В третью стражу 3: Техника игры в блинчики

NoМарк Лейкин, Андрей Туробов. 2010-2012. На правах рукописи

(16,25 а.л.)

Намор Александр Илларионович

В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ

( Книга Третья: Техника игры в блинчики)

Все очень просто: надо только найти подходящий камень и бросить его под правильным углом

Из объяснений опытного игрока в "блинчики".

O, Фортуна,

словно луна

ты изменчива,

всегда создавая

или уничтожая;

ты нарушаешь движение жизни,

то угнетаешь,

то возносишь,

и разум не в силах постичь тебя;

что бедность,

что власть —

всё зыбко, подобно льду.

О, Фортуна, Кармина Бурана

Пролог

I. Когда заговорили пушки...

1. Татьяна Драгунова, Париж, 1 сентября 1936 года

С утра в Париже говорили... Говорили много. Много и только о "русском десанте". Вчера, если верить информационным агентствам, в Хихоне и Сантандере начали разгрузку части Красной Армии, прибывшие морем из Ленинграда под охраной крейсера "Киров" и нескольких эсминцев. Новость мгновенно "взорвала" столицу, и так перегретую до невозможности и в прямом, и в переносном смысле.

Мнения "пикейных жилетов" разделились, что неудивительно, так как и в парламенте не пахло единством взглядов. Одни говорили, что Сталин толкает Европу в горнило новой мировой войны, другие восторгались решимостью Красного Чингисхана отстоять демократическую республику в за Пиренеями.

Как ни странно, именинниками ходили русские эмигранты. Этого Татьяна понять не могла никак, но факт: Туков — седой портье в "Эрмитаже" — красовался у входа в варьете свеженаглаженной униформой и при крестах, а их у него оказалось немало.

— Kristos voskres, Pavel Dmitrievich, — старательно коверкая русские слова, произнесла Татьяна и протянула опешившему от такого приветствия мужчине цветок из букетика, только что врученного ей каким-то восторженным студентом.

— Воистину воскрес, — улыбнулся оторопевший было от такого нежданного "праздника" Туков, и низко поклонился.

— Кхм... — тихо "крякнул" у нее за спиной Федорчук, но от дальнейших комментариев воздержался.

Они прошли по коридорам, поднялись и спустились по лестницам "сумасшедшего лабиринта" и вошли, наконец, в ее собственную "королевскую" гримерную.

— Мне выйти? — поинтересовался Виктор, но тон вопроса и то, как он закуривая, рассматривал бутылки на сервировочном столике, демонстрировало, что он скорей уж отвернется, чем действительно куда-нибудь "уйдет".

— Да, ладно! — привычно махнула рукой Татьяна и подсела к зеркалу.

"Я красавица!"

Но даже правда в виде привычной мантры, звучавшей как лесть, — не помогала, тяжесть на сердце...

— Будет война? — спросила она, заглядывая через зеркало в глаза Виктору.

— Надеюсь, что да, — Федорчук улыбнулся её отражению в ставшей уже фирменной манере — а-ля "Джонни Депп в роли Вилли Вонка": с иронией, переходящей в цинизм и двойной дозой безумия, чудившейся в глазах, лишь изредка показывающихся над дужками круглых очков с синими стеклами — выдохнул дым и взялся за бутылку шампанского.

"Хорош... Хорош? В каком смысле?"

Но непрошенный вопрос уже ворвался в сознание и породил настоящий шквал совершенно "неперевариваемых" — так сходу — мыслей и волну противоречивых эмоций.

"О господи! Только этого мне не хватало!"

Спас ее сам виновник"сумбура вместо музыки", и то лишь на время, выдав новость:

— Ко мне днем наведалась наша кузина Кисси...

— Кайзерина в Париже? — встрепенулась Татьяна и даже обернулась к Виктору. — А я почему?..

— Потому что гуляла со своим Пабло, — перебил ее Федорчук.

Он откупорил шампанское, обойдясь без пиротехнических эффектов, и уже разливал благородный напиток по плоским фужерам.

— Она будет в зале... Так что пообщаетесь... позже. Но есть несколько неотложных дел. Баст передает для Москвы: Муссолини взбешен попыткой СССР разрушить "такие хорошие планы". Скорее всего, теперь одной авиацией дело не ограничится. Немцы обрабатывают дуче... Похоже итальянцы вмешаются, но объявлять войну СССР не станут. Немцы, по-видимому, тоже. Однако оружие и "добровольцы" будут в Испании уже скоро. Москве кроме того следует знать, что в Берлине и Риме очень внимательно следят за изменением тона московских газет и за слухами, которые достигают ушей сотрудников посольств в Москве. Геббельс прямо сказал на встрече с Гитлером, что в России следует ожидать волны политических репрессий, и что это может оказаться настоящим подарком для Германии в тот момент, когда СССР превращается в слишком активного игрока и в Чехословакии, и в Испании. Особые надежды возлагают на то, что сведение счетов в высшем руководстве СССР затронет армию. Уход нынешнего руководства РККА, и это после гибели Тухачевского — самого агрессивного и, к слову, лучшего стратега коммунистов, может облегчить достижение стоящих перед Германией целей.

— Ты все это наизусть запомнил?

— Нет, — снова улыбнулся Федорчук. — Это я сам так формулирую. Но ты должна передать именно это.

— Думаешь, не станут стрелять военных?

— А бог их знает, — пожал плечами Виктор. — Я им не доктор. Даже не санитар. Да, и еще. Гитлер взбешен переброской русской авиации в Чехословакию, но самое интересное, Муссолини — тоже. Они оценивают последние события, как переход СССР в наступательную фазу борьбы за мировое господство.

— О, господи!

— Отдельно следует отметить: немецкий МИД начал зондирование позиции Польши. Баст не исключает возможность военного соглашения. И более того, по мнению "компетентных аналитиков", если такой союз не будет заключен, то не по вине Германии.

— Тебе не страшно? — спросила Татьяна, рассматривая Виктора новым взглядом и поражаясь тому, как много она до сих пор в нем не видела, или не хотела видеть.

"Дура! Вот дура-то!"

Но чье же это сердце несется сейчас вскачь, заставляя испытывать недвусмысленное томление... там... там... и еще там? Девичье сердечко экзальтированной комсомолочки — старшего лейтенанта Жаннет Буссе, или ее собственное, Танино, — не такое уж и молодое? Хотя какие наши годы!

— Будет война, — теперь она не спрашивала. Вернее, — спрашивала о другом:

— Тебе не страшно?

— Я свое отбоялся, — просто ответил он и неожиданно улыбнулся, но уже своей, нормальной улыбкой, от которой в груди вдруг стало тепло, жарко, очень жарко...

— Давай, красавица, — сказал Виктор. — Готовься. Через четверть часа твой выход.

И война отодвинулась... Грим, платье... сигаретка "на посошок" и "пара капель" для куража, но в голове и груди такая суматоха, что куда там зазеркалью кабаре "Эрмитаж"! А потом она очнулась и удивилась: свет ламп прямо в глаза, и она уже на сцене, в левой руке все еще фужер с шампанским, а в правой — дымится сигарета. Но образ узнали, — и зал зашумел. По хорошему зашумел... понимать зал с полуноты она уже научилась.

"Ну и что же вам спеть, родные? — вдруг задумалась она, стремительно превращаясь в Викторию Фар и ломая программу. — Что тебе спеть, Кисси? — Татьяна разглядела-таки подругу даже сквозь слепящий свет юпитеров. — А тебе, Витя? — Федорчука она не видела, но чувствовала его взгляд из-за кулис. — Что?"

— Война, дамы и господа, — начала она, подходя к краю сцены, своим знаменитым "пятачковым" голосом с недетской хрипотцой.

— Вы разве не знаете? Вас еще не призвали, месье? Нет? Но это ничего не значит, не правда ли? Не призвали сегодня, так призовут завтра, потому что... война. Война за свободу, я имею в виду. Ведь вы меня понимаете, мадам? Да? Я так и знала. Ведь мы все здесь французы, так? Даже те, кто не родился от матери француженки и отца француза... А завтра... завтра война, и так хочется успеть... Ну, вы все понимаете, дамы и господа. Мы же здесь все взрослые люди, не так ли?

Она остановилась на мгновение, пытаясь понять — к чему весь этот монолог, и вдруг поняла, и начала переводить на французский слова песни, которую — так вышло — здесь еще никто не слышал.

— Целуй, целуй меня жгуче, — выдохнула Татьяна в полыхающий ослепительным светом зал. — Как если бы эта ночь вдруг последней была. Целуй, целуй меня страстно, ибо боюсь я тебя потерять навсегда...

Она еще не пела, она всего лишь подбирала подходящие французские слова, но зал уже почувствовал, что это не просто слова, и замер в ожидании чуда.

— Я хочу чтобы... — ты был так близко, — чтоб видеть глаза у тебя...— прожектора слепили, не давая разглядеть зал, но у Тани было стойкое ощущение, что она не просто видит Кайзерину, сидящую за одним из центральных столиков "партера", но даже различает блеск ее глаз. — Я с тобой рядом, родной мой, сегодня, — так поцелуй же меня.

Она взглянула на бокал, все еще зажатый в пальцах, и словно бы удивилась его присутствию и "отстранилась", возвращаясь к своему "разговору" с залом.

— Целуй, целуй меня жгуче, — выдохнула она в сияющее нигде. — Знай что мне тоже сейчас нелегко, нелегко...

— Целуй меня, — шепот обретал силу крика. — Жги меня страстью, помни, что завтра я буду уже далеко-далеко..

А по проходу шел высокий мужчина в безукоризненном белом костюме-тройке и бледно-лиловой рубашке. В левой руке Баст держал букет, в правой — шляпу.

— Жги меня, жги меня страстью, — без тени ревности Татьяна проследила за тем, как, положив на столешницу шляпу и букет, фон Шаунбург целует Кайзерине руку... — Так, словно нам эту ночь пережить не дано. Губ огнём жги меня страстно. Ах, неужель, мне утратить тебя суждено?

А с другой стороны, от бокового входа, к столику Кисси и Баста подходил еще один персонаж их сумасшедшей пьесы. Майкл был одет по-английски, то есть, строго, но не без намека на некое вольнодумство. Все-таки журналист, не правда ли?

— Быть бы всегда с тобой рядом...

И в этот момент где-то справа вступил, постепенно набирая силу, рояль.

— Ласкать тебя взглядом, — она оглянулась и увидела Виктора. Отослав пианиста, он сам уселся за инструмент, выбрав для этого самый правильный момент.

— Ласкать тебя взглядом, тобою дышать. Что если завтра с тобою судьба мне готовит разлуку опять?

Музыка набрала силу, и это означало, что пора вступать. Счастливо улыбнувшись невозмутимому Виктору, Татьяна вновь повернулась к залу и, поймав мгновение, запела.

BИsame, bИsame mucho,

Como si fuera esta noche la ultima vez.

BИsame, bИsame mucho,

Que tengo miedo tenerte, y perderte despues...

II. Сны о чём-то большем...

2. Степан Матвеев. Барселона. 6-9 сентября 1936 года

Ночь давила духотой. Открытое окно не приносило прохлады — безветренная погода третий день уплотняла влажный воздух, превратив его, в конце концов, в подобие мерзкого киселя. Уже скоро час как Степан ворочался в постели, безуспешно считая овец. Во всяком случае, он полагал, что длится эта мука никак не менее часа. Оставалось применить проверенное годами средство. Не включая света, Матвеев нащупал на прикроватном столике сигареты и спички. Сел, закурил. Еще пошарив, придвинул пепельницу и графин с местным бренди. Пить не хотелось, но — не пьянства ради, — лекарство принимают по необходимости, а не по желанию. Большой глоток обжёг нёбо и прокатился по пищеводу, словно наждаком обдирая слизистую. Подступившую, было, мгновенную тошноту погасила глубокая затяжка. За ней почти без перерыва последовала вторая. На третьей сигарета внезапно закончилась, и пришлось брать другую. Но зато уже через несколько минут в голове зашумело, затылок отяжелел, и глаза начали неудержимо слипаться — желаемый результат достигнут. Спокойной ночи, дамы и господа!

"Спокойной ночи..."

Матвеев откинулся назад, на подушки — влажная простыня так и осталась лежать в ногах неопрятным комком. Сон навалился сразу, без сладкой полудрёмы и прочих предисловий. Обычно, сны у него приходили и уходили неслышно, не оставляя в памяти и следа ночных переживаний. Лишь немногие задерживались на время, достаточное для их осознания, но такова уж особенность матвеевской психики. Зато, если что-то все-таки запоминалось, будьте уверены: прочно и в мельчайших подробностях. Цвета, звуки и даже запахи складывались в такую непротиворечивую и целостную картину — куда там в реальной жизни столько запомниь!

Так и на этот раз. Сон не просто запомнился, он буквально врос во внутренний мир Степана, оставшись надолго, возможно, навсегда, чтобы сидеть занозой и причинять боль. Чтобы сжимать временами сердце в безысходной тоске...

Он стоял у поперечной балки на чердаке большого дома. Свет, пробиваясь сквозь слуховые окна, делил пронизанное пылью пространство на причудливые геометрические фигуры. Тишину нарушало лишь воркование голубей и доносящаяся откуда-то — совсем издалека — музыка: военные марши. Среди резких запахов птичьего помёта, сухой перегретой пыли и ещё чего-то знакомого, тревожно-ускользающего, — Матвеев уловил ток свежего воздуха и двинулся к источнику. Как долго шел не запомнилось. Да и шел ли вообще? И вдруг увидел: одно из узких слуховых окон — без стёкол, оттуда и сквозило. Здесь, стало быть, и начинался сквознячок, и как нить Ариадны, привел Матвеева... Куда? Тут-то Степан и понял что же ему напоминал этот странно знакомый, навевающий неприятные хоть и смутные ассоциации запах. У разбитого окна, на боку, нелепо запрокинув голову, но, не выпустив из рук винтовки, лежала Ольга. Из-под разметавшихся бронзовых волос — "Почему она без шапочки?" — растекалась лужа крови. Кровь... Кровью и пахло, а пуля снайпера вошла ей в правый глаз.

Легкая смерть. Быстрая. Стремительная. Она ничего и почувствовать не успела... Но кто, тогда, уходил от погони на побитой пулями машине в горах между Монако и Ла Турбие? И кто ушел с полотна дороги в вечный полет, увидев, что выхода нет? Ольга? Но вот же лежит она перед ним на чердаке какого-то дома в старой ухоженной Вене, хохочет в лицо гестаповскому дознавателю, пускает пулю в висок на виду у опешивших от такого хода болгарских жандармов... Она... Там, здесь, но неизменно только одно: смерть.

По лестнице загрохотали солдатские сапоги, послышались отрывистые команды на немецком.

"Надо уходить, ей уже не помочь, поздно..."

И он ушёл, сразу, как бывает лишь во сне, мгновенно переместившись куда-то ещё. Куда-то... Серые стены, тусклый свет лампочки в проволочной сетке над железной дверью... Тюрьма? Крохотное зарешеченное окно под потолком покрашено изнутри белилами и почти не пропускает света. Тюрьма... А посреди камеры, на металлическом табурете, привинченном к полу, сидит женщина. Руки скованы наручниками, когда-то белое крепдешиновое платье превратилось в грязные лохмотья, лицо и тело — те его части, что видны в прорехи — покрывают синяки, ссадины и круглые специфические ранки от сигаретных ожогов...