Помощник подсказывает, что через триста ярдов река. Исходящий с её стороны холодок уже ощущается, и я прибавил шагу. Сквер у реки, довоенная гордость города, выглядел не слишком уж привлекательно. Многие декоративные кусты и деревца были выдернуты с корнем и раскиданы взрывами мин. Около скамеек валялись консервные банки, коробки от патронов, окровавленные бинты и просто тряпки. Теперь это никому не мешало, не бросалось в глаза. Оно лишь дополняло картину опустошения, наглядно показывая, насколько преходящи все мирские красоты. Да, это была война, которая проникла всюду и всюду показала изнанку жизни. Тут же стоял обгоревший немецкий танк. Обойдя его, я подался чуть севернее и наконец, вышел к реке.
В Таураге пока затишье. В отдельных районах, перестрелка велась до шести вечера и враг сейчас отсыпается. Придётся разбудить. В четыре тридцать утра по мосту пойдут боеприпасы и топливо для танков, и пусть авиация бросает бомбы на скопившиеся колоны техники, а не пытается поразить защищённый зенитками мост. Остановившись у берега, я быстро облачился в резиновый костюм, чем-то похожий на ОЗК с вваренной противогазной маской, в ластах и дыхательным мешком с баллоном воздуха. Мокрый камыш скрипел под ластами, будто сварливо жаловался на тьму и тишь. Внезапно утка и селезень стали попеременно переговариваться на своём птичьим языке: 'Крря-жвяяк! Крря-жвяяк!' — точно звуки из другого мира. Если б кто-то мог видеть во тьме, они бы заметили на моих губах подобие иронической улыбки. Война вокруг, а птицы о своём. Впрочем, какое им дело до людского горя. Ведь над лесом и рекой, над кровью и грязью войны вновь сказочная ночь с кляксами серебряных звёзд.
Зайдя в воду, я поплыл к мосту. Спустя некоторое время, оказавшись под центральной опорой, установил кольцо, продел трос и проплыл под самым мостом на противоположный от города берег. Работать в костюме весьма неудобно, по крайней мере, мелкая моторика затруднена и от шершавых перчаток хочется избавиться, но приходилось мириться с этими неудобствами. Луна хоть и давала капельку света, и заря вот-вот должна проявиться, но под мостом не видно ни черта. Поправив очки и с помощью Помощника, я установил капсулу портальной точки, после чего открыл портал. На воде появились две надувные лодки заполненные взрывчаткой. Одна пошла под опору, а вторая к берегу. Когда трос натянулся, я вдавил в землю колышек и завязал верёвку. Лодку снесло течением, и она пристроилась боком к опоре, словно приклеенная. Хоть и старался не шуметь, но видимо, вышло не очень.
Мне крупно повезло, что есть такой великолепный Помощник. Он сообщил, что к мосту приближается человек, и я успел спрятаться прежде, чем он услышал или увидел меня. Солдат держал перед собой фонарик и светил в противоположную от меня сторону, игнорируя воду. Этого мгновения было достаточно, чтобы я получил решающее преимущество. Караульный даже не успел вскинуть оружие, когда моя правая рука быстрым и неожиданным движением схватила его за горло, лишив возможности поднять тревогу и перекрыв дыхание. Винтовка глухо шлёпнулась о землю, а немец изо всех сил пытался оторвать пальцы от своей шеи. Я настолько был поглощён процессом, как можно крепче сдавить вражеское горло, что совершенно позабыл о ноже или о том, как подставить ногу и свалить часового на живот, придавив ему спину коленом. Да чёрт побери, дать команду браслету на открытие портала и попросить усыпить немца. Противник, видимо, тоже растерялся и, ухватившись обеими руками, пытался разорвать удушающее кольцо вокруг шеи. Мои пальцы ни на миг не ослабляли хватки, они будто высасывали жизнь из немца, как коктейль через соломинку и все попытки врага освободиться скоро сошли на нет. Он попытался ударить меня каблуком сапога по ластам, даже головой, но я уже отошёл от этого безумного желания задушить противника голыми руками. Нож резко и глубоко вошёл в шею немца с боку и его тщетные шевеления уже были конвульсиями. Медленно, одним за другим мои пальцы отпускали горло, а вместе с этим поверженный враг опускался к земле, пока я не почувствовал, как тело уже лежало на берегу.
Я был поражён: человек — загадка для самого себя. Из-за этого открытия я чуть было не усомнился в своей человечности: 'Что со мной происходит? Война даёт право солдату безнаказанно убивать противника. Но я не солдат, это право я присвоил себе сам. И на вопрос, имел ли я такое право, ответ образовался далеко не сразу. Человек, подобно мне, проведший столько времени в закрытом пространстве, выброшенный со своей жизненной орбиты, должен был бы вообще-то прийти в отчаянье. Как минимум начать пить, роптать на всевышнего, покушаться на уход в иной мир. И что же? Разве я нахожусь в отчаянье, запое, опустился на дно, помышляю о самоубийстве? Ничего подобного. Самому себе я могу открыть ужасную правду: все приключения за эти года начинают мне нравиться. Я нахожу это интересным и занятным. Я не совсем стар, уже не связан семьёй, богат. Кому ещё выпало на долю пережить такую фантасмагорию? Скоро пойдут вторые сутки, как я занимаюсь убийствами, а ведь изначально я хотел спасать человеческие жизни, но в реальности отнимаю и намереваюсь отнимать их. Эти дороги на войне шли в разные стороны, хотя обе были совершенно необходимы. Видно, я не тот, кем себя возомнил. Я не Корабль, для которого критерии жизни разумного имеют какие-то приоритеты, в чём я всегда сомневался, но не имел доказательств. Да и хрен с ним.
Свет фонарика всё ещё освещал пространство под мостом. Немецкий солдат лежал на спине с подвёрнутой ногой и раскинутыми руками, словно прилёг отдохнуть. Чей-то любимый сын, друг, товарищ, может быть хороший парень. А может плут и мерзавец, насиловавший в увольнительной полячку, а сегодня помышлявший о новых удовольствиях. В принципе, сейчас это уже не важно. Он пришёл за чужими жизнями. На этом все рефлексии можно считать бессмысленными. Важно то, что этого солдата скоро хватятся и станут разыскивать. А значит, намеченный на 4:30 взрыв может состояться раньше, если события не пойдут в разрез от плана. К сожалению, стал сбываться худший прогноз. Помощник только что сообщил о новом действующем лице. Кто-то идёт в мою сторону. Подхватив фонарик, я провёл лучом света по воде, словно караульный пытается что-то рассмотреть. Немец на мосту тоже включил фонарь и стал светить на воду, стараясь увеличить пятно света. По речке иногда проплывал какой-либо мусор, а уж после ураганного обстрела деревьев срубило множество, но сейчас, как назло, ни одного брёвнышка, даже веточки не несло течением. И тут раздалось: 'Крря! Крря!' Птица стремительно пересекала реку, двигаясь к тростниковым зарослям.
— Курт! Ты больной на голову дурень! Это русская утка. Что б ты в воду провалился, — выругался немец и стал уходить обратно.
До бомбардировки осталось двадцать пять минут. В лодке тысяча шестьсот фунтов динамита. Не лучшая взрывчатка, но её запасов у меня так много, что в пору раздаривать. Пока оставалось время, можно, даже нужно ещё кое-что сделать. На войне солдаты не только убивают друг друга, бывает, попадают в плен. И не стоит, не разобравшись, сразу говорить, что они струсили, подняли руки, не хватило духу. У каждого поступка в жизни есть своё объяснение и если оно каким-то образом пришлось не по нраву, то бросьте камень, кто безгрешен. Простые люди всюду одинаковые. Собственную жизнь, пусть даже весьма скудную, они ценят превыше всего.
Чуть больше шестидесяти русских солдат 125-ой дивизии и пограничников 106-го погранотряда, угодивших в первый день войны в плен, разместили на сборном пункте возле лютеранской церкви в Лауксаргяе. Для охраны привлекли этнического немца, как переводчика и пехотное отделение. Раненых, контуженных и совершенно здоровых, держали взаперти в конюшнях. Что могло с ними произойти? Ничего более, как только неизбежное в этом механизме борьбы, в этой мельнице жизни, где мельник — не осыпанный мукой кормилец, а забрызганный кровью нацистский садист, пару лет, молотивший и просеивающий сквозь решето войны человеческие судьбы французов, поляков и голландцев. За день до войны я проезжал деревню и место подготовил. Дом возле церкви имел неприметный закуток, и оттуда можно было наблюдать, как за заборчиком, с большой костью умастилась злая собака на цепи — возможная виновница предстоящей беды. Как сейчас вспоминаю её розовую пасть и прыгающие, хватающие воздух белые клыки. Этой ночью оттуда попытаются сбежать семь красноармейцев, к сожалению, не из тех, кто угодил туда в полном здравии, и помочь данному начинанию показалось мне хорошей идеей. Ведь в известной мне истории, шестеро из них стали первыми казнёнными военнопленными.
Оказавшись на месте, я начал действовать. Одна из функций очков сродни тепловизору, и рассмотреть абрисы человеческих фигур было вполне возможно даже со значительного расстояния. А уж с моей точки наблюдения и услышать. Судя по скоплению людей в одном месте, лаз прорывался в северной части. Песчаную почву легко копать и если есть хорошая мотивация, то можно рыть и руками. Фундамента у конюшни как такового нет, брёвна основания зарыты в землю на половину своей ширины и присыпаны снаружи, а под окладные венцы положен большой камень. Вот и вся простая конструкция подобных строений. Понятно, что прорывать тоннель и крошить булыжник в углу бессмысленно, но как оказалось, лаз образовался почти у опорного валуна и вроде беглецы стали уже вылезать.
Охрану осуществлял единственный часовой и за время моего наблюдения делал это он как-то вяло, дожидаясь то ли своей смены у закрытых ворот, то ли ещё чего-то. Совершив четверть часа назад очередной обход, немецкий караульный фактически застыл на одном месте и в течение последних минут не предпринял ни единой попытке к движению. Так, переминается с ноги на ногу, словно ощущал позыв отбежать в кустики. Объяснение простое, но докапываться до реальных мотивов его поведения, нет ни желания, ни времени. Пора. Капсула-портал-красноармейцы-портал и через двадцать минут с начала операции все, кто ещё недавно томился в конюшнях, считают, что следуют в тыловой госпиталь в большом фургоне санитарной машины, уверенные в том, что побег удался и помог им в этом солдат караула. Вот, просто взял и помог. Наверно, немец из сознательных рабочих и в детстве подносил Тельману камни на баррикаду. Или кидал в него. В глубоком сне человеческий мозг весьма изобретателен.
6. В осаде.
Местность, где хозяйничает полноводная Даугва, представляла собой равнину. На горизонте, куда ни глянь, видны заливные ковры клевера, маленькие речки, ручейки, озёра и озерца, похожие на бездонные болотные окна и конечно, болота. О, этого добра тут в избытке. И даже здесь, в пригороде, на северо-западе Риги, где топи встречаются чаще (не так как в Кемерском болоте, но всё же) — есть зелёные луга, голубовато-фиолетовые поля репы, грядки лука и фасоли, берёзовые деревья. Во мхах, как на перине, повсюду развесистая клюква, а вместе с ней комары, воробьи и рассыпающие свои трели над землёй жаворонки. Всё здесь такое же, как и в любом другом прибалтийском краю: неспешно-спокойное и рассудительное. Стоял июнь. Это чувствовалось по всему. Дул тёплый ветер, медленно колыхалась трава, люпины распушали свои кисточки, чтобы украсить собой пришедшее лето. По небу нехотя плыли белые барашки облаков. Некоторые из них закрывали солнце, и тогда тут ненадолго темнело. Но тёплый ветерок чурается сна и гонит облачка прочь, чтобы снова озарить землю радостью и теплом. Тишину временами нарушал только доклад службы дальнего обнаружения: 'шум авиационных моторов со стороны Юрмалы'. Но он невнятный и не сулящий ничего опасного. Спилвский аэродром безмятежно дремал. Послеобеденное время действует на людей как лавандовое поле: хочется расслабиться и покемарить. На циферблате часов в дежурке без четверти пятнадцать. Ещё пару минут, и слухачи засекут отчётливый звук множества самолётов следующих со стороны Бабите, а это в восьми милях до аэродрома и сделать уже ничего будет нельзя. В знакомой мне истории два десятка Юнкерсов преспокойненько отбомбятся и полетят пострелять по мирной Риге. Но только не этот раз. В тот момент, когда ещё аэродромная сирена не усела залить округу холодным, отчуждённым воем, на позициях стали расчехлять стволы зенитных установок 61-К. Не четыре штуки с ограниченным боекомплектом, а десять и обойм со снарядами было завались. Ещё утром заняв свои места, зенитчики объясняли рижским добровольцам 'испанской' бригады Фолманиса очерёдность подноса боеприпасов, отрабатывали слаженность действий, подмены номеров у орудий и сейчас ожидали своего часа. Шестёрка новеньких доработанных И-16 с двигателями, аналогичными Wright R-2600 Cyclone radial, с обшивкой из дюралюминиевых листов уже была в воздухе. Опытный глаз бы подметил, что самолёты немного отличаются от давно эксплуатируемых и привычных, а сам бы Николай Николаевич решил, что это его детище, так и не принятый на вооружение И-185. В той истории двадцать первый ИАП имел достаточно самолётов (50 в строю и 15 в ремонте) и был готов к бою, а в этой собирался побеждать.
Стуча сцепками, окутывая паром колёса и испуская пронзительный свист паровозными свистками, из Риги отходили поезда. Они везли всё ценное, что успели собрать за отведённый короткий срок. Прекрасно оборудованные пассажирские, наглухо забитые и хорошо охраняемые товарные, открытые полувагоны, прикрытые брезентовыми чехлами и специальные, предназначенные для перевозки скота. В сторону уходящих составов сыпались проклятья тех, кто не оказался среди счастливчиков. Наверно, так проклинали Ноя, когда он махал ручкой, провожающим. Поезда находились в пути несколько суток, иногда часами простаивали в тупиках, прежде чем им освобождали путь. Небо серело, светлело и снова бледнело, сгущаясь до черноты. Когда шёл дождь, вода смывала дорожную пыль и копоть от сожжённого угля и все радовались хмурому небу. В ясную погоду, пассажиры всё чаще задирали голову вверх, боясь пропустить что-нибудь важное, важное для жизни. Со всего Запада огромной державы стекали живые реки эшелонов в мощное русло Октябрьской железной дороги, бурлящим потоком устремляющееся на Восток. Ещё не была объявлена эвакуация, а переполненные поезда всё двигались и двигались. У Лаймы, Деклы и Карты, ведающих судьбами людей, задача была упрощена — только приказать: 'Направо — жизнь, налево — смерть'. И если смотреть на движение поездов сверху, то можно было заметить те, которые выехали из Шауляя. Они подходили к Пскову и пока 'жить'.
Бросили ли советские власти Ригу на произвол судьбы — нет. Собирались оборонять, пытались провести мобилизацию, хотели создать рабочие отряды, просили, где только можно помощи и получали её. Но как только стало известно, что Ковна и Вильно уже под немцами, руководители всех мастей бросились в бега. И это создало панику. Хуже того, позорное пятно не смогли смыть ни победы, ни последующие покаяния. Рижане смотрели на драпающее начальство, и разводило руками: 'а на ту ли лошадь мы поставили?' Об идеалах социализма твердили с утра до вечера, но не было ни одной газеты, где бы заявляли обратное. Рассол пропаганды был ещё жидковат, а люди искали ответы на свои вопросы. Искали и видели, что никакого равенства нет и в помине. Одни могли, а другим не позволяли. Всё время находилось что то, что препятствовало нормальной жизни, и предложения потуже затянуть пояса с мантрой ждать лучших времён и держаться — рижанам просто надоело. Большевистскую номенклатуру стали презирать. Толпа обожает слушать обещания и ненавидит, когда её пытаются держать за болванов. Все всё прекрасно понимали и не просто так возникли стрелки на улицах и те, кто о них знал и покрывал своим молчанием. Депортация пятнадцати тысяч врагов советской власти 14 июня лишь немного ослабила сопротивление, но никак не решила нарастающие проблемы. И если после переворота Карлиса Улманиса в 1934 г. с инакомыслящими особо не церемонились, то латвийское политбюро в 41 году просто не доработало. Первый секретарь Калбернзишь, по кличке Заяц, русских, как бы помягче выразиться... просто не любил, однако большевиком был до мозга костей. Ну да бог с ним, с Зайцем. Мусор всплывает и его сносит течением. Город, где женщины не готовы отрезать свои волосы для канатов метательных машин — обречён, это знали ещё с древних времён. Поэтому меня лишь интересовал друг моих испанских компаньонов Жан Грива.
