— Клавдия Геннадиевна! Приказ! Срочная эвакуация. Всех в фургон.
Немцы вставали — медленно, тяжело, устало и нехотя. Надо надеяться, что бодрячки уже валяются где-то по близости или их несут в тыл. В бою нужно быть очень внимательным и не лезть сломя голову в пекло. Местность предо мною совершенно открытая и я иногда подгонял наиболее шустрых короткими очередями. Слева от госпиталя ещё слышалась ожесточённая стрельба. Там отстукивает чечётку смерти 'максим', поддерживаемый винтовочными залпами и противник, желая обойти этот непреступный дом перед площадью с тыла, натыкается на меня. По сигналу руки ефрейтора немцы бросились вперёд, чтобы забежать во двор дома. В этот момент я вновь открыл пулемётный огонь. Звук выстрелов 'ЛАДа' мало чем отличается от того же пистолета-пулемёта Дегтярёва, чуть глубже, что ли. И не так пугающе, как ДП или 'максим'. Но поражает так же надёжно, как эти отличные пулемёты. Какой-то фриц залёг у разбитой афишной тумбы и, похоже, засёк мою позицию. По его крику и направлению руки, солдаты стали стрелять по окну и мне пришлось немного сместиться в сторону. Пули ложились так густо, что высунуться стало совершенно невозможно. Тот небольшой угол, из-за которого мне удавалось держать кусок улицы под прицелом, наверно, сейчас превращался в самое опасное место в городе. Вот и пришло время мортиркам. Пять выстрелов и вроде всё стихло. Винтовку с насадкой в сторону и осмотреться. Мне даже выглядывать не нужно, из семерых впереди лишь пятеро подают слабые надежды на своё спасение. И то, если терпеливый хирург извлечёт крохотные, миллиметр в диаметре осколки, которых, при известном везении может набраться и дюжина и две. Пока немцы будут оттаскивать свои раненых, пару минут тишины вроде отвоевал. Свесившись через соседнее окно, я отметил про себя, что погрузка идёт. Не так быстро как хотелось, но идёт. Вставлять рукояти носилок в петли с непривычки совсем не лёгкое дело. Тут навык нужен, а какой он у мобилизованных в санитары паровозников? Ведь лежащий человек отнюдь не пушинка, а петли рассчитаны на три яруса. Пока не приловчишься, семь потов сойдёт. Глотнув из фляги, я выбросил почти пустую ленту и, вставив новую, вновь оказался у окна. К немцам подошло подкрепление и судя по перемещениям и грамотному выбору позиций — ветераны. Среди них выделялась пара, как своими габаритами, так и вооружением. Один высокий, широкоплечий с большим тяжёлым баллоном за спиной, а второй толстенький как колобок с пистолет-пулемётом Бергмана, прикрывавший первого. Их задача понятна и проста: добежать до стены, где в мёртвой зоне окажутся в безопасности и при удаче выжечь огнём моё окошко. Допускать такое развитие событий мне не хотелось.
Палец плавно нажал на спуск, и короткая очередь из нескольких пуль отправилась на охоту. Ускоренный сгораемым порохом, запрессованный в латунную оболочку крохотный кусочек свинца начал старт, проходя тот отмеренный срок, который ещё оставалось жить немцу. Солдат с огнемётом, по которому я вёл огонь, словно почувствовал, что что-то изменилось, и за мгновенье до своего конца посмотрел в мою сторону. Безалаберные с таким оружием не воюют, в огнемётчики отбирали особую категорию людей. Это сильные духом и плотью, опытные и расчётливые воины. Сквозь очки было не разглядеть его глаз, но я отчего-то решил, что они похожи на волчьи. На глаза зверя, привыкшего убивать. И мне показалось, что сея мучительную смерть, он и сам был готов к ней.
Выглянув из-за отлива широкого окна госпиталя, я заметил ещё троих, сторожко пробирающихся вдоль стенки. Двое держали в руках гранаты, а третий, с карабином, страховал. Там, где находились палаты для слабо раненых, мелькнуло что-то в окошке и белёсый, эмалированный предмет полетел в немцев. Троица моментально растянулась на брусчатке, решив, что бросили гранату. Горшок ухнул на мостовую со звоном, как колокол, и покатился, дразня каждый раз непередаваемым звуком, когда ручка стукается о булыжник. Взбешённый гренадёр схватился за фарфоровый шарик гранаты и выдернул шнур. Поздно. Добротная очередь вспорола улицу, а немец так и замер с колотушкой в руке, повалившись набок. Граната не взорвалась, такое бывает и как я сегодня понял, совсем не редко. Уже парочка бракованных изделий подобных этой валяется где-то поблизости. Пока я размышлял о надёжности запалов и селитры, ещё один выскочил под моим прицелом, быстро-быстро перебирая ногами, вжав голову в плечи. Брызнувшая под ноги ему, пулемётная струя высекла искры, но не задела. Немец плюхнулся на пузо, и шустро стал перебирать конечностями, отползая в подворотню соседнего дома. Зря, гранаты есть и у меня. 'Марк' внешне похож на 'лимонку' и шестьдесят граммов тротила рвут чугунную рубашку на множество кусков. В замкнутом пространстве подворотни у бедолаги шансов нет, если только ангел-хранитель прикроет крыльями.
В ход пошла очередная новая лента. Это предпоследний короб 'ЛАДа'. У немцев тоже есть пулемёты и, похоже, я разозлил их, раз по мне время от времени раздаются очереди, словно кто-то метает горсть свинца в стену. Туда, где билось острое пламя вражеского оружия, со второго этажа разбитого госпиталя, я слал короткие очереди. Без надежды, просто прикрывая вынос раненых, вызывая огонь на себя. Иначе, никак. За два дома после госпиталя отдел милиции и ребята сейчас эвакуируют свои семьи. Если они останутся и попытаются спрятаться в городе, ничего хорошего им ждать не придётся. Даже если выживут и не попадут в плен в первые дни — итог известен: коммунистов просто расстреляют, причём сообщат новым властям и расстреляют недавние соседи. Остальных выдадут как пособников советской власти, что лишь ненадолго отсрочит гибель. Не знаю, вспомнят ли они про сигнальную ракету прямо вдоль улицы, но пять-десять минут им явно не помешают. А вот и она. Ярко-красный огненный шарик пронёсся над мостовой, пару раз замысловато срикошетив и оставив дымный след, пропал где-то в порядках наступающих немцев.
Защитная керамика держится, хотя уже становятся заметны выщерблины и отлетевшая на пол 'стеклянная крошка' смешалась с битым стеклом окна. Где-то на просторах вселенной есть планета и там существует растение, выделяющее сок или секрет, который подобно катализатору при взаимодействии с соединениями кремния создаёт прозрачную защитную корку. Как кора на наших деревьях она нарастает и когда доступ вещества прекращается, разрушается. Что-то подобное представляет и мой щиток, который я обзываю 'керамика', так как основа пластины сделана из глины. Прекрасная броня, но, к сожалению, не долговечная. Впрочем, в природе ничего не бывает вечным и если посмотреть вокруг, то целых стёкол в госпитале уже давно нет, а вот стены ещё дышат на ладан. Фасад дома, выходящий на улицу, выстроен из камня и только это спасает оконный проём, настолько изрешечённый пулями, что уже напоминает тёрку для сыра. 'Десять, двадцать', — считал я выпущенные патроны и рычал всякий раз, когда перебегающий немец падал под моим огнём. Случайно я услышал, как кто-то крикнул за моей спиной: 'Дай!' На мгновенье я обернулся и увидел мужчину в нательном белье с перебинтованной головой и рукой в гипсе на перевязи.
— Бегом вниз! — крикнул я ему. — Помогай санитарам.
— Дай! — настойчиво произнёс он. — Соседа моего по палате, Вакулу. Дай!
Хоть какая-то помощь. Спасибо тебе, добрый человек.
— Не позволяй им высунутся, — сказал я своему нежданному помощнику, передавая пулемёт. — Придержи их, чем хочешь придержи. Хоть огнём, хоть матом. Ясно? Действуй.
Высунув оружие на подоконник, сошки станут упираться в раму и вести огонь одной рукой в принципе возможно. Важно подтягивать оружие на себя. Но товарищ, — так и не узнал его имени — поступил ещё хитрее. Он помог себе зубами, зажав ими ремень. Посмотрев, что всё в порядке, я перебежал к другому окну и посмотрел во двор. В фургон заносили очередные носилки. Очередные, потому, что рядом с машиной лежат ещё пять и с десяток сидят на земле, поддерживая, друг дружку. Маловат фургон.
— Клава! — ору я санитарке, которая несколько часов назад принимала у меня Васильева. Ох, как она удивилась, когда вновь увидела меня. — В соседнем здании ещё люди остались!
— Уже вышли! — крикнула она мне.
— Запихивай всех, просто запихивай. На крышу, в кабину, куда угодно. Хоть друг на друга.
В этот момент стали выносить ещё одни носилки, нет, это операционная простынь и несут хирург с медсестрой. Похоже, они только что завершили операцию. Из таких людей гвозди, да не, эти сами из прочнейшей медицинской стали.
— Патроны! — сквозь пулемётный треск послышится голос добровольца. Он кричал так, что вены напряглись на шее.
Подбежав к окну, я обмер. Немцы подкатили пушку.
— Ходу!
Обхватив мужика двумя руками, я в мгновенье преодолел невеликое расстояние до соседнего окошка и прыгнул вниз. Помощник пропиликал про смертельную угрозу и на площадке Корабля со мною оказались раненые с фургона, врачи, и даже контуженый немец, оказавшийся под окном, выходящим на улицу.
'Корабль, как я рад тебя видеть. Пожалуйста...'
* * *
Природа в Прибалтике навеивает лёгкую тоску. Тоску по прошедшему, по морскому побережью и прибою, когда неспешные волны окатывают солёной влагой прибрежный песок и чувствуется непередаваемая эфемерная свежесть. Здесь тоже это ощущается, словно миллионы лет назад море внезапно испарилось, а оставшийся ландшафт постепенно покрывался плодородным слоем почвы. Но дух моря как был, так и остался; и дорога на Кельме явное тому подтверждение. Местами на равнинах возвышались гряды небольших холмов, похожих на дюны: одни их склоны были пологи, другие падали круто, отвесно и даже с выгибом, как морская волна. Холмы эти поросли редким лесом: ольхой, берёзой, соснами и возле воды кустистыми елями. Вокруг только луга, пересечённые ручьями и постепенно переходившие в крохотные водоёмы или болотца. Земля расстилалась по обе стороны от дороги открытая, буйно поросшая сочной, мясистой зеленью, в которой ослепительно, по-июньски желтели полевые цветы, и среди этой зелени и желтизны ярко блестело серебро струящихся или стоячих вод. Стеклянно-голубое небо выгнулось громадным сводом, и там, где оно касалось земли, стихии сливались в мягкое, белесое марево, в котором стирались очертания всех предметов. Так и вырывалось сказать: здесь жизнь, здесь прекрасно, просто любуйся этим чудом природы.
На въезде в Кельме младший сержант на минутку остановил огромный, размером с полвагона тягач с цельнометаллическим фургоном и таким же полуприцепом, на боках которых красной краской на белом круге были нарисованы кресты. Поток беженцев уже иссяк и сейчас, возле старой ганзейской дороги рыли окопы. Проверив документы, а именно приказ начальника госпиталя о перевозке раненых и больных, младший сержант поведал водителю, что час с четвертью назад из Таураге проезжала точно такая же машина с милиционерами, только фургон один.
— Сильвестров? — спросил я.
— Да, — радостно ответил младший сержант. — Он предупреждал, что 'санитарка' должна следом идти, — и тихо произнёс: — если вырвется.
— Комендатура на прорыв пошла, мы и проскочили. Есть хочешь?
Весь вид младшего сержанта так и говорил: 'Дядя, какого спрашиваешь? Солдат всегда есть хочет'.
— Госпиталь всё равно на довольствие поставят, а тут прихватил чуток. Сгорело бы всё. Пошли, в полуприцепе хлеб и пару ящиков консервов.
Открыв заднюю дверь фургона, я собрался вытащить коробки и ящики, как младший сержант удивлённо воскликнул:
— Товарищ старшина, младший сержант...
— Нечипоренко, ты что ли? Почему расстёгнут?
Фигура старшины проглядывала в образовавшемся проходе. Он был всё в тех же кальсонах и нательной рубахе с перебинтованной головой, правда, без гипса на руке; только вместо того чтобы преспокойненько валяться на специально оборудованной многоярусной койке, он держал в руках банку с консервированной ветчиной и жевал свежеиспечённый хлеб. Как он смог проснуться после введённого препарата я не понимал.
— Банку старшине вскрой, — протягивая нож, подсказал я. — Сержант, чего ждёшь?
Младший сержант ловко вскрыл жестяную банку, разрезал новую булку вдоль и, вывалив содержимое на хлеб, размазал по поверхности, после чего сложил половинки и протянул старшине.
— Це справа, — откусывая, — произнёс старшина.
В армии хлеб пекут в форме кирпичика. Вкусный, плотненький и ароматный — за уши не оттянуть; а нью-йоркский полуфунтовый хлеб кругленький, ноздреватый, с тмином и пресный, но это сейчас никого не смущает. Хлеб он и в Африке хлеб. В тридцатых, в Бруклине, как и по всему городу, стояли километровые очереди за хлебом. И литовские эмигранты открыли булочную, в которой пекли этот хлеб по заказу мэрии. В прошлом году я выкупил ее, и теперь они пекут хлеб для моих нужд.
— Сержант, — похлопав замершего военного по плечу, сказал я. — Выгружай ящики, нам ехать надо.
Но младший сержант, словно не слышал.
— И спирта канистру возьми, — добавил я.
Нечипоренко тут же завертел головой и, заметив искомое, наложил на него лапу.
— Куди спирт земляк? — глаза старшины забегали как шарик пинг-понга у китайцев. — Це стратегичний запас.
Тут пришла в себя санитарка. Толи громкие голоса, толи запахи растревожили нос, толи ещё что-то, но с дозировкой препарата явно было что-то не так. Скорее всего, универсальное средство не на всех действует одинаково (остальные-то спят).
— Господи, — спросонья произнесла она. — Как хлебом вкусно пахнет. Прямо как дома.
Когда тягач проехал пост, младший сержант всё ещё стоял под впечатлением. Его не тронул ни необычный грузовик с фургонами, из недр которого веяло прохладой, ни доброе отношение шофёра, ни продукты, оставленные бойцам, ни даже анкерок со спиртом, — универсальное расчётное средство. У старшины Ковальчука вновь были пальцы на руке, и это никак не увязывалось в его представлении о мироздании.
Старшина долго не мог уснуть. С потолка, свисали прочные брезентовые ленты, в кольцах которых были закреплены рукояти носилок. В движении они немного раскачивались и тусклый свет с потолка, словно бегал по полу. Санитарка Клава, устроившись на автобусном диванчике, сладко спала, а он всё никак, изнемогал, после плотного перекуса и сон не шёл ни в какую. Наконец он закрыл глаза. Сновиденье пришло как всегда внезапно. Недавнее прошлое было тут, рядом, стоило протянуть руку. Ковальчук погрузился в раздумья. Он смутно ощущал, что уже сейчас что-то вклинилось между прошлым и настоящим, что привычное течение жизни нарушено, и дело вовсе не в начавшейся войне. Она для него не первая. Он думал об этом с беспокойством, даже, пожалуй, с ужасом. Воспоминания возникли легко и послушно. Вот промелькнули родители, три сестры, младший брат, отчий дом, родная Диканька. Он отчётливо видел всё: и людей и пейзажи и щенка Полкашу. Он чесал пёсину за ухом, словно тот был живой. Девушки. Они нравились ему все без исключения. Но Ганна была особенной. Промелькнула сержантская школа, монгольские степи, финские леса, госпиталь, ещё один госпиталь и уже луга и речка Литвы. Проверка субботнего наряда на хозработах и вечный дежурный оболтус Нечипоренко. Слетающий с топорища топор и тот момент, когда он успевает прикрыть голову рукой. 'Доктор, вся надежда на доктора, — слышатся голоса. — Хирург в Таураге даже пришил кому-то отрезанную голову, что ему пальцы...'.
