"Господи!"
А ведь кроме прочего намечался серьезнейший кризис в отношениях Франции и Великобритании, и в отсутствии партнера на континенте "старая добрая" Англия очень нервно реагировала на возрастание американской военной мощи. А раз так, взгляд ее все чаще устремлялся на Дальний Восток, где подрастал еще один "морской дракон". И никто не исключает пока возможности того, что в отсутствие Антанты Британская империя не сольется в объятиях "сердечного согласия" с Германией и Японией. А такой союз будет пострашнее "Оси".
От подобных размышлений крыша готова поехать, да и ехала временами. Быть творцом истории оказалось опасным и довольно утомительным занятием. Но следовало признать, так интересно Олег не жил никогда.
Он доел суп: горячий, ароматный, с сыром пармезан и белым, утренней выпечки, хлебом, — и почувствовал себя в силах "вернуться" к письму. Выпил немного коньяка — сегодняшний день без споров назначен выходным — раскурил "гавану" и вытащил из внутреннего кармана пиджака письмо от Ольги.
По условиям игры Китти оставляла ему записочки и письма в отелях, где ночевала хотя бы одну ночь, или пересылала весточки через Вильду, которая не в пример "кузине Кисси" путешествовала куда меньше. Таких "писем" от Кайзерины Баст получил за последнюю неделю целых три. По ним можно проследить — хотя бы и самым поверхностным образом — за ходом перемещений баронессы, узнать о состоянии ее здоровья и превалирующей ноте в часто меняющемся "капризном" настроении, ну и почерпнуть еще кое-какие сведения "открытого" и "закрытого" характера. Однако сейчас речь шла совсем о другом письме. В последнее время — с мая месяца, если быть точным — они стали обмениваться особыми "les lettres". О, нет, ничего подозрительного в этих письмах, посылаемых через Главный почтамт Парижа — до востребования — разумеется, не содержалось. Но, тем не менее...
... вчера я задумалась о Рефлексии, — писала Кайзерина по-немецки четким чуть резковатым почерком. — Ты как-то заметил, мой друг, что в рамках "способности к познанию" Рефлексия выступает как проявление метакогниции. Рассматривая теперь эту мысль, я прихожу к выводу, что, возможно, Тейяр де Шарден не так и далек от истины, когда говорит...
И дальше, дальше, дальше... Одиннадцать страниц великолепного философского текста, еще одна глава изысканно-тонкого и глубокого романа в письмах — самого впечатляющего объяснения в любви, какое было известно Олегу. Ольга начала эту переписку как бы "в шутку", но очень скоро "шутки кончились"...
4. Ольга Ремизова, Мадрид, Испанская республика, 22 декабря 1936
Ночь выдалась холодная, но ясная. Ольга погасила свет в комнате, раздернула плотные шторы, и открыла балконную дверь. Ветра не было, но с улицы дохнуло вполне зимней стынью. Мадрид конечно не Вена, но зима — она и в Африке... бывает.
Ольга выдвинула на балкон матрас, заранее припасенный для таких оказий, и выползла сама. Если не поднимать головы, не садиться и, тем более, не вставать, то и патрули, постоянно проходящие внизу, ничего не заметят. Можно даже покурить в кулак, но очень осторожно. Республиканцам везде мерещатся агенты фалангистов. Чуть увидят где свет, сразу начинают палить прямо по окнам, а разбираются — типа, и кто это тут подает сигналы фашистской авиации? — уже потом, чаще всего над телом "предателя". "Пятая колонна", "Но пасаран!", то да се...
А ночь выдалась чудная. Высокое небо сплошь в звездах, крупных — по-южному ярких, а между звезд скользят невесомые тени. То ли легкая дымка стелется над крышами домов, то ли птицы летают, то ли призраки...
"А я лежу на спине, как какой-нибудь Андрей Болконский, гляжу на это вечное небо и понимаю, какая я на самом деле мелкая и недолгоживущая тварь... Нет, не так! Я тварь божья, им сотворенная в непостижимой мудрости и с неизвестным расчетом и..."
Ее опять пробило на "философию", и это было скорее грустно чем смешно.
"Это от одиночества, — решила Кайзерина. — И от трезвости".
Она осторожно достала из кармана фляжку, свинтив колпачок, сделала несколько медленных "задумчивых" глотков. Стало лучше, но тут где-то далеко — кажется, на юге — раздалось несколько гулких взрывов. Потом совсем рядом ударил выстрел — Бух тарарах! — еще один, и сразу же завыла сирена воздушной тревоги. Одна, другая, третья... Голоса беды и отчаяния слились, заставив напрячься нервы и участиться дыхание, где-то в районе университета вдруг взметнулся луч прожектора, и заухали — словно сваи заколачивали — зенитки.
"Вот сейчас грохнет, и все! Баста жалко..."
"Бум-бум", — раздалось за спиной, то есть там, где была бы ее спина, сиди Кейт на балконе, а не лежи.
И снова "бум-бум". Кто-то барабанил в дверь, мешая Кайзерине жалеть себя, и...
"Бум-бум!"
"Вот же люди! А если меня дома нет?"
Но она была "дома", и потому поползла открывать.
А за дверью нервничали "три богатыря", весьма живо реагирующие на близкие разрывы фашистских бомб: Кармен, Макасеев, Эренбург.
— Кейт! — выпалил Кармен, едва дверь отворилась. — Быстрее!
По-французски он говорил ужасно, но понять было можно.
— Куда? Зачем? — поинтересовалась Кейт, уже понимая, что наклевывается что-то интересное. Иначе "эти парни" не стали бы ломиться к ней заполночь.
— Генерал Дуглас дает нам машину до штаба Урицкого! — объяснил Эренбург. Он был худ, аристократичен, и говорил по-французски как парижанин. Впрочем, он и по-немецки говорил изрядно.
— Саламанка! — выдохнула пораженная услышанным Кайзерина. — Ведь так? Мы едем в Саламанку?
— Ну, не в саму Саламанку, — из-за спин "трех товарищей" появился четвертый, одетый в форму республиканского майора. — Здравствуйте, Кейт, — сказал он по-немецки.
Произношение у Пабло было ужасное — то есть, вполне "рязанское" — но, судя по всему, за прошедшие со дня знакомства месяцы, — а познакомились они в Барселоне в августе, — он "поднабрался" и в немецком, и во французском.
"Способный юноша... и явно с будущим".
— У меня есть пять минут, чтоб собраться? — переходя на деловой тон, спросила Кейт.
— Скажите ей, Илья, — по-русски попросил майор Пабло. — Что у нее есть полчаса.
Хроника событий:
23 декабря 1936 года — Во Франции вышел на экраны фильм "Дуня" (в немецком прокате "Ностальгия"), реж. Виктор Туржанский, в главных ролях Виктория Фар и Гарри Бауэр.
24-25 декабря 1936 года — "Рождественская бойня" в Саламанке. Попытка штурма города советскими танками без пехотного прикрытия. Город взят, но наступление республиканцев остановилось. Погиб в бою командир танковой бригады, комбриг Дмитрий Павлов.
Афиша фильма "Дуня"
Режиссер — Виктор Туржановский.
Сценарий — Раймон Поль.
Композитор — Раймон Поль
В главных ролях: Виктория Фар, Гарри Баур, Жан Маре
"Событие киносезона! Захватывающий фильм из русской жизни по знаменитой новелле Пушкина "Станционный смотритель".
Драма русской девушки, которая из сельской тишины попала в вихрь петербургской жизни... Блестящие балы большого города, развлечения гвардейского офицера, интриги и предрассудки аристократического общества — таков фон, на котором происходит трагедия обманутой девушки и борьба отца за честь своей единственной дочери... Терновый путь Дуни по трущобам Петербурга ... Любовь выше карьеры... Два сердца вернули своё счастье... Апофеоз всепобеждающей любви...
Никогда еще драматический талант Гарри Баура, очарование блистательной Виктории Фар и мужественность Жана Маре не увлекали так зрителей, как в этом незабываемом фильме!
"Дуня" — блестящий триумф киноискусства! В роли Дуни известная певица Виктория Фар, которая с невероятным блеском дебютировала в кино фильмом "Виктор, Виктория".
Русская музыка! Русские танцы! Песни Раймона Поля! Постановка всемирно известного режиссера В.Туржанского."
Глава 3. Приключения английского журналиста
1. "Действия сводной маневренной мотомеханизированной группы в Первой Саламанкской операции 1936 года". Оперативно-тактический очерк начальника кафедры Академии Генерального Штаба РККА, комбрига Андрея Никонова (отрывок)
"...Маневренная группа Павлова была создана на базе 4-й мехбригады. Кроме подразделений самой бригады в группу были включены 1-й и 25-й отдельные танковые батальоны стрелковых дивизий корпуса, а также два стрелковых батальона 3-го стрелкового полка. Пять танковых батальонов составляли ударный кулак группы, который прекрасно дополняли три стрелковых батальона, полностью обеспеченные автотранспортом. Для этой цели командование корпуса передало группе треть приданных корпусу испанских грузовых автомобилей..."
2. Степан Матвеев, деревня Пелабраво (в семи километрах от Саламанки), Испанская республика, 23-24 декабря 1936
Комнатка богатого деревенского дома, где заперли Матвеева, — маленькая, но трогательно-чистенькая, почти игрушечная, — наводила на грустные мысли. Небольшое окошко со стеклами в частом деревянном переплёте, узкая — "девичья" — кровать, небольшой стол и единственный табурет, непременное распятие на побеленной стене — всё располагало к молитве, размышлениям о бренности сущего и неспешному прощанию с окружающим миром перед неизбежным переходом в мир иной.
"И дёрнул же меня чёрт не поверить проводнику и выехать на шоссе! Pobrecito! — Степан, сам того не замечая, начал ругаться по-испански. — Loco! Идиот недоверчивый! А Мигель тоже хорош... был... бедолага".
Когда проводник понял, что англичанин хочет выбирать дорогу сам, — обиделся, козел, пересел на заднее сиденье и замолк, надувшись, как мышь на крупу. Ни слова не сказал, когда Степан свернул не налево, к Кальварассо-де-Аррива, а направо, в сторону Кальварассо-де-Абахо. Впрочем, и смерть принял также молча, лишь плюнул в лицо командиру республиканского патруля перед выстрелом... Герой...
С самого начала всё указывало на то, что поездка, а по сути — бегство из Мадрида, лёгкой не будет. Первым "звонком" стала внезапная болезнь здорового как бык Теодоро, выделенного "в помощь" лондонскому журналисту Майклу Гринвуду заинтересованными людьми, и исполнявшего обязанности водителя, охранника, да что уж теперь скрывать подозрения, — и соглядатая, то ли от СИМ, то ли от СИГС. "Тэда" заменили на Мигеля, не умевшего водить автомобиль, зато известного полковнику де Рензи-Мартину чуть ли не с албанских времён. Было и ещё несколько мелких, — похожих на случайности, — штришков... не простых, многозначительных... во всяком случае для профессионала, коим Гринвуд себя не без оснований считал.
"Ага, а в новых обстоятельствах могу перестать им быть. По причине безвременной кончины, так сказать, от рук "кровавосталинской гэбни", — мысли, столь же невесёлые, сколь и неоригинальные, не отпускали Матвеева, заставляя раз за разом прокручивать в памяти события последних часов. Сетовать, однако, он мог только на отсутствие маниакальной подозрительности, так и не ставшей неотъемлемым свойством его характера.
"Паранойя, паранойя, а я маленький такой..." — пропел про себя Степан, в очередной раз и опять совершенно неосознанно перейдя мысленно на русский.
Ну и что с неё толку, — в смысле, с паранойи, — если хозяин не желает прислушиваться к голосу "пятой точки"? Хорошо, что там же, на обочине дороги, не расстреляли вместе с Мигелито. Сразу. Попытались для начала проверить документы у "подозрительного сеньора", плохо говорящего по-испански, одетого более чем странно, и путешествующего в компании явного контрреволюционера. Хоть и не поверили, но протянули время. А потом...
"Потом — не успели".
Ужасно хотелось курить. "Сил терпеть просто нету сил, — каламбурчик неудачный", — подумал Степан, но об "выйти на крылечко" не могло быть и речи. Поэтому, плюнув на отсутствие пепельницы и на окно, добросовестно заколоченное: острия здоровенных гвоздей, блестящие, ещё не тронутые ржавчиной, были загнуты в оконной раме со стороны комнаты, — Степан вырвал из блокнота чистый лист, свернул фунтик, какими пробавлялся в молодые годы в неприспособленных для курения помещениях, и потянулся к портсигару.
* * *
Несколько часов назад машину Матвеева остановил патруль республиканской армии, состоявший, судя по кокардам на пилотках, из каких-то анархистов. Поначалу ситуация показалась Степану рутинной: мало ли за последние месяцы в Испании его останавливали и требовали, чаще всего на малопонятном языке, лишь по недоразумению считавшимся всё-таки испанским, предъявить документы. Однако очень быстро, едва ли не мгновенно "проверка на дороге", словно в ночном кошмаре, переросла в нечто решительно ужасное.
Один из патрульных, щуплый, прихрамывающий коротышка, вдруг — пулемётной скороговоркой выплёвывая слова — закричал, обращаясь к командиру, и начал весьма недвусмысленно тыкать пальцем в невозмутимо сидевшего в машине Мигеля,. Степан понял с пятого на десятое, но и от этого немногого — волосы встали дыбом, что называется, не только на голове.
— Это он! — кричал боец, сдёргивая с плеча слишком большую для него винтовку с примкнутым штыком. — Я узнал его! Хватайте этого... товарищи! Это жандарм... пытал... убил... враг!
Лень и некоторую расслабленность патрульных как ветром сдуло. Секунда, и машина оказалась под прицелом десятка стволов — от командирского тяжеленного револьвера, до ручного пулемёта, — игрушки в мозолистых лапищах высокого и широченного в груди и плечах республиканца, по виду — бывшего шахтёра, или — всяко бывает! — циркового борца. А еще через пять минут состоялся финал трагифарса "Суд", с беднягой Мигелем в главной роли. Возможно, он и правда подвизался когда-то в жандармах. Возможно, но теперь раздетый до исподнего труп его валялся в придорожной канаве, и по-зимнему сухая земля Каталонии жадно впитывала кровь из порванного пулями тела.
Матвеева — под горячую руку и на волне революционного негодования — вытащили из-за руля, обыскали и, — несмотря на отчаянные протесты, сочетавшиеся с попытками предъявить документы, и ругательства на жуткой смеси испанского и английского, — приказали раздеваться.
"Ну, вот и всё... — как-то отстранённо мелькнула мысль. — И даже не прикопают, суки, так бросят... На радость бродячим собакам".
"Интересно, — подумал Матвеев секунду спустя, — я сейчас совсем умру или очнусь первого января в Амстердаме с больной головой? Жаль только..."
