"Какой Зверь, какой Апокалипсис? Что за причуды? У убеждённого агностика, попавшего в тело безбожника-сибарита?"
Матвеев продолжал удивляться неожиданному взбрыку сознания, выдавшему на-гора из закромов памяти четко сформированный образ с явной библейской подоплёкой. Похоже, всё от того, что революционное безумие сродни религиозному и весьма заразно.
"А разновидность такого помешательства, — "назидательным тоном", словно учитель перед классом, констатировал Степан, — густо замешанная на анархизме и агрессивном антиклерикализме, ещё и способствует регрессу личности, милостивые государи. Да-с, ускоряет его, и вот полюбуйтесь. Всего несколько месяцев, и извольте: вместо человеческого общества — толпа приматов. Точно как сейчас. Даже не прайд, и уж тем более не племя, а так... аморфная масса. Гигантская амёба, руководствующаяся примитивными рефлексами и простейшими потребностями. Смертельно опасная, в том числе и для себя... Вот так-то! А то звери всякие непотребные мерещатся, конец света..."
Бетон, впрочем, как и гранит с базальтом, практически не горят, в отличие от бумаги, картона и дерева. Выгоревший керосин оставил лишь длинные языки подпалин на стенах собора, придав незаконченному шедевру великого архитектора вид полуразрушенного людьми и войной здания.
"Руины дома Бога... Он здесь больше не живёт..."
Обуянное страстью к разрушению, многоголовое чудовище — толпа — прогнала его прочь. И так — практически везде, где у власти оказались анархисты. Теперь и священники, и просто правоверные католики предпочитают бежать в те области, где обосновались сторонники националистов — санхурхисты.
Анархисты, санхурхисты... — день открытых дверей в зоопарке размером с немаленькую европейскую страну. Теперь, когда генерал Франко Баамонде лишь один из многих вождей контрреволюционного мятежа, и ему не скоро грозит стать каудильо, в Испании, по-видимому, уже не будет франкистов. Изящный ход, обошедшийся лишь в стоимость нескольких телеграмм и пары часов телефонных переговоров. Посоветовать редакции родной газеты как можно скорее взять интервью у некоего опального испанского военачальника, живущего в Лиссабоне, и, по возможности, помочь ему с перелётом на родину на борту надёжного, как холландовское ружьё, "Быстрого Дракона". Если какой-то маркиз де Тена смог организовать подобное, то неужели британские джентльмены хуже испанских? И ведь чуть не опоздали, не ведая о переносе сроков начала мятежа...
В результате, генерал Хосе Санхурхо-и-Саканель, маркиз Рифский, благополучно пересёк 10 июля 1936 года границу Испанской республики и вступил в командование силами мятежников. Почти сразу после взлёта, в небе над Эшторилом у него внезапно закружилась голова и перед глазами возникла картина горящих среди сосен обломков маленького самолёта и мёртвого тела в парадном мундире командующего Гражданской гвардии. Лишь добрый глоток рома из походной фляжки помог избавиться от наваждения и странной, щемящей боли в груди.
Напряжённый шепот, внезапно возникший за спиной, заставил Степана вздрогнуть. Мужской голос говорил по-немецки: "Господь всеблагой, вразуми несчастных, ибо не ведают, что творят. Дай им хоть каплю разума, а нам — хоть толику терпения. Не оставь нас милостью своей, Господи!"
Хотелось обернуться, посмотреть в глаза человеку, не страшащемуся гнева толпы и возносящему молитву среди торжества агрессивного безбожия. Боясь спугнуть говорящего неосторожным жестом или резким движением, Матвеев выждал несколько мгновений и, кажется, опоздал. Теперь за его спиной звучал другой голос — громкий, полный самоуверенности на грани спеси. А может быть, и за гранью. Говорил соотечественник Гринвуда. Ну, или почти соотечественник, поскольку особенности его выговора были скорее характерны для человека, долгое время прожившего в колониях.
"В Индии, — автоматически отметил Степан. — Уж очень по-особенному он это всё произносит".
— Стоит отметить, что единственное, в чём можно упрекнуть местных анархистов, так это в отсутствии художественного вкуса, — мужчина говорил так, словно "надиктовывал" текст. — Или в дурновкусии, что, впрочем, одно и то же. Пытаться сжечь то, что гореть не может, вместо того, чтобы все это просто взорвать... Пожалели пару ящиков динамита? Чёрт меня побери! Я перестаю понимать испанцев!
А вот этого Матвеев стерпеть не смог. Если бы говорил испанец, Степан, скорее всего, оставил бы это циничное заявление без ответа. Что с перегревшихся взять? Но англичанину такое спустить нельзя, а там будь что будет! Есть такие мгновения, о которых, быть может, и сожалеешь потом, и даже ругаешь себя за неосторожность и несдержанность, но в "реальном времени", в "момент истины"...
Степан начал говорить, все еще стоя спиной к стороннику радикальных методов антиклерикальной пропаганды:
— Похоже, вы никогда их и не понимали, — перебил он "речь" незнакомца. — Один испанец, Антонио Гауди, практически за "спасибо" сорок лет строил — подобно тем зодчим, что возводили собор в Кентербери, или в Дрездене — то, чему нельзя найти названия. Другой испанец... — Степан, по мере того, как произносил свою утончённую, но несколько высокопарную и тяжеловесную отповедь постепенно разворачивался в сторону случайного собеседника, наконец, оказавшись с ним лицом к лицу. — Другой испанец, художник Сальвадор Дали, если вам хоть о чём-то говорит это имя... Так вот, синьор Дали сказал как-то, что усилия, предпринятые архитекторами для достройки собора святого Семейства, не что иное, как предательство дела самого Гауди — автора сего весьма необычного здания. Незаконченную постройку стоило бы оставить в том виде, в каком она пребывала на момент смерти своего создателя. Пусть недостроенный собор торчит гнилым зубом посреди Барселоны. Как напоминание. О чём? Вот об этом господин Дали не успел рассказать. Его отвлекли... Однако если даже человек, которого сложно назвать сторонником старого режима и уж тем более поборником католической церкви, не только не призывает к разрушению Саграда Фамилиа, но и, более того, заботится о сохранности собора, о сохранение его первозданного образа...
Разумеется, Матвеев узнал человека, укорявшего анархистов за то, что они не воспользовались динамитом. Вспомнил, что когда-то читал строки, похожие на услышанное практически слово в слово, да и памятью Гринвуда легко опознал по внешнему облику корреспондента еженедельной британской газеты "Обсервер" Джорджа Оруэлла. Высокий лоб, открытый зачёсанными назад густыми чёрными волосами, глубоко посаженные и широко расставленные небольшие глаза, заострённые уши, большой "французский" нос с еле заметной горбинкой над узкой полоской тщательно подстриженных усов, и нижняя челюсть, тяжёлая как Лондонский мост...
— Блэр. Эрик Блэр, — представился незнакомец, на которого "отповедь" Майкла Гринвуда, по-видимому, произвела кое-какое и не сказать, чтобы слабое, впечатление. — Корреспондент.
— О, так мы с вами коллеги? — как бы удивившись, поднял бровь Степан. — Я Майкл Мэтью Гринвуд. Он хотел было добавить еще про номерного баронета, но не стал, решив, что столь тонкие проявления британского юмора могут быть не совсем правильно восприняты возможными свидетелями разговора. Особенно из числа заинтересованных лиц, которых здесь должно быть в изрядном количестве.
— И тоже, представьте, зарабатываю на жизнь пером и ремингтоном.
По изменившемуся выражению лица Блэра-Оруэлла, Матвеев догадался, что пользуется некоторой известностью в самых неожиданных слоях британского общества. А еженедельные гринвудовские колонки в "Дэйли мейл" не проходят незамеченными даже для оппонентов лорда Ротермира, к растущей армии которых, несомненно, принадлежал и его визави.
— Коллега, вашей миной можно сквасить целую цистерну молока! — усмехнулся Матвеев, вполне оценив выражение лица оппонента, все еще не нашедшего, что ответить Гринвуду.
— Просто я удивлён, господин Гринвуд, что встретил в революционной Барселоне не просто соотечественника, а репортера одной из самых реакционных британских газет. Впрочем, судя по вашим статьям, человек вы неординарно мыслящий, пусть и стоящий на неприемлемой для меня политической платформе.
— А вы, господин Блэр, кажется, независимый лейборист? — прищурился Матвеев. — Находитесь так сказать на полпути от "розового" к "красному"? Впрочем, не люблю ни того, ни другого, — вспышка бешенства миновала, ее сменило холодное презрение и, пожалуй, раздражение на самого себя.
— От первого у меня оскомина и изжога, а от второго я боюсь потерять голову... — Степана, что называется, несло, но с другой стороны, и "наступать на горло собственной песне" было ни к чему.
Как источник информации, Оруэлл особого интереса не представлял. Обычный корреспондент обывательской газеты, и даже принадлежность к Независимой Лейбористской партии, которая вот-вот грозила объединиться с Компартией Великобритании, не добавляла собеседнику особой ценности. Не являлся Степан и поклонником будущего творчества писателя Оруэлла, отнесённого им по здравому размышлению к агитационной разновидности литературы. Перепевы Замятина в "Скотном дворе", некие достоинства которого можно отнести исключительно к искусству переводчика, примитив и прямолинейность "1984" — ничего, что затронуло бы какие-то струны в его душе. Прочёл, как и подобает образованному человеку, где-то даже интеллигенту — "самому-то не смешно?" — составил нелестное мнение, и на этом — всё.
"Проехали..."
— Вот как? — с усмешкой переспросил Оруэлл.
Ну что ж, никто и не говорил, что мистер Блэр прост. Умен и уверен в себе. Не без этого.
— Именно так, — "улыбнулся" в ответ Степан. — А здесь, в Испании, каждый второй, если не первый, пытается потчевать меня красным и смертельно обижается, когда узнаёт, что оно мне не очень-то по нраву.
В ответ на "искромётный" экспромт Гринвуда, Оруэлл лишь вежливо кивнул.
— Боюсь, коллега, я не способен постичь всю глубину ваших обобщений, ибо не слишком-то разбираюсь в винах. Предпочитаю что-нибудь покрепче. Но, похоже, сейчас в Барселоне с хорошей выпивкой откровенно паршиво. Я, по крайней мере, не смог найти ни одного места, где продают виски или хотя бы джин.
"Старательно играет простака", — решил Степан, по-новому оценивая собеседника.
"Рубаха-парень из Уайт-Чепеля..."
— Хотите, я подскажу вам кратчайший путь к источнику хорошей выпивки в этой стране? — спросил Матвеев "на голубом глазу" и, не дожидаясь ответа, продолжил:
— У националистов её совершенно точно в достатке. Так что для вас дорога одна — в милицию. Рекомендую отряды Объединённой Марксистской партии. Там хотя бы порядка больше, чем у анархистов, но решение за вами, разумеется. На вкус и цвет, как говорится...
На этом, собственно, разговор и закончился. Запруженная толпой не слишком широкая улица не лучшее место для политической дискуссии. Для светской беседы, впрочем, тоже. Да и весь эпизод запомнился бы одним лишь "мемориальным" характером — все-таки Оруэлл был, вернее, когда-то должен был стать известным писателем — однако продолжение у этой истории оказалось куда более причудливым и весьма симптоматичным в свете не оставляющих Матвеева размышлений на тему "Цена Победы".
Спустя не так уж много времени в руки Матвеева попала газета...
Некролог. Газета "Обсервер" от 1 ноября 1936 года.
"Редакция газеты с глубоким прискорбием извещает о гибели, в результате несчастного случая, нашего собственного корреспондента в Испанской республике Эрика Артура Блэра, более известного под псевдонимом Джордж Оруэлл..."
Новости. Радио Би-би-си. 5 ноября 1936 года.
"... Как рассказывают очевидцы, причиной гибели Эрика Блэра стала ручная граната, брошенная местным подростком в окоп занятый бойцами ополчения Объединённой марксистской рабочей партии ПОУМ, в котором состоял наш корреспондент. О причинах своего поступка мальчик не смог ничего сказать, кроме того, что очень хотел пошутить..."
Глава 2. Два голоса в тумане
Хроника событий:
25 сентября — 17 ноября 1936 года — "Марш на Мадрид" частей Особого Экспедиционного корпуса при поддержке подразделений Народной армии. Силы мятежников рассечены на Северную и Юго-западную группировки.
27 сентября 1936 года — Франция, Бельгия, Швейцария и Нидерланды объявляют об отказе от золотого стандарта.
Октябрь 1936 года — В районах Испании, занятых республиканцами, начинается коллективизация сельского хозяйства, национализация промышленности, и ликвидируются католические культовые учреждения. Активную помощь в этом местной власти оказывают представители Красной Армии и Коминтерна.
2 октября 1936 года — В Австрии объявлена амнистия в отношении нацистов.
1. Олег Ицкович / Себастиан фон Шаунбург, Испания, 5 октября 1936
Август и сентябрь прошли в непрерывных разъездах. И не то, чтобы Гейдрих загонял, или еще что, но логика событий заставляла одинаково "спешить и метаться" и гестаповского разведчика Себастиана фон Шаунбурга, и попаданца Олега Ицковича.
"Волка ноги кормят".
Где-то так. Но, так или иначе, мотало его не по-детски, и, что называется, от края и до края, если иметь в виду "Европейский ТВД". Хотя, если не считать Испании, вся прочая Европа театром военных действий пока не стала, но могла стать. Очень скоро. Даже быстрее чем кто-нибудь мог подумать. Потому и носился Олег между странами и континентами (ведь Турция — это уже Азия, а Марокко — Африка), потому и спешил. Время уходило слишком быстро, а лавина новых, неизвестных в прошлой истории событий нарастала все больше, и теперь уже абсолютно неизвестно, где и когда — и тем более, как — обрушится она бедой на глупое, ничего не подозревающее человечество.
Два месяца, а показалось — год, хотя временами дни пролетали, словно мгновения. И все-таки скорее год, жизнь или вечность, потому что...
"Потому..."
За два неполных месяца Олег дважды встречался с Вильдой — в Вене и Берлине, один раз, и тоже в Берлине — с Таней и Виктором. И ни разу со Степой. Но если без встреч с Матвеевым Олег мог какое-то время обойтись, короткая — в два дня — встреча в Марселе с Ольгой оставила в душе Шаунбурга такую зияющую пустоту, что заполнить её было просто нечем. Ни работа, ни чувство долга, ни тем более — алкоголь таких "болезней" не лечат. А любовь, как начал догадываться Ицкович, бывает не только сильной и очень сильной, но и хронической, а значит — неизлечимой.
