Пока шёл просмотр, ленинградцы стали потихоньку появляться на площади и милиционеры не препятствовали, если рабочий завода 'Двигатель' вдруг оказался возле секретарей горкома. До того цинизма, когда привлекались подставные сотрудники спецслужб, изображавших из себя пролетариат, коммунисты ещё не дошли. Андрея Александровича узнавали, здоровались, рады были видеть здесь, в колыбели революции, а не спрятавшегося где-то на даче. Вскоре его окружила толпа народа.
'Что происходит? Отчего отступаем? Где Сталин, почему молчит?' Вопросы сыпались один за другим, как чей-то женский голос перекричал всех:
— Мистер Жданов! Газета Washington Times-Herald, Виктория Бэссил! Расскажите в двух словах о яркой победе Красной Армии. Откуда эта грозная техника?
Рабочие и двое пограничников приподняли Жданова на руках и буквально вознесли на тумбу. Кузнецов и двое его заместителей, встали перед ним живым житом. В мгновенье на первого секретаря горкома нацелились несколько фотоаппаратов, и зажужжал мотор кинокамеры. Любой другой бы тут же сник, но только не он. Настроение населения территории Ленинградской области во многом определялась развитием ситуации в самом Ленинграде. Поэтому сейчас, каждое его слово будет значить для семидесяти двух районов особенно сильно.
— Товарищи! Братья и сёстры! — начал говорить Жданов. — Нависшая опасность над нашей страной грандиозна. Нужно отрешиться от благодушия и беспечности, речь идёт о жизни и смерти не только первого в мире государства рабочих и крестьян, но и всех народов. Германский фашизм неукротим в своей ненависти и бешеной злобе к нашей родине. Покорённая им Европа снабдила его средствами, дала в руки оружие, вскормила. — Жданов показал рукой на подбитые танки, где в ряду с немецкой техникой стоял с развороченной башней французский 'Панар'. — Наполеон тоже считал свою армаду непобедимой, но русский народ доказал, что это не так. Да, мы в осаде и нас окружают враги. И как бы ни хотелось мировому фашизму задушить нас, несмотря на всё мы выстоим и победим. Скажем нет! в наших рядах нытикам и трусам, паникёрам и дезертирам. Скажем да! подвигу и беззаветной преданности нашей родине. Все силы — на поддержку героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота, Сталинских соколов! Все силы народа — на разгром врага! Победа будет за нами!
Славься, Отечество наше свободное,
Счастья народов надёжный оплот!
Знамя советское, знамя народное
Пусть от победы к победе ведёт!
Прочитав в завершении четверостишье, Жданов крикнул: Ура! Кузнецов с пограничниками тут же поддержал, и вскоре кричала вся площадь.
— Товарищи! — снова произнёс Жданов. — Родина ждёт от нас ударного труда! За работу, товарищи.
Андрей Александрович обратил внимание, что с задней стороны тумбы есть ступеньки и самостоятельно спустился на землю.
7. Доставить пикинёра во Фландрию.
Для людей, проживших достаточно долго, не было нужды вслушиваться в голословную пропаганду и всматриваться в карикатуры в газетах. Они первыми чувствуют, как сеются страхи и слухи: 'Фронт прорван, немцы взяли Минск, армия отступает'. Днём новости проносились по городу обжигающим ветром, а вечерами, погруженные в светло-синий сумрак белых ночей приглушённого шороха листвы улицы полнились холодными туманами полуправды и преувеличений. Они шептались на северных окраинах, в фешенебельных районах центра, в учреждениях и магазинах. Друг рассказывал другу, соседка соседке и даже их мрачные предположения оказывались далеки от истины. Первые недели войны были сродни катастрофы. Немцы приближались и многие говорили об эвакуации. Да что там говорить, люди были взвинчены. Порою, Хорошенко казалось, что тревога становилась осязаемой, у неё был запах раскалённого железа, который распространяется, когда кирка бьёт о камень и из-под острия при первом ударе о глыбу сыплются искры и кажется, что вот-вот полыхнёт. Старый милиционер почти физически ощущали панику отъезжающих, которая витала в кабинетах высоких начальников, будь то директор завода, или председатель сельского совета, или полковник милиции. В эти времена всплывало наверх всё говно, долго копившееся в гнилых кишках липовых коммунистов. Воистину, должно произойти потрясение, дабы избавиться от скверны. Плохо только одно, прорвавшую канализацию запирают чистые душой люди. Эта ужасная чума была совершенно не похожа на эпидемии, поражавшие время от времени средневековую Европу и крупные города Востока. Странное свойство этой заразы заключалось в том, что она поражала не тело, а душу. Плоть оставалась нетронутой, а душа под телесной оболочкой разлагалась и смердела. Казалось, против этого страха и паники нет никакой защиты. Первыми заражались те, чьи соображения были открытой дверью для всякого зла, и через сплетни зараза проникала всё глубже и дальше. Немногие устояли против этой болезни, оказалась она ничего не может поделать с чистой совестью и чувством долга.
Хорошенко не мог утверждать, что душа его кристально чиста. Были в его жизни и тяжёлые решения, а кто не без греха? Тем не менее, драпать он не собирался. По возрасту военкомат им уже давно не интересовался, но оставалось ещё ополчение, где на зрелые годы могли посмотреть сквозь пальцы. Он бы ушёл по милицейскому призыву, но подкрался пенсионный порог, по документам ему исполнилось шестьдесят. То, что давным-давно Хорошенко приписал себе пяток лет, никто не знал, приказ об увольнении, как и положено, завизировали, и если бы не война, давно бы передал дела да всё некому. Андрей Яковлевич Ефимов (заместитель начальника по кадрам) лично позвонил и просил побыть пару дней. В настоящее время, каждый милиционер тянул лямку за троих: за себя и двух ушедших на фронт. Все эти дни Хорошенко считал, что вот-вот кого-нибудь пришлют, и продолжал служить, а вчера ему сказали просто закрыть дверь на замок и сдать табельное оружие. Приняли решение о сокращении штата в ПГТ Парголово и выбор пал на входящую в него Кабаловку. Иного выхода пока не было, страна становилась на военные рельсы и в мирной жизни сразу стала ощущаться нехватка кадров. Когда всё вокруг так быстро меняется, люди теряют уверенность, они не поспевают за изменениями. Впрочем, и раньше не было по-другому, просто сейчас стало сильно заметно. Привычный уклад подразумевал преемственность, люди старились, на смену одним приходили другие, жизнь текла своим чередом, привычно и поэтому понятно. Теперь же две недели принесли с собой столько крутых поворотов, что равновесие было окончательно нарушено.
Обычно Дмитрий Иванович спал спокойно, ни разу не просыпаясь, до привычного подъёма, до шести часов. Это его вполне устраивало, так как на службе ему полагалось быть к восьми. Но в это утро, несмотря на то, что служебное бремя подошло к своему логическому завершению, он проснулся на целых три часа раньше обычного. Лёжа в постели и прислушиваясь к ровному и спокойному дыханию, он попытался понять, верно ли он собирается поступить. Где-то в уголках сознания словно бы звучал сигнал тревоги, тот самый раздражитель, к которому всегда стоило прислушаться. Поначалу наяву ничего не слышалось, только на окне нудно жужжала сонная муха. Несколько минут прошло в тишине, затем вновь возник тот же звук, который шёл от самого сознания, тот самый сторожевой пункт, отвечающий за тревогу. Однако что-то менять было уже поздно.
Милиционер сложил в вощеную бумагу фунт сала, завернул в портянку несколько пачек папирос и, осмотрев вещевой мешок, обнаружил прореху в виде углового разрыва. Ткань рвётся таким образом, когда цепляется за гвоздь, хрясть! и лоскут буквой 'г', и всегда это происходит неожиданно. 'Харя тюленья', — выругался милиционер. Придётся всё вынимать, ставить изнутри латку и штопать. Оттопырив налобник , он вытянул из фуражки нитку с иголкой и принялся портняжничать. В процессе работы Дмитрий Иванович вспомнил, как в первых числах ноября двадцатого уходил из Севастопольской жандармерии. Тогда он тоже собирал сидор и в самый неподходящий момент 'матеря' предательски лопнула. 'Тогда поручик и сейчас поручик. Тогда мешок порвался и сейчас. Буду жив, значится', — подумал он и перекрестился.
Глухо поругиваясь, гроза уходила на восток, навстречу анёве, и последние точки капели с дремотным покоем долбили жестянку навеса. Запирая на висячий замок дверь, он пробурчал под нос: — Дрянная погода. — Как вдруг лицо его прояснилось. 'Но ведь это смешно, — подумал он, — огорчаться из-за погоды, когда идёшь на войну'.
Неожиданно его окликнули со спины.
— Дмитрий Иванович, здравствуйте.
Повернувшись, Хорошенко увидел Веру Фридриховну. Женщина двадцати лет, почти вдова после финской. Причём с не очень хорошей историей, так как ни похоронки, ни другого необходимого для пенсионного начисления документа у неё не было и постановление СНК под номером 1269 прошло мимо. Жила она в одиночестве и числилась в особом списке, в связи с пропажей мужа без вести с подозрением. Никто толком ничего не знал: может, сдался в плен старший лейтенант и по окончании войны эмигрировал, а может безымянная могила стала последним приютом, а может, оговорили, и сидит он в лагерях под другой фамилией, дабы не накликать беды близким. В социальной службе, как и в ЗАГСе разводили руками: по всей стране после 'освободительного похода' таких случаев сорок тысяч. Когда Хорошенко принимал дела, фамилий в 'особом списке', было несколько. Двое связанные со статьями уголовного кодекса с отбыванием длительного срока и этой горемычной женщины, вина которой состояла лишь в том, что государство не сумело установить. Вроде и прав её не лишали, но в личной жизни проблем навесили столько, что к земле тянет. Ни замуж снова выйти, так как не разведена, ни на работу не устроиться, если только полы мыть в той же милиции. Как бы не считал милиционер, что всех нужно судить одним Законом, но в этом случае под одну гребёнку не выходило. Он дважды писал запрос, в надежде прояснить её судьбу, но внятного ответа не пришло даже по его ведомству. А тут новая напасть с выселением, которой Хорошенко заниматься уже не пришлось — плюнув на всё, он написал рапорт, что подходящих под депортацию нет, а есть семьи военнослужащих РККА и служащие народной милиции. Написал потому, что мужчины этих семей ушли добровольцами, а не так, как некоторые — не таясь, крали мелочевку, либо совершали растраты, чтобы сесть на маленький срок и избежать фронта. У него в голове не укладывалось, как можно сражаться, если с твоей женой и детьми в тылу творится такая несправедливость? Этнических немцев в посёлке было не так много, пять семей вместе с Верой Фридриховной, и бросить устоявшиеся хозяйство они категорически не желали.
— Доброго здоровья, Вера Фридриховна, — ответил на приветствие Хорошенко и тут же пожурил, как дочку: — Что ж ты в такую рань, да ещё в дождь на улицу вышла?
— Убываете? — немного промолчав, спросила Вера.
— Да.
— А как же я?
— Ты же вольнонаёмная. Вот тебе ключ, следи за помещением, убирай, как и прежде.
— А если придёт кто, или позвонят?
В этот момент за дверью послышался трезвон телефона.
— Да что б тебя, — в сердцах произнёс Хорошенко.
Открыв замок, он подошёл к телефону.
— Участковый, лейтенант Хорошенко, слушаю.
— Здравствуйте. Это Литвиненко Лука Фомич, из 'Осиновой рощи'. Мне ваш телефон директор дал. Прямо сейчас, где-то возле вас парашютист немецкий спускается. Я с бойцами выезжаю, а вы подстрахуйте, чтоб не напакостил гад.
— Вера! — крикнул Хорошенко в окошко, — глянь в небо, видишь что?
— Прямо на нас парашютисты падают! — отозвалась Вера. — Одного к Устине сносит, а второй на нас.
Разговор прервал стрекочущий рёв пролетающего самолёта и вслед за ним пулемётный треск. 'Fieseler' Fi-156 он же 'Шторьх', уходил от нашего истребителя, прижимаясь к крышам домов. Лёгкий как комар, этот самолёт мог приземлиться на пятачок и с него же взлететь. Но самое любопытное было в том, что на крыльях улепётывающего самолёта были намалёваны звёзды. Мчавшийся за ним И-16 пытался захватить аэроплан в плен, всячески принуждая того следовать до аэродрома.
— Давайте живее! — крикнул в трубку Хорошенко, бросил сидор под стол и позвал Веру.
— Остаёшься за старшую. Справочник на столе, звони в Ленинградское НКВД, требуй подмогу, скажи, парашютисты высаживаются в Кабаловке, а я побежал.
Не успел Хорошенко выскочить за дверь, как опомнился — наган-то не заряжен. 'Да и бес с ним', — подумал Дмитрий Иванович. — Он его за всю службу только пару раз и использовал по назначению, паля в небо. А так, всё больше словами, ну, иногда и кулаком приходилось приложиться. Задрав голову вверх, он отчётливо разглядел, что под куполом спускающегося парашюта висит какой-то здоровенный, как боксёрская груша мешок, и он сейчас приземлится прямо в соседний двор. А вот второй нёс человека, и парашютист дёргал руками стропы, стараясь не врезаться в крышу дома Устины, но тщетно. Ноги стукнули о черепицу, и тело как карандаш по наклонному жёлобу заскользило вниз. Нет, что-то должно было случиться. За здорово живёшь, жизнь долго продолжаться не могла. Не зря же сидор лопнул. Хорошенко перескочил через палисадник и буквально принял на себя парашютиста. Ну, почти, так как вместо того, что бы принять во внимание, что лямки парашюта несколько сковывают движения и направленный в лицо ствол револьвера как бы предупреждает о нежелательности иных действий кроме как покорно принять судьбу, парашютист ловким движением выкрутил из руки Хорошенко наган и нажал на спуск без всякого предупреждения.
— Шайзе! — произнёс немец и тут же схлопотал в нос, прямо промеж очков.
Удар у Хорошенко был что надо, старая школа. Зря, что ли столько лет занятию боксом посвятил? Два раза в неделю, как отче наш в ЦПКО им. С.М. Кирова он поколачивал, да и его частенько прикладывали такие мастера как Кужин с Князевым. Было дело, и с самим Женей Шерониным сходился. Ох, и удивил он тогда чемпиона. Парашютист хоть и был ловок, но только хрюкнул.
Солнце уже взошло, и от стены противоположного дома в окно падал ярко-жёлтый отсвет светлой охры. Он освещал золотистым цветом циферблат настенных ходиков, часы показывали четверть шестого. Утро обещало быть ясное и безветренное, словно и не было дождя. Кучки облаков нехотя покидали небо, пытаясь зацепиться за невидимые уступы, и таяли в вышине, распадаясь подобно вытянутым кускам сладкой ваты в руках ребёнка. Всё предвещало жаркий день в прямом и переносном смысле. Издали начал приближаться шум автомобильного мотора, он усиливался, затем с большой скоростью пронёсся под окном, разбрызгивая лужи и, медленно затихая, пропал в противоположной стороне, что бы спустя минуту вернуться вновь и уже отметиться визгом тормозов. Наконец, прибыло подкрепление.
— Вера Фридриховна Краузе? — спросил старший лейтенант НКВД, распахнув дверь и не удосужившись даже вытереть ноги, сделал шаг вперёд.
— Да, это я, — ответила сидящая за столом девушка.
— Почему не докладываете, почему не по форме? Чему вас в милиции учат?
— Извините, я не знала...
