("Частный детектив", 1995, N 2)
"ДЯДЕНЬКА, НЕ УБИВАЙ!"
— Дяденька, не надо меня убивать! — лепетал, заикаясь, мальчонка. — Я никому ничего не скажу! — и он уже не пытался вырываться из могучих ручищ своего мучителя. Но та, на которую он так уповал в последние минуты своей жизни, уже ничем помочь не могла. Татьяна так и умерла с одной поднятой рукой и застывшим ужасом в глазах. И только когда из худенького детского тельца вырвался последний вздох, убийца на миг отшатнулся. Но не для того, чтобы ужаснуться содеянному...
Мягкотелым 20-летний Юрий Барановский себя не считал. Присел в кресле и, вытянув ноги, глубоко и с наслаждением затянулся сигаретой. На журнальном столике стояла недопитая бутылка водки, и он в очередной раз потянулся за стопкой, мысленно поздравляя себя с удачей. А радоваться ему, вчерашнему вокзальному воришке, у которого минутой назад на билетик в трамвае не наскреблось бы, было отчего. Хата, как он скажет потом, была "упакована" что надо.
Начало этой истории банально. Был теплый майский день, а в душном вагоне поезда, который отсчитывал версты до Москвы, двум новоиспеченным "коммерсантам" было скучно. Деньги, отложенные на обратный билет, были "спущены" в пьяном угаре накануне вечером. До конечной остановки оставалось чуть более двух часов езды, когда в купе заглянул молодой человек и, извинившись, хотел прикрыть за собой дверь, но Барановский предложил:
— Заходи, третьим будешь.
Михаил Смыков мешкать не стал. Голова трещала после "перебора". Выпили, закусили. А уже после третьей Смыков протянул Барановскому руку:
— Держи. И ни в какую гостиницу. Ко мне едем. Гостями будете.
Барановский подмигнул напарнику Сафрону, а для порядка спросил:
— Мешать не будем? Как-то неудобно.
— Неудобно, когда собственный ребенок на соседа похож, — пьяно рассмеялся Смыков. — Я, правда, тоже у Таньки на правах приходящего мужа, но она у меня смышленая, поймет.
Все продукты, привезенные из Минска, благополучно продали, прибыль поделили.
— Ты... это, — запинаясь, на прощанье прошептала Барановскому симпатичная хозяйка квартиры. — Ежели что, не стесняйся, прямо ко мне приезжай. Один, — многозначительно добавила и потупилась.
— А будешь ждать? — игриво спросил Юрий. — Так я не задержусь...
Слово свое Юрий Барановский сдержал, ждать себя не заставил. Правда, неувязка с недавнишним знакомым Смыковым вышла: его-то у Татьяны он увидеть не надеялся. Но на сей раз вроде поладили. Арбитром, как пристало в таких случаях, выступили две поллитровки. Смыков ушел, и как только за ним захлопнулась дверь, Барановский кинулся к Татьяне.
— Ты что очумел? — засопротивлялась она. — Младший сынишка дома.
"Ухажер" досадливо поморщился и успокоился.
Потом пили еще. .
Вернувшийся Смыков неожиданно резко дернул Татьяну за руку:
— Поговорить надо. Выйдем.
Возню в соседней комнате, приглушенные крики Барановский услышал минутами позже. Но не встревожился. Сидел молча, уставившись на пустой телеэкран, и опять пил. Крики за закрытой дверью неожиданно прекратились. На пороге вырос взъерошенный Смыков.
— Выключи ящик, — промямлил он. — Я вроде бы ее убил.
"Я пошел посмотреть, — позже напишет в своих показаниях Барановский. Вещи с вешалки были разбросаны, свернута ковровая дорожка. Ни в одной из комнат Татьяны Соколовской не было. И тогда я прошел в ванную, там горел свет. Да, она была там на полу в полулежачем состоянии, с неестественно вывернутой головой".
И все же молодая женщина с "неестественно вывернутой головой" осталась в живых.
А Барановский застыл над бездыханным уже Смыковым, вытягивая из-под его шеи кожаный брючный ремень.
— Ах ты, вошь поганая, — прошепелявила беззубым ртом Татьяна и, стоя на четвереньках, пыталась неуклюже замахнуться. — Вон отсюда!
Из уголков губ сочилась кровь. Он ударил ее раз, другой, пока она не обмякла и не затихла. Хмель уже прошел. Презрительно покосившись в сторону той, которая "обещала ждать", он двинулся было в комнату, чтобы собрать приглянувшиеся вещички, как в детской кроватке зашевелился сын Татьяны Володя. Он поднялся и, потирая ручонками сонные глаза, захныкал:
— Мама, мамочка...
Потом осекся, наткнувшись взглядом на распростертое тело матери. Мальчик закричал дико, пронзительно, сползая в угол кровати.
Барановский уже не колебался. Накинул кожаную петлю мальчику на шею.
— Н-не надо! Не надо! — ребенок пытался спрятаться под одеяло. — Я не... не буду, дяденька...
Неожиданно что-то отвлекло внимание убийцы. Татьяна пыталась подняться.
— Ребенка не трожь, умоляю... что хочешь. На коленях... — бессвязно шептала она.
Барановский сделал два шага в ее сторону. Чтобы убить. Теперь уже наверняка. Татьяна еще сопротивлялась, шептала сыну, чтобы убегал. Но тот, не мигая, смотрел на страшную смерть своей матери и только плакал. Беззвучно.
Когда женщина замолчала, Барановский, прищурив глаза, не спеша двинулся на ребенка.
Когда вещи были уложены, к нему вернулось дурашливое настроение. Подошел к окоченевшему уже Смыкову, удобно уложил его голову на подушку, потом бережно перенес в постель Татьяну, заботливо вытерев с ее лица кровь. Внимание задержалось на трупе ребенка. С отеческой заботой вложил в руки мальчика мягкую игрушку — косолапого мишку.
До Белорусского вокзала ехал на такси. Теперь Барановский мог себе это позволить...
Илье, старшему сыну Татьяны Соколовской, повезло. Выписываясь из больницы, где пролежал с воспалением легких, удивлялся: чего это мама, всегда такая заботливая, вдруг прекратила визиты? И телефон дома молчал. Сначала удивлялся, потом начал тревожиться. Бабушка тоже пожимала плечами. А когда толкнул дверь квартиры, остолбенел.
— Его все называли Бэра. Ну, этого, — у мальчишки не хватает духу взглянуть на фотографии убийцы, которые веером разложил перед ним следователь. — Он у нас был. Еще раньше. Казалось, ничего мужик, свойский. Если его не расстреляют, я сам это сделаю. У меня ведь больше никого нет. — Следователь нервно постукивает костяшками пальцев по столу. Такое горе не под силу даже взрослому.
— Если бы Володя не проснулся, может быть, остался бы
жив. Ведь правда? Зачем его-то убивал? — спрашивает Илья и сам же отвечает:
— Он мог его потом опознать. А этому... ему ведь было все равно — двоих или троих.
("Частный детектив", 1995, N 16)
ОТЧИМ
Он пришел домой угрюмым и обозленным. Было где-то около десяти утра. Открыл буфет. Достал булку хлеба и тяжело вздохнул. От вчерашнего перепоя болела голова. Валерка сидел где-то в спальне.
— Эй, ты, ублюдок, поди сюда. Малыш испуганно завизжал:
— Папа, я хочу на улицу. Пожалуйста, отпусти.
— На улицу? Да по тебе тюрьма давно плачет.
— Ну, пожалуйста, я буду слушаться...
— А что бы ты сдох... И навалился же ты на мою голову...
Валерка выглянул из-за угла. Парахневич сидел за столом и нервно постукивал кулаком.
— А-а-а, жрать, небось, хочется? А где твоя мамка? Где, я спрашиваю?
— Она в магазин за хлебом пошла. За хлебом.
— За хлебом... Да чтоб она подавилась этим хлебом...
Он вышел на улицу. Походил по огороду. Трава от августовского солнца порыжела. Остановился и нагнулся над грядкой, где были посажены огурцы. "И надо же, щенка привезла. И зачем он? Мать права. Не надо было снюхиваться с этой стервой. Крутила мозги, хвостом вертела... Мол, незамужняя и детей нет... А этот байстрюк откуда?"
Он его сразу невзлюбил, хотя и дал согласие на то, чтобы она привезла его. Почти семь лет Валерка воспитывался в Могилевском детском доме. Она уже и думать о нем забыла, несмотря на многочисленные письма, которые поступали на ее имя. Малыш рос развитым ребенком. Но ей был помехой. И лишь только после того, как встал вопрос о лишении ее материнства, она вдруг опомнилась.
— Миш, а Миш, давай заберем этого... Как-никак, а сын...
— Сын, сын... А что мне говорила, стерва? А теперь вот нацепишь мне на шею этого... Да чтоб он провалился.
— Но ты ведь его совсем не знаешь... Он добрый, ласковый...
— А ты-то откуда знаешь, что добрый, ласковый? Когда последний раз была в детдоме? А? Когда?
— Была, не твое дело...
— Вот, вот, не мое дело... Ладно, я не возражаю. Можешь забирать. Да только смотри, чтобы вел себя прилично. А ежели что, то я найду управу.
Они съездили в Могилев вдвоем. Валерка, как только узнал ее, сразу же заплакал.
— Мамка, ты знаешь, как я скучал по тебе? Да, здесь неплохо, но мне тебя так не хватало. Здесь некоторых забирали родители. И я ждал этого дня... Спасибо!
Она стояла, слушала Валеру и не могла понять: как же повзрослел он за это время. Красивый, умный, воспитанный...
Деревенская жизнь пришлась по душе. Валерка сразу же нашел общий язык со сверстниками. Целыми днями гулял по улице, и, казалось, сама удача пришла ему навстречу. Мать Парахневича почему-то невзлюбила Валерку. Невзлюбил его и Парахневич. А своих детей не было. И это больно сказывалось на нем. Он чувствовал себя каким-то униженным и оскорбленным.
— Ты зациклилась, — упрекал Ленку Парахневич. — С меня смеются, мол, ни на что не годный. А я хочу ребенка.
— Хотеть не больно, — отшучивалась Е.Грибовская. — Я тоже когда-то хотела ребенка. И вот дожилась. Скитаюсь, как последняя скотина, по углам. Перед твоей мамкой унижаюсь. Она ведь попрекает меня за крошку хлеба.
Валера одинаково ласково относился и к матери, и к Парахневичу, называя его отцом. А может, и искренне верил, что он был его родителем. Там, в Могилеве, старались внушить малышу, что в детском доме он находится временно и что за ним придут и заберут...
Во время следствия Парахневич говорил о том, что Валера рос непослушным и вредным. И ему приходилось его наказывать. Бил. Ставил в угол. Однако это не помогало.
1 декабря 1993 г., он совсем разошелся. Когда Парахневич зашел в дом, то страшно расстроился. Валерка рассыпал его табак, разлил молоко и выбросил картошку в помойное ведро.
— Щенок, шутить изволил... Да я тебе сейчас язык вырву из твоей поганой пасти. А ну-ка иди сюда!
— Папа, не надо, я не нарочно... Так получилось. Больше не буду. Только, пожалуйста, не бей. Мне будет больно.
— Больно, больно. Только и слышишь от тебя эти слова.
Парахневич резко подскочил к печке и ухватил увесистую кочергу.
Со всего размаха несколько раз ударил по спине и ногам. Валерка даже не заплакал. Он испугался и закрыл лицо руками.
— Папа, пожалуйста, не надо, мне больно... Я молоко разлил не умышленно.
— Молоко... Да тебя убить мало.
И он опять замахнулся кочергой. Хотел ударить по голове, но на какой-то миг опомнился. "Так и убить можно, — отступился. — А что б ты сгинул..."
Он отбросил кочергу и схватил руками полено. "Так по-надежнее. И убить не убьешь, но и дисциплину поддержать можно".
Увидев полено, Валерка как-то съежился и подался в спальню. Хотел прикрыть дверь. Но Парахневич влетел туда, как разъяренный зверь. Замахнулся поленом и трижды ударил — два раза по спине и один раз по голове... Малыш упал на пол и тихо застонал.
— Канаешь, щенок... Теперь будешь знать, как лазить по чужим горшкам!
К обеду вернулась мать. Она сразу же почуяла неладное.
— Валерка где?
— Спит твой Валерка. Я малость поколотил его в назидание, чтобы по карманам не лазил... Табак высыпал, молоко разлил, да и картошку выбросил...
— Ну и что?
— Кочергою отходил...
Она вошла в спальню. Валерка лежал на полу и тяжело дышал.
— Сынок, тебе больно?
— Мамка, я пить хочу. И мне холодно. Голова болит.
Она подняла малыша и положила на кровать. Пыталась накормить его, но он ничего не брал в рот. А только тихонечко скулил.
— Мамка, мамка, так голова болит... И спина ноет. И зачем он меня так? Я ведь извинился. Скажи, чтобы больше не бил... Скажи, я так его боюсь.
Она подошла к Парахневичу.
— Может, скорую вызвать? Уж очень плох Валерка.
— Никаких "скорых". Я — за доктора. Ему бы кулачком да по темечку.
— Прибил ты его...
— Прибил?.. Так и добить могу.
Валерка лежал на кровати и тяжело дышал. А ночью он вдруг захрипел. Подошел к кровати Парахневич:
— Храпишь, щенок? У-у-у, ублюдок... Я тебе сейчас помогу... И два раза ударил в грудь. Малыш замолчал.
— Вот так-то будет лучше и для тебя и для нас.
Эти два удара оказались роковыми. Поутру Парахневич подошел к кровати, где уже лежало бездыханное тело Валерки. Разбудил Грибовскую:
— Поднимайся, сука... Этот, твой, сканал... Надо срочно из дому убрать.
Она поднялась и с ужасом поглядела на сына.
— Пикнешь — убью и тебя. А теперь одевайся. Я знаю надежное место, где можно закопать труп.
Он одел Валерку и вынес его из дома. Старая Парахневичиха поинтересовалась:
— Куда в такую рань?
Ответила Грибовская:
— Валерка заболел, в город повезем...
— Так он же еще шустрил вчера...
— Шустрил и заболел...
Парахневич достал велосипед, привязал к раме лопату и усадил на багажник мертвое тело малыша: "Пусть думают, что он живой".
Отошли от деревни километров пять.
— Стой на шухере... Ежели что — дай знать.
Земля поддавалась легко. Он копал яму быстро и зло. Она стояла и наблюдала. О чем думала? Ей было все равно.
— Все, бери велосипед — и ни гугу. Скажешь, что малыша отвезла в детский дом.
Она молчаливо согласилась.
Около года скрывали они убийство Валерия. Знакомым, близким говорили том, что Валерка у сестры, в Бобруйске, а иным — малыш в детском доме, в Могилеве...
Мучила ли их совесть? Нет. Они проживали вместе и ни о чем не думали. Пьянствовали.
Суд приговорил Парахневича к 10 годам лишения свободы. Она получила год лишения свободы за укрытие содеянного.
("Частный детектив", 1995, N 15)
НАЛОЖНИЦЫ ИЗ ИНТЕРНАТА
Ранним утром на одной и центральных улиц Алма-Аты было найдено тело 16-летней девчонки. По пояс раздетая, в потертых джинсах... Экспертиза установила: ее задушили и выбросили на ходу из машины. Так началась эта история, связанная с надругательством над умственно отсталыми детьми.
В глубине одного из окраинных алма-атинских микрорайонов неприметно расположилась школа-интернат, унылое здание с ободранной штукатуркой на стенах, запахом неуюта и бедности за разбитыми, зафанеренными окошками. Здесь тем не менее живут дети, это их дом. Они и здесь бегают, шалят и смеются. И еще потому, наверное, так шумно здесь, что живут в интернате не просто дети, а дети-олигофрены.
У олигофрении есть характерные признаки. Это склонность к бродяжничеству, повышенная психическая и половая возбудимость. Умственная недоразвитость вовсе не означает физическую неполноценность, и, начиная с 13 лет, эти полуподростки с мышлением малышей доставляют особенные хлопоты своим воспитателям.
Исчезновение Нины заметили сразу, наверное, потому, что она была из числа "относительно благополучных". Сотрудники Алатауского РОВД Алма-Аты нашли ее и вернули в интернат. Ее местонахождение указала воспитанница этого же интерната Шолпан. Она же рассказала все то, от чего бывалым сыщикам стало не по себе:
