А у него действительно не ладилось. Этим и объяснялись робость и нерешительность в отношениях с женщинами. К тому же, будучи религиозным человеком, Лаврентьев считал недопустимым иметь внебрачную связь. "Бог накажет, что ли?" — допытывался психиатр. "Почему? Вы напрасно так, я знал, что это запрещается, — обижался Лаврентьев. — У меня понятия были иные на это дело".
Отношения с матерью тянулись почти двенадцать лет. А потом он почувствовал, что его стали привлекать девочки. Их он не боялся, как женщин. Со слабыми девочками справиться, по мнению Лаврентьева, было легче.
"В чем проявлялась тяга к девочкам?" — спрашивал психиатр. "Я бы не сказал, что было прямое возбуждение половое, — рассуждал Лаврентьев, — но желание и приятность были. Половой орган потрогаю, потру и редко когда средний палец засуну. Все это было такое удовольствие. Половых сношений нормальных не было".
Он подолгу наблюдал, как маленькие девочки играют, сидя на корточках. Рисовал в воображении сцены и однажды, гуляя у пруда, решился. Подстерег девочку-дошкольницу в кустах и предложил: "Пойдем?.."
"Я говорю ей: "Покажи". Наверно, я что-то обещал ей. Сначала одна девочка, потом другая. Первая убежала. А другая говорит "Хорошо". Сняла трусики... Потом она вскрикнула немножко. Кровь была, и тем дело кончилось", — подытоживал Лаврентьев. — "У меня обычно бывает так, приятность... Как будто смотришь на красивую картинку".
Он караулил девочек у кинотеатра, брал в кассе два билета и приглашал посмотреть фильм. Он почти всегда безошибочно угадывал ту, которая согласится, пойдет, никому не расскажет. Обычно он выбирал предпоследний утренний сеанс и, сидя в темном полупустом зале, показывал: "Дашь сделать вот так у тебя?" Самая первая девочка-подросток, выхваченная им из стайки сверстниц у кино, цинично согласилась: "Дашь рубль и с "соской"". После сеанса Лаврентьев вел девочку на отдаленную скамейку, накрывал ее колени плащом, который носил даже в теплую погоду, и получал свою "приятность". Иные юные искательницы приключений сами приглашали его в кино, зная уже от подруг про способ заработать рубль.
Лаврентьев сознавал, что склонность его преступна, но не мог себя перебороть. С женщинами, он знал, ничего не получится, но надо было что-то делать, и единственный выход из порочного круга виделся ему в женитьбе. "Я питал большие надежды, что женюсь и перестану быть не человеком", — говорил он на допросе.
Его невеста была первой взрослой женщиной, которую он решился поцеловать. Но в брачную ночь его ждала неудача. Повторилась она и на следующую ночь. Жена оставалась девственницей. Лишь третья попытка увенчалась успехом. Но для зачатия не обязателен полноценный половой акт, и в пятьдесят третьем у него родилась дочь, которая умерла во время родов по причине тяжелой патологии. Через два года появился мальчик, ровесник Тани Ткачевой.
Увы, расчет на нормальную супружескую жизнь не оправдался. Лаврентьев не чувствовал себя полноценным партнером в интимных отношениях, даже мягкое замечание или пожелание жены, сделанное в момент близости, означало очередное фиаско Лаврентьева-мужа. Он обращался к специалистам по поводу импотенции, проходил курс лечения, но все безрезультатно. И он опять стал засматриваться на девочек.
В тот проклятый день он проснулся с сильной головной болью. Была суббота, короткий рабочий день. Обычно Лаврентьев обедал на службе, а тут решил зайти домой. В подъезде он увидел девочку. Она явно была приезжая. Он открыл дверь и позвал ее. Таня увидела много игрушек у окна. Семья Лаврентьева находилась на даче, дома никого не было. "У-у, сколько игрушек!" — воскликнула девочка.
Он между тем, сняв плащ, следил за движениями Тани. А она, ощутив непонятное беспокойство, стала уходить. Нагнулась зачем-то, замешкавшись на миг, и Лаврентьев, не сводивший с нее взгляда, увидел голую ножку ребенка. Он почувствовал возбуждение, потому что вид детской ножки всегда действовал на него таким образом.
"Вы хотели с ней совершить половой акт?" — спрашивали его на допросе. "Да, я хотел, — отвечал он. — Но когда я начинаю волноваться, у меня уже всякое возбуждение пропадает... Я потащил ее в ванную, она начала было кричать... В это время я совершенно не сознавал, что делаю. У меня уже и желание отпало... Я сам не знаю, почему стал укладывать ее в ванну. Она билась и не хотела укладываться". — "Почему билась?" — "Не знаю, боялась она или что... Только я этой рукой зажал ей рот, а этой рукой между ног... Когда она успокоилась, я отнял руки и увидел, что она не шевелится. Она была мертвая. Видимо, я совсем бессознательно рукой закрыл ей рот. Я ее прижал крепко. Немножко, с ложку, крови на дне ванны было. И вот так пальцы в крови. Меня поразила эта смерть..."
Дверь в ванную была открыта. В квартире стояла убийственная тишина. Горел свет. Лаврентьев еще раз посмотрел на девочку. Она лежала в том же положении. Он включил воду и пошел в кухню за ножом. Взял тот, которым обычно резал хлеб, и снова вернулся к своей жертве. Расчленил мертвое тело. Вымыл нож. Достал картонную коробку и сложил в нее отрезанную голову и ножку.
Почти неприкрытую коробку он вынес из подъезда. Были сумерки, "ни день, ни ночь", по словам Лаврентьева. По дороге ему никто не встретился.
"Глубокой ночи не было, — говорил на допросе Лаврентьев, — я шел в светлом часу. По-видимому, коробка стала тяжелее, и я устал. Рядом находилось временное строение, там станция перекачки, без двери, без всего... Там была яма. Блестела вода. В эту яму я опустил труп, ничем не закрыл его..."
Он вернулся домой и уложил в коробку то, что еще оставалось в ванне. Действовал словно в полусне. С одной стороны, он помнил какие-то подробности, а с другой — сознание отказывалось воспринимать содеянное. Был труп, который следовало убрать, а почему он там появился, Лаврентьеву было как бы неведомо.
На другой день он поехал к жене и сыну на дачу. Выглядел больным, разбитым. О происшедшем не обмолвился ни словом. Довериться он мог только Всевышнему и, стоя дома перед иконой Николая Чудотворца, молил о прощении.
"Только изверг мог совершить такое", — повторял Лаврентьев, когда его, в числе многих других, вызвали в милицию по факту убийства девочки. Позже, сталкиваясь на улице со знакомыми уже оперативниками, он протягивал для приветствия руку. Пока однажды эта рука не повисла в воздухе. Он не знал, что милицейское сито, старательно просеяв все лишнее, оставило на донышке лишь его одного.
— Следователь выписал постановление на арест, — рассказывает Фридрих Светлов, — и мы задумались, где задерживать преступника. Выводить его из подъезда в наручниках было опасно — не довезли бы до Петровки живым. Задержали в безлюдном месте, когда он шел после обеда на работу. Протянул мне руку, я резко сказал: "С убийцами не здороваюсь".
Через несколько дней Лаврентьев давал подробные показания. Он полностью признавал себя виновным в смерти Тани, хоть и говорил, что не хотел убивать ее. Все допросы его Фридрих Светлов записывал на магнитофон, хотя в то время полученные таким образом показания нельзя было приобщить к делу.
Близился день суда. Лаврентьев написал длинное письмо жене, суть которого сводилась к тому, что он не повинен в смерти ребенка, но вынужден принять на себя чужой тяжкий грех. Адвокат не передал письмо по назначению, а огласил его на суде, подвергнув тут же сомнению опыт и квалификацию эксперта. Суд отправил дело на доследование.
Из камеры Лаврентьев написал жалобу прокурору, будто бы к нему применялись недозволенные методы следствия, были угрозы расправиться с сыном. Дело дошло до министра внутренних дел. И тут помогли магнитофонные записи допросов, не содержавших угроз. А повторная комиссионная экспертиза подтвердила выводы, сделанные экспертом: именно ножом, изъятым у Лаврентьева, было расчленено тело Тани.
(Светлова Е. "Совершенно секретно", 1994, Љ 3 (58))
АЛЕКСЕЙ СУДАРУШКИН
Сударушкин не из разряда простых убийц, он был доктором медицинских наук, блестящим-детским врачом. Очередь на прием к нему растягивалась на год, родители больных детей на него просто молились. И Сударушкин этого заслуживал — он ставил на ноги совсем безнадежных.
Но был у него свой "бзик" — раз в полгода врач превращался в насильника-убийцу. Лечил детей и насиловал тоже детей. А потом убивал, наслаждаясь смертью ребенка.
Суд приговорил Сударушкина к высшей мере наказания. Незадолго до исполнения приговора журналисту удалось записать на магнитофон исповедь убийцы. Она поразительна не только фактами, но и попыткой осмыслить свои поступки, так сказать, философски, с точки зрения "высших сфер". Вот выдержки из этой исповеди в пересказе В. Логинова:
"После института поехал работать в Магадан... Там я сделал свою первую кандидатскую диссертацию. Вскрыл пятьсот детских трупиков и нашел закономерность. Теперь дети в Магадане не умирают от этой болезни. Но что я за это получил? Червонец прибавки к зарплате? Внутреннее удовлетворение? Нет его, как нет и благодарности людей. Им глубоко плевать на того, кто нашел метод.
Когда я вскрывал мертвых детей, слышал голоса: жалобные и плачущие. Сначала думал — слуховые галлюцинации. Потом разговорился с рабочими крематория, они признавались, что слышали крики душ, когда сжигали трупы. И у меня, стало быть, души младенцев плакали, им больно было. Я решил, что близок час, когда я загремлю в дурдом. Но скоро все прошло. К голосам привык и даже подстроился под них. Вводил трупу наркоз, и голосов не было. Тогда душам не было больно...
Неподалеку от Сусумана есть Долина смерти. Несколько тысяч политзаключенных лежат подо льдом, как живые. Иногда их даже с самолета видно. Но, знаете, какая там аура... тончайшая... трепетная... Я ездил туда заряжаться. Души заключенных свили там себе гнездо и дежурят, как на посту. Меня они не любили, но все-таки подпитывали...
Я имел много денег, потому что в сезон ездил с артелью старателей как врач. Когда мы возвращались в Магадан, то на три дня закупали кабак и гудели. Я брал червонцы, как колоду карт, и поджигал этот веер. Официантки давились от злобы. Потом я швырял под стол пачку денег, и толстые бабы лазили на карачках, как собаки, рыча и вырывая друг у друга купюры...
Есть такая штука на стыке наук — филологии и физики — качество времени. Это мера траты жизненных сил в определенный промежуток: когда за день человек проживает год, а может, и три. Так вот — качество времени моего магаданского периода можно охарактеризовать небывало концентрированной растратой жизненных сил. Семь моих колымских лет — это около тридцати материковых. Там я стал личностью, но там впервые и надорвался, хотя поначалу и не заметил, что надрыв-то был смертельный. Он повел меня в пропасть, хотя внешне я рос и прогрессировал. И патологией этого страшного сдвига управляла душа, вырастившая из него то, что ей очень хотелось: педофилию...
Я жаждав добраться до истоков живого. И чем ближе к этой тайне стремился, тем похотливее и сладостнее становилась ревность моя ко всему молодому, молоденькому, младенческому... Порою мне хотелось вообще влезть в утробу женщины и, уменьшаясь до яйцеклетки, превратиться в то эйронейтрино, что и есть само тело души. А потом проделать обратный путь: родиться со знанием тайны жизни и самому создавать живое, так необходимое для моей страсти.
Я никогда не считал это патологией, не считаю и сейчас. У науки нет этики, потому что нет ее и в жизни. Ведь все мы рано или поздно сдохнем, и тогда смерть неэтична, неэтична и жизнь...
Конечно, я мог бы убить себя. Вернее, свое тело. Но душу-то убить нельзя. Завтра же у нее будет новое тело, и с ним она будет вести себя так, как с моим. Это неразрешимая проблема. А потом, она очень и очень тонкая. Божественная, я бы сказал. У нее такие прозрения, что ум мой частенько содрогался от восторга. В эти минуты я ее страстно любил и благодаря ей делал чудеса. Как Христос: возьми постелию свою и ходи! Но все же достиг я такого искусства врачевания прямо-таки нечеловеческим трудом...
Я же десять лет с крысами жил. Клетки дома завел, кормил, мыл, выхаживал. Потом перебивал хребет, пересаживал спинной и головной мозг, экспериментировал и экспериментировал... И никто мне не помогал, ни одна собака. А завидовали, сволочи, по-черному. Я открыл несколько тайн. Кандидатских три штуки написал, докторских две. На пятерых хватило бы...
Ну, а потом? Нервы, нервы, нервы... Я себя страшно тратил, а восстанавливаться не мог. Первое время пьянка помогала, потом наркотики. Но и это скоро надоело и стало неэффективным. Душа требовала сильнейшего стресса, с кровопусканием. Короче, жертвоприношения. Это качели, понимаете? Да нет, этого никому не понять. Надо быть в такой шкуре...
Я тщательнейшим образом продумывал каждый акт. И после этого такое освобождение, такая легкость!.. Да, мои преступления сверхужасны. Я все понимаю и жду самого жестокого наказания. Я приму его заслуженно и спокойно. Правда, может, психика не выдержит, но это уже ее проблемы. Душа моя выше моей психики и выше моего разума. Только высота эта опрокинута вниз...
Какова была цель моей жизни? Стать чудо-профессором и садистом-убийцей? А теперь я уйду, и будет другой профессор-убийца. И все сначала... Что за заколдованный круг? Уже ясно, что тот набор душ, что разведен на Земле, неизменен. Может, всю мерзость Вселенной рассадили здесь, и любая душа, готовая вырваться из этого Сада, уже и не знает, куда ей податься, — забыла дорогу назад, а может, и не знала ее вовсе... Стало быть, опять Экклезиаст, опять суета сует и томление духа..."
Страшный монолог. Возможно, это бред. Возможно, это традиционные для образованных убийц попытки оправдать содеянное "красивой" философией, возбудить к; себе если не уважение, то хотя бы сочувствие. Но, возможно, в своих рассуждениях Сударушкин совершенно искренен. Быть может он даже прав. Ибо, если истинно учение Будды, то душа преступника и впрямь обречена на вечные странствия. В таком случае в интересах общества не убивать таких людей, а содержать их под стражей в идеальных для их здоровья условиях, — отдаляя момент, когда душа убийцы после его смерти поселится в новой телесной оболочке и вновь проявит себя страшным образом.
Кстати говоря, философия не помогла Сударушкину достойно встретить смерть. Юрист из органов МВД — очевидец расстрела убийцы говорит, что перед исполнением приговора "хлынуло у него изо всех дыр — и моча, и экскременты... Не верил до последней минуты, все на что-то надеялся..."
(Лаврин А. Хроники Харона. М., 1993)
ПОЛ БЕРНАРДО СТРАСТЬ УБИВАТЬ ШКОЛЬНИЦ ПЕРЕД КАМЕРОЙ
Процесс, начавшийся в июне 1995 г. в Торонто, даже не падкое на сенсации агентство Рейтер назвало "преступлением века" и канадским аналогом дела Симпсона. Его уникальная особенность в том, что следователям практически не пришлось трудиться над сбором вещественных доказательств: о них заранее позаботился... сам преступник. Впрочем, доказательства эти — видеопленки — были столь страшны и бесчеловечны, что знакомиться с ними кому-либо, кроме присяжных и других официальных участников процесса, строго-настрого запретили.
