Poor men's judge

— Как только им удается? — обреченно выдохнул Джохар.

— Чему тебя в твоих академиях учили, — скривился муфтий. — Забыл, что те, кого твои парни пренебрежительно называют лохами — на деле страшнее атомной войны? Только разбуди, и увидишь! Или не знал? Они же края не видят, и рассматривать не собираются! Никакой войны не будет. Мы их как скот резали, и с нами так же поступят. Если раньше не подохнем от голода и повальной дизентерии. Лекарств ведь тоже нет.

Боюсь, надо искать способы договориться. Нам с тобой — так или иначе, конец, но детей спасти еще можно.

— Не паникуй, еще повоюем. Вспомни, сколько денег вложила в нас Столица, и сколько интересного мы можем поведать миру. Мы многое знаем, Ахмад. О многом можем рассказать. Даже нынешнему, который по Кремлю на накладных каблуках, и то будет неудобно. Не паникуй, дорогой...

— Да я не паникую, напротив. Что нам еще остается, как не повоевать. Хотя бы для видимости. Чтобы потом спокойно подставить глотку тем, с кем станут разговаривать.

Компромат свой можешь засунуть... Ну, ты понял, не поможет. Будем упорствовать — сотрут с лица земли детей. Аллах от нас отвернулся .

— Да ладно, — недоверчиво хмыкнул бандит в генеральских погонах, протягивая руку к негромко, но противно пищащему спутниковому телефону.

Палец нажал зеленую кнопку. На немыслимо высокой орбите аппаратура зафиксировала: цель на месте. Дальнейшее было делом техники. Во всяком случае, те, кто планировал операцию, выбрали мощность боевой части, обеспечивающую поражение цели с вероятностью, приближающейся к 100 процентам.

Собеседникам закончить разговор было не суждено. Взрыв похоронил их в куче битого камня, горелых досок и покореженной арматуры. Муфтий был прав: компромат не пригодился.

Разговаривая с ополченцами, отвечая на их вопросы, Виктор часто вспоминал разговор, случившийся больше года тому назад. Отложив газету, он, помнится, сказал:

-Дед, мне страшно. Нас пытаются убедить, что мы же во всем и виноваты! Мол, Союз с нашего согласия рушили, олигархи нашим попущением появились, разворовали и испохабили все вокруг тоже вроде как мы сами. И вообще, через слово намекают, что мы косорукие пьяницы и люди чуть ли не второго сорта в сравнении с благословенной Европой. Не к добру это...

— Заметил — хорошо. Не додумал — плохо. По-другому быть не могло. Управляющие структуры настойчиво загоняют в подсознание обывателя чувство вины. Что государство, что церковь — все они одним миром мазаны. Ибо наилучший подданный или прихожанин — это тот, который кается и платит, платит и кается. А не качает права, как это у нас одно время было принято.

Теперь мы за все будем виноваты. За Ивана Грозного и Крымскую войну, за русско-японскую и Гражданскую, за Отечественную и культ личности, за перегибы на местах и Днепрогэс, за Лаврентия Берию и войну в Афгане, ибо все это якобы с нашего соизволения происходило.

— В такое поверить невозможно! Глаза ведь режет!

— Тебе, может и режет. Тебе и тем, кто привык вычленять из потока впечатлений все, напоминающее попытки тобой управлять. И то не всегда получается. Что тут говорить о тех, кого такому не учили.

Массами манипулировали всегда и продолжают манипулировать, рассчитывая, что такое положение вещей вечно. Людей умно, подло, цинично заставляют желать странного, — в очередной раз озвучил дед старые истины. Напоминать о них он не стыдился никогда.

— Да помню! Ты еще как-то сказал, что начиная со времен Великой французской революции, история человечества превратилась в спектакль или хронику развития технологий управления массами, настолько она нелогична.

И потом добавил, что, фараоны, дожи и прочие самодержцы были слегка гуманнее нынешних людоедов.

— Дорвались до рычагов, называется. Как дети до мороженного.

— А я тут каким боком?!

— Значит, помнишь?

Виктор помнил. Седьмой класс, такое же жаркое лето. Вдруг ставшие каменными большой и указательный пальцы деда, жестко выкручивающие ухо.

Память сработала не хуже машины времени. Вот что значит вовремя предъявленный стимул! Прошлое ожило, приобрело объем, тени и краски.

— Ты сколько заплатил?— холодно поинтересовался дед, и воздух вокруг стал тяжелым, липким, а сердце начало бестолково барахтаться.

— Три копейки.

— А сколько забрал мороженного?

— Тоже три. Батончика.

— По 28 копеек, значит. Всего на восемьдесят четыре копейки. Вот тебе рубль, Витя, беги и отдай деньги. Больше так не делай, — казалось, от голоса деда начинает вянуть трава.

— Понял, бегу, — ответил он тогда. И побежал, сжимая в кулаке мгновенно пропитавшуюся потом бумажку. Господи, как же стыдно-то было...

Доводя до логического завершения воспоминания о неприятном, дед продолжил:

— С мороженным, это была элементарная манипуляция. Пускай, с элементами Эриксоновского гипноза. Ты, паршивец, тогда воспользовался только что усвоенным методом прерванного стереотипа. Помнишь?

— Да помню, сколько можно-то?!

— Сколько нужно, столько и буду. Теперь скажи мне, если бы эта тетка даже и хотела бы, смогла бы она тебе что-нибудь противопоставить?

— Нет. Без вариантов. Так же, как ни один гражданин бывшей Страны Советов не может противостоять грандиозной манипуляции, затеянной идеологами.

— Правильно, Витя. Инвазии в культурное ядро нельзя противопоставить книгу, статью, выступление в любом из средств массовой информации. Забьют информационным мусором, заболтают, обольют грязью.

Выход — личное общение с доверяющими тебе людьми. Дальше все пойдет само собой. По законам распространения слухов или вирусной инфекции. Когда здесь полыхнет, у тебя такая возможность будет. И ты это сделаешь. В память обо мне, Глебе, Антонио, Виктор Михайловиче. Я старый, не доживу.

— Да ладно! Не торопись помирать-то!

— Витя, ты должен объяснить так, чтобы люди поняли. Ты это умеешь, — спокойно продолжил дед. — Я что, зря потратил двадцать лет жизни на твое воспитание?!

Когда граждане осознают, что их согласие на изменение общественного строя в СССР было получено обманом, многое изменится.

Понимание того, что тебя попросту "развели", для нормального человека нестерпимо. Понять, что твои действия продиктовал не рациональный расчет или жизненный опыт, а воля манипулятора — горько. Люди пожелают узнать подробности. И узнают, что "согласие" на перемены достигалось в ходе сложного процесса, шаг за шагом.

Самое главное, все использованные против нас технологии далеко не новы. Зато они надежны как каменный топор и проверены опытом поколений.

Самые любознательные доберутся до учебников, заранее переведенных для идеологов с английского языка под видом критики буржуазных методик пропаганды и рекламы.

Наступит момент, когда придет понимание, что власть воспользовалась тем, что мы привыкли доверять друг другу, что программа манипуляции осуществлялась как безжалостная тотальная война против каждого и всех, кто не числил себя элитой. И символом этой войны станет расстрел у здания телевидения, ставшего главным оружием современных конкистадоров.

— И тогда?

— Власть потеряет согласие, свою главную опору. У вас появится шанс.

В начале операции по принуждению к миру сразу выяснилось: армия не просто в жутком состоянии, это натуральный сброд. Оборванные, немытые призывники с тонкими детскими шейками и первые "контрактники", процентов 80 из которых были либо тупым спившимся дерьмом, либо откинувшимися с зоны пассажирами.

О наемных "профессионалах" стоит рассказать отдельно. Нормальных людей среди них было крайне мало. Разве что, те, кто на момент развала волею судеб остался в бывших советских республиках и теперь был вынужден подписывать контракт с МО просто ради получения гражданства. Их было немного, человека по два-три на роту, но к таким отношение было теплым. По большому счету, их принимали в подразделениях даже несколько лучше, чем своих.

Меньше всех в войсках были представлены жители столицы и евреи. Призывников из Москвы и ближнего Подмосковья на роту в среднем набиралось от трех до пяти человек, а вот еврей в войсках был явлением значительно более редким — не во всяком полку встретишь. Найти в подразделении башкира, эвенка, татарина, осетина, черемиса или мордвина было намного проще .

Но это так, лирическое отступление. Вернемся к главной теме. Все пережившие ту войну вспоминаю бардак при вводе войск как нечто кошмарное, причем настолько, что объяснить это людям, не принимавшим участие в том веселье нереально.

Вместо солнечного лета — дожди, грязь. Подразделения без командования и командиры, безуспешно разыскивающие подчиненных. Тотальное воровство всего, что не приколочено гвоздями.

Одному из моих друзей более всего запомнился едва не раздавившей его прямо в палатке "Камаз", за рулем которого сидел до бесчувствия пьяный тыловик, а заблеванный водитель валялся в кузове. Из той палатки не успело выскочить шесть человек.

Высшее командование сознательно сводило на нет все преимущества армии, как организованной структуры. Ее бросали туда, где численное превосходство и лучшее вооружение не имели значения. Вовремя не подавались боеприпасы, бездарно использовалась авиация и бронетехника.

Столице было остро необходимо поражение. Зафиксировать результаты грандиозного грабежа при наличии победоносной армии было нереально. Нет для воров страшнее кошмара, чем солдат-победитель, вернувшийся домой!

Потому войска при малейшем намеке на успех, оттаскивали, как хрипящего пса на поводке. Потому подразделения загоняли в тактически безнадежные ситуации из которых русские солдаты умудрялися выбираться разве что попущением Божьим. И только тогда, когда Бог не забывал посмотреть в их сторону. В дополнение к афганскому синдрому власти был остро необходим синдром кавказский.

В тактическом эфире непрерывно светились правозащитники и депутаты-либералы, призывавшие сдаваться боевикам под их личные гарантии. К ополчению они не совались — одного умного либерала, выглядевшего точь-в-точь, как поросеночек в человечьей одежде, бойцы прокатили на пинках до ближайшей выгребной ямы.

А вот среди армейских излишне доверчивых было много — хоть отбавляй. В первый же день таковых нашлось семьдесят четыре человека. Неделей позже их обезображенные трупы со следами изуверских пыток были найдены в развалинах рядом с бывшим консервным заводом.

Ополчение было просто вынуждено влезть в кровавое и бессмысленное безумие штурма столицы по самую шею. Иначе было просто нельзя. Политическая, чтоб ее, целесообразность... Там Виктор и познакомился со Львом Егоровичем.

Была потеряна связь со 1.. мсбр и 8.. мсп, и ополчение выступило на помощь. Все, кого Вояру удалось собрать вот прямо сейчас, на месте . Счет времени шел на минуты. И каждая минута промедления означала чью-то смерть. Излишне прямолинейного генерала Рохина попросту подставили. Не помочь было нельзя.

Отложив разбирательства со штабными крысами на потом, ополченцы, в самоубийственной атаке прорвали кольцо окружения и прибыли в расположение 8АК, которой командовал генерал. Виктора немедленно провели в штаб.

Лев Егорович производил странное впечатление. На генерала, какими их представляет большинство, он был совсем не похож. Обтертый бушлат, треснувшая линза старомодных очков, шея, замотанная платком или цветастым шарфом, надтреснутый, простуженный голос. Не понять, кто: то ли агроном, то ли сельский учитель.

Вот так они встретились, сугубо гражданский математик, похожий на кавалергарда Серебряного Века и военный профессионал высшей пробы, более всего напоминающий сельского учителя. И встреча эта оказалась в числе тех, что меняют судьбы стран и народов.

Задачи товарищ генерал-лейтенант ставил четко:

— Ополчению предлагаю собрать остатки 8.. полка и майкопской бригады, вывести всех к пвд разведбата. Приказать не могу, просто прошу: помогите, ребятки.

— Соберем, — ответил Вояр, четко повернулся через левое плечо и пошел к своим. После этого они чуть не полдня собирали по закуткам и подвалам обоссавшееся от страха мясо, после чего выводили его в расположение разведчиков.

Набралось до обидного мало, не более двух рот.

— Мы в оперативном окружении, капитан. Помощи не будет. — сказал генерал после доклада о том что поставленная задача выполнена. — Как это вышло, вопрос второй. Но ты можешь уйти, шансов выжить здесь нет. В конце концов, вы же не армия, это не ваша война.

Внимательно посмотрев генералу в глаза, Виктор ответил:

— Мы знаем, куда и зачем шли. И война эта — наша! Причем настолько, что Вы просто не можете себе этого представить.

Тогда Лев Егорович выстроил собранное по углам воинство напротив шеренги ополченцев и своих бойцов. Сначала стоящие в строю люди просто смотрели друг другу в глаза. Потом в образованный людьми коридор зашел генерал и сказал лишь несколько фраз. Те кто был там, никогда не забудут его речь.

Относительно цензурными и ласковыми в ней были разве что такие выражения, как "драные мартышки" и "сраные пи@арасы". А в конце он сказал:

— Здесь и сейчас боевики превосходят нас в численности в пятнадцать раз. Просто дождаться помощи мы не сможем. Но если нам суждено здесь лечь — пусть каждого из нас найдут задохнувшимся под кучей вражеских трупов.

Давайте покажем, как умеют умирать русские бойцы и русские генералы! Не подведите, сынки...

Дальше был страшный, жуткий бой, в котором из ополченцев осталось в живых всего лишь одиннадцать человек. Примерно та же картина была и у армейцев. До того боя во взводах было не более двадцати человек, а после осталось — не более трех.

Один из солдат, переживших тот бой, потом вспоминал:

— Когда они прорвались в расположение, дело дошло до гранат, которых оставалось мало. Стало ясно, что нам всем конец — и тогда я увидел настоящих русских людей. Страха уже не было. Была какая-то весёлая злость и отрешённость.

В голове осталась одна мысль: '"батя" просил не подвести'. Раненые сами бинтовались, сами обкалывались промедолом и до последнего продолжали бой.

Мы дрались вместе с ополченцами. Их вел в бой капитан с орденом Красной Звезды. Кто он такой, мне рассказали потом. И в какой-то момент я услышал его команду 'примкнуть штыки'. Что? Да, патронов было уже мало.

Дальше помню урывками. Во-первых, оттого, что все происходило быстро. Во-вторых, подробно такое вспоминать по доброй воле не станешь. Было, выжил. И ладно...

Не надо просить меня вспомнить, я действительно помню лишь обрывки. При этом, они малоприятны. Например, в памяти отложилось, как бородатый ваххабит промахнулся, стреляя по мне с трех метров, и как много в нем оказалось крови.

Затем мы с вайнахами сошлись в рукопашной. Люди, в которых, не осталось ничего человеческого, стреляли в упор, резали ножами, проламывали черепа, ломали кости прикладами и арматурой, душили друг друга скользкими от крови руками. Они побежали. Мы сломали их, понимаете?!

В противостоянии двух характеров — кавказского и русского, наш оказался твёрже. Именно в тот момент я понял: твёрдый стержень в нас есть, его нужно только очистить от налипшего дерьма.