под брезента ящиками.
Общение у нас заняло не больше минуты. Пограничники были отправлены к окопам, а командирам машин я ставил задачи, но у нас не было полного взаимопонимания. Ментальная закладка на самоотверженность работала совсем не так, как мне изначально представлялось. Бойцы были подобно огню, а рядом с ними бочка с порохом, до которой, несмотря ни на что они желали добраться. Я знал, как нам быть и что нам делать, но прошедшие через Корабль красноармейцы ждали совсем не этого. Люди, пережившие первый бой и победившие в нём — меняются. Тактическая перегруппировка для них означала только одно — неоправданное отступление. Что почувствует солдат, когда поле боя нужно оставить врагу, где он только что вырвал победу, оплатив своей кровью? Да ничего хорошего. Они думали, что с новым танком мы рванём назад, на позиции и вновь всыплем немчуре по самую маковку. И когда наслоение гнева и несправедливости вот-вот должно было замениться яростью:
— Нет больше позиций, — просто ответил я. — И наша задача не погибнуть с доблестью, а предоставить такую возможность врагу.
Некоторое время было тихо и спокойно, а затем, в тишине стал слышен отдалённый рокот трактора. Гул нарастал с каждой минутой. Тяжело пыхтя в полумили от нас, показалась колонна. Прикрывавшие Таураге гаубицы-пушки МЛ20 отходили по дороге на Шауляй. Не случись нас и роты капитана, колонну расстреляли бы походя. Прямо с того самого места, где сейчас стояли мы. А так, израсходовав весь боезапас, артиллеристы уходили с чувством выполненного долга живыми. И сейчас слышалось тяжёлое дыхание людей за спиной и лязг гусениц впереди. Отнятый у смерти час там, два часа здесь, возможно, завтра в эту копилку добавят пару часов и эти орудия.
Вскоре примчался Пётр. Помимо гаубиц, немцы опробовали на нас фугасные ракеты 280-мм. Если сейчас посмотреть на поле боя сверху, то создавалось впечатление, что огромная мясорубка пропустила через себя поляну, лес, часть дороги и извергла безжизненный пейзаж, наполненный обгоревшими головешками, щепками, сожжённой техникой и людьми. Так что эту часть доклада я прослушал, не особо вдаваясь в подробности. Капитан на месте, бродит по окопам как сам не свой. Пережившие артналёт красноармейцы пытаются отыскать выживших товарищей и сложить убитых. Старшина составляет списки. Кто-то выбрался самостоятельно, но общие потери огромны. Фактически, роты больше нет. Легко отделались попрятавшиеся миномётчики и артиллеристы с младшим лейтенантом. Хотя от орудий один металлолом, но заставивший расчёты выкопать открытую щель их командир сохранил жизни взводу. Ваня оказывает первую помощь, но этого недостаточно, контуженых и получивших ранения нужно срочно везти в госпиталь. На обозной повозке далеко не уедут, каждая минута дорога, а на конных орудийных парках только выстрелы возить.
— У нас транспорт, — закончил свой доклад Пётр.
Вот и пришла пора расставания.
— Петя, приказ немного меняется. Сгружайте ящики со снарядами с тягача. Чувствую, мы его уже не увидим. Танкисты сейчас спустят на землю мой мотоцикл, навешают сетки на броню и закрепят с десяток пеналов по бокам и спереди. Все патроны от 'крупняка' в грузовики, прямо под ноги пулемётчикам. Патроны тридцатого калибра(.30-06) в танк. Они никуда больше не подойдут, как к этим пулемётам. В освободившийся транспорт положите раненых и дуйте в Кельме. На выезде, по дороге увидите хутор с прудом. На крыше дома флюгер резной, проехать мимо и не заметить невозможно. Передайте хозяину привет от Линити и ожидайте меня. Дед с прибабахом, поэтому ни одного лишнего слова. Общаться не велено и точка! Оттуда вместе поедем в Шауляй, прямо на аэродром. Капитану скажите, что по радиосвязи его роте получен приказ сопровождать колонну с гаубицами-пушками в качестве прикрытия. Я сейчас приказ на вас подготовлю и до встречи.
— А вы куда?
— Обратно в Таураге. Есть незаконченное дело.
— Может, мы с вами?
— В следующий раз Петя. Война только началась.
* * *
Люди редко идут в бой умирать. Они думают о жизни и как ловчее перехитрить костлявую с косой. Но некоторым этого не достаточно и они устраивают с ней игры. Вокзал в городе был почти начисто разбит артиллерией. Хоть германское командование и планировало захватить железнодорожную ветку целой, но два шальных снаряда сделали своё дело. От навеса перрона остались одни металлические лохмотья. Станционные кассы были превращены в бесформенную груду жести, стекла и кирпичных обломков. Две зияющие воронки, как кляксы на новой промокашке расплылись пятнами, дымили и заражали воздух настороженностью и обречённостью. Раненого осколком машиниста паровозной бригады, помощник и кочегар на руках принесли врачам. С надеждой ожидая конца операции у разрушенного приёмного покоя, они бросали скупые упрёки друг другу: сходили, называется, посмотрели.
Госпиталь в Таураге эвакуироваться не успел. Ни в той истории, о которой я немного знал, ни в этой. Здесь ещё не случилось полного окружения города и мне удалось проскочить предместье, остановившись напротив баррикады, возводимой милиционерами и пожарной бригадой. Перегородившая улицу повозка огнеборцев выступала основой, а вокруг неё и сверху складывали различные предметы, начиная от мебели и заканчивая несгораемым шкафом. Пехоту эта фортификация задержит, но даже БТР преодолеет её без каких-либо последствий, не говоря о лёгком танке. В городе шёл бой и единого фронта уже не существовало. За немцами был починенный ими мост, железнодорожный вокзал, западная и южная часть. Центр и восточная часть ещё оборонялась, хотя силы противника уже концентрировались напротив дома Абрамовичей (тех самых). Судя по всему, развязка должна была наступить в самое ближайшее время.
— Здравствуйте. Кто старший? — спросил я, вылезая из кабины тягача, поправляя кепку.
На мой вопрос обернулось несколько человек в форме и, не говоря ни слова, продолжили передвигать сейф.
Наконец, когда несгораемый шкаф удалось завалить набок, ко мне подошёл милиционер.
— Я за него. Сильвестров Иван Фёдорович.
— А где все люди?
— Помочь хочешь? — зло спросил милиционер.
Оценив предстоящий объём работ, от ответа я воздержался.
— Мне бы отметку поставить, — протягивая путевой лист, — что машину для ваших приняли. Дальше уже сами разбирайтесь.
— Какая к чертям отметка? Не видишь, что творится? — вспылил Сильверстов.
— Вижу, только отметку всё равно поставьте.
— Давай сюда, — протягивая руку, приказал Иван Фёдорович и тут же отдал путевой лист кому-то из своих.
— А почему не выполнили распоряжение об эвакуации и где семьи милиционеров? — спросил я, забирая документы.
— Не было приказа.
В принципе, можно было сдать тягачом назад и с небольшого разгона разбить баррикаду и мчать к госпиталю, но ведь перебьют же их. Даже если в плен попадут, как это случилось с Воробьёвым в Бресте. От отдела милиции до госпиталя шагов двести, даже меньше. Значит, запасной вариант. Эх! Стёпа, были у меня на тебя планы.
— Иван Фёдорович, — сказал я. — А зачем тогда машину из управления прислали? Хорошо, что вы ворота уже сняли, я сейчас задом сдам в ваш двор и побегу в госпиталь. Вы уж разбудите шофёра, — стукнув по кабине — а то госпитальный куда-то подевался, санитарка выехать не может. Да поторопитесь, грузите семьи сотрудников и сами. Слышал, начальник смены говорил, вас в Шавли ждут.
— А приказ?
— Кто мне приказ в лапы даст? Неделя, как на работу устроился. Меня начгар в законный выходной выдернул ни свет ни заря. Выручай, говорит. По двойному тарифу! А мне оно надо?
Милиционер смерил меня взглядом. Шофёр как шофёр. Руки чёрные, залапанное солдатское галифе, не иначе после службы остались или на барахолке купил. Сапоги оттуда же. Кепка на самые глаза, но рожа всё равно хитрая, как бы не спёр чего. Действительно, такому много не доверишь. Однако не поленился и заглянул в кабину, фыркнув от спиртового амбре.
— Без приказа нельзя, — отрезал милиционер.
— Дело ваше, — раздражённо ответил я. — Меня просили грузовик перегнать. Вот он, получайте, даже глушить двигатель не стану. Стёпку только водой окатите, а то он после вчерашнего ещё не отошёл. Как загрузите людей, пустите вдоль улицы ракутницу красного цвета, ну а я опосля за вами. Ракутница хоть есть? А то мне выдали перед выездом.
— Ракетницу, а не ракутницу, деревня. Давай сюда.
— Будьте здоровы, — произнёс я, передавая сигнальный пистолет и не обращая внимания на замечание. — Мне ещё в госпиталь успеть. Где он тут у вас?
— Прямо, — сказал Сильверстов, указывая рукой. — Всё время по улице прямо.
В это время шальной снаряд вспорол небо над Таураге. Немцы начали обстрел с подъехавшего бронепоезда. Не говоря, ни слова, я загнал фургон во двор, поправил набитый сидор под Стёпеной головой и выскочил из кабины. Вытащенный из перевёрнутого грузовика перед въездом в город водитель начал приходить в себя, но ему даже внушать ничего не надо было сверх нужного. Он и так хорошо помнил, как выпил и рассчитывал с утра быть в норме, но события 22 июня поломали весь режим.
Найти телефонный провод особого труда не составило. Стоило чуток отойти. Здесь ещё не практиковали подземных коммуникаций связи, и все провода пускали по верху. Когда милиционеры собрались выносить стол из дежурки, внезапно зазвонил не работавший с раннего утра телефон. Ближайший к аппарату сержант поднял трубку и представился. Из динамика раздался хрип, и какой-то полковник срочно запросил Сильвестрова, спрашивая, какого (такого) ещё не выехали из города, когда машина к ним ушла час назад. Почему срываются планы и не окопались ли в рядах милиции враги? В конце монолога полковник пообещал всем тёпленькое место в холодных краях, согласно умственным способностям и ещё много чего. Едва Иван Фёдорович взял трубку в руку, то услышал только одно: 'Немедленно исполнять! В Шавли доложитесь по всей форме и со списками эвакуируемых не затягивайте'. Больше телефон не звонил, да и вообще не работал.
Сильвестров выглянул в окошко и подозвал самого молодого милиционера. У пятерых сотрудников в городе проживали жёны с детьми, остальные в общежитие, но оповестить требовалось всех.
* * *
Клавдия Геннадиевна, двадцатилетняя санитарка госпиталя, отметившая сегодня как минимум внеочередной день рождения, поливала на руки хирургу. Врач, чуть за пятьдесят, худощавый, жилистый, с невероятно длинными пальцами, в заляпанном кровью фартуке, щёточкой очищал ногти. Окно было завешано простынёй и внезапно поднявшийся со двора плотный, словно из молока дым, стал проникать в ординаторскую. Доктор выругался. Причём такими словами, словно рядом находились дети, и о нецензурных выражениях даже подумать было нельзя, но остро высказаться, выражая огорчение или журя небеса, заставляли обстоятельства. Клавдию всегда восхищал этот человек, который даже в невероятно сложной ситуации сохранял хладнокровие и не забывал о тактичности. Он следовал каким-то древним правилам поведения и заставлял других придерживаться их. 'Прискорбно, — говорил хирург Лалов. — День и так не задался, а теперь новая напасть. Клавдия Геннадиевна, голубушка, будьте любезны, известите Виктора Степановича, чтобы сегодня же заменил стекло. Право слово, эти сквозняки добавляют только лишние хлопоты'. Словно поддерживая какую-то игру, она уже привыкла говорить в подобном тоне, не замечая, как привычки врача становились её привычками.
'Всенепременно, Ромуальд Викентьевич, — отвечала она, поправляя на лице хирурга марлевую повязку. — Изволите по окончанию чаю? Последний пациент, судя по всему из Новгорода'.
'Отчего вы так решили, позвольте узнать?' — поинтересовался врач, вытирая руки полотенцем.
'Как же мне ваш родной говор не узнать? Вне всякого сомнения, новгородский. И друзья его, паровозники, оттуда же'.
Врач кивнул и задал вопрос об ассистенте. Ольга Фёдоровна уже ожидала в операционной.
Где-то совсем рядом прогремел взрыв. Доктор отправился оперировать, а санитарка, не скрывая своего любопытства, выглянула в окно. Дым уже рассеялся, но внизу произошли перемены: возле обвалившейся стены приёмного отделения стоял огромный фургон с нарисованным на крыше красным крестом в белом круге и возле него человек, который по всем правилам находиться там не мог. Он был обвешан с ног до головы разнообразным оружием, в ногах валялся необъятный мешок, куда бы поместились как минимум двое, а в руке лист бумаги. Вдруг он поднял голову, потряс на уровне своего лица листком и громко проорал:
