Будь проклята расплата за женскую природу!"
Фиона тяжело повернулась, выпростала из-под одеяла руки и положила себе под спину вторую подушку. Ноющая боль внизу живота немного успокоилась и уже почти не отвлекала от мыслей. Сунувшийся было в номер с предложением доставить завтрак, коридорный пулей вылетел вон от окрика, которым вполне можно было заставить лошадь присесть на задние ноги.
"А нечего лезть туда, куда не просят! — злорадно подумала Фиона и, что характерно, не ощутила никаких угрызений совести, ушедшей по случаю болезни хозяйки в тень. — Пусть скажет спасибо, что ничем не запустила в ночной горшок, заменяющий ему голову!"
Конечно, она могла попробовать добраться до маленького кожаного несессера, лежавшего на дне чемодана, и достать коробку с болеутоляющими порошками, но сделать эти шесть шагов представлялось сейчас чем-то из разряда подвигов Геракла — таким же эпичным и непосильным для слабой женщины.
"Слабой? Чёрта с два! — чертыхнувшись, Фиона с удивлением отметила, что если раньше она себе даже и в мыслях не позволяла поминать всуе врага рода человеческого, то теперь вполне могла произнести это вслух. — Интересно, неужели я настолько изменилась за такое короткое время?"
Из своенравной провинциальной аристократки, "маленькой леди Фи", лишь слегка цивилизованной учёбой в пансионе и нечастыми выходами "в свет" — а на этот счёт Фиона не питала никаких иллюзий — постепенно формировался совершенной новый образ. Удивительный, притягательный, но чаще — непонятный. Самой себе непонятный.
Не замечая, — Фиона училась "дышать в такт" с мужчиной, ставшим за какие-то полгода самым дорогим, родным, единственным... Училась понимать каждое движение глаз, губ. Читать морщинки на лбу и вокруг рта, что складывались у Майкла, когда он "уходил", — отстранялся, и от неё, и от окружающего мира. — и появлялся человек "не от мира сего", и это ее беспокоило. Постепенно приходило осознание, что она — не самая плохая ученица.
Бросившись с головой по первому зову "милого Майкла" в новую жизнь, она порой оглядывалась и понимала, что в иных обстоятельствах, с другим человеком — пусть даже близким и любимым — её жизнь не изменилась бы столь радикально.
Ещё бы! Оставить родительский дом, уехать на другой конец Европы от отца, никогда не докучавшего Фионе избыточной опекой, но внимательно при этом следившего за тем, чтобы из его дочери выросла истинная шотландская леди — способная и гостей приветить, и хозяйство в отсутствие мужчин поднять, и ещё много чего... И не испытывать при том никаких угрызений совести.
"Потому что он, Майкл Мэтью Гринвуд, четвёртый баронет Лонгфилд, отныне принадлежит мне — леди Фионе Таммел из рода Таммелов".
Не осознавая, Фиона формулировала мысли "по образу и подобию" мировосприятия, менталитета многих поколений своих предков — "упрямых шотландских предков!" — славных, в том числе и тем, что они никогда не отдавали "своё", — будь то земли, имущество или честь, — без боя.
И было ещё одно обстоятельство, с которым Фиона ничего не могла поделать.
Ночи.
Да что там ночи! Иногда почти целые дни в постели гостиничного номера, с краткими перерывами на еду и ванну. Сладостно-упоительное время, — наполненное касаниями рук, нежностью губ, сплетением тел, — время, когда перехватывало дыхание и порой хотелось плакать, а иногда — петь. Время всепоглощающего счастья и ещё чего-то... такого... чему Фиона пока названия не придумала, а спрашивать у Майкла не хотела, полагая, что получив имя и будучи снабжённым бирочкой с каким-нибудь умным латинским словом — это "что-то" потеряет ореол таинственности и новизны, и вообще перестанет быть "самим собой".
Майкл открыл перед ней целый мир. О котором она раньше... знала, конечно же. В поместье держали домашний скот, а в пансионе шушукались девицы из "молодых да ранних", — немногочисленные, к слову сказать, в её окружении, — обсуждали "это" между собой в присутствии посторонних, но и то полунамёками и странно звучащими, будто и не английскими вовсе, эвфемизмами. И если то, что происходило в хлеву и на пастбище воспринималось лишь как одно из проявлений природы — естественное и необходимое, то на разговорах "больших девочек" ощущался несмываемый липкий налёт, как на окороке, полежавшем несколько дней в тепле.
"Мерзенький такой... Гаденький... С противной плесенью такой..."
Таинство единения мужчины и женщины долгое время представлялось Фионе чем-то почти постыдным, на грани приличий, тем более не будучи освящённым институтом брака — гражданского и церковного. И было, в её понимании, — уделом сельских простушек, дававших, зачастую не бесплатно, "повалять" себя на пластах свежевырезанного торфа красношеим ухарям-молодцам, или дурно воспитанных девушек, испорченных "городской жизнью" и ложным пониманием свободы. Теперь же это предстало перед ней в ином свете. В вечном свете...
Взаимной любви.
Не секрет, что одно и то же занятие может стать в людских глазах и грехом и добродетелью. "Всё зависит от условных и весьма зыбких рамок общественной морали" — здесь Фиона полностью соглашалась с точкой зрения Майкла, однажды озвученной в ответ на её сомнения. Но от себя уточняла:
"И от того, как ты сам воспринимаешь происходящее".
Она воспринимала с восторгом и благодарностью.
Мысли о Майкле успокаивали, вызывали волну нежного тепла, и, казалось, даже боль перед ними отступала. За плавным течением мыслей Фиона не заметила, как задремала. И снились ей поросшие вереском холмы, родной дом — стены увитые плющом — и один очень милый, и весьма необычный молодой человек...
Из забытья её вырвал гудок клаксона какого-то автомобиля под окнами. Недовольно поморщившись, Фиона повернулась на бок и посмотрела на часы, — "Ох-хо-хо, уже три пополудни, а Майкла всё нет. Иначе именно он разбудил бы меня".
От утренней боли осталось только ужасная слабость во всём теле. И ещё — очень хотелось есть. Да так, что Фиона задумалась: а не заказать ли обед в номер? Но в последний момент отдёрнула потянувшуюся к телефонной трубке руку.
"В конце концов, я леди или корова? Неужели я не могу стать выше собственной слабой природы? Нужно лишь приложить немного усилий..." — стиснув зубы, она откинула одеяло, подавив стон, встала с постели и направилась в ванную комнату.
4. Татьяна Драгунова и Виктор Федорчук, Гренобль, Французская республика, 9 января 1937, утро
— Принцесса! — вскричал тогда Карл-Ульрих. — Принцесса!
Слава богу, что это карканье не услышит публика. И просто замечательно, что фильм будет черно-белый — у "принца" с перепою глаза, как у кролика. Но ей все равно. Когда она хотела — а сейчас она этого хотела — Таня могла вообразить себе все, что угодно. Никогда раньше за собой такого не замечала, и за комсомолочкой своей не помнила, но вот же оно, — вот! Стоит перед ней охрипший, не выспавшийся и не очухавшийся с бодуна средних лет мужик, с глазами законченного алкоголика, каковым он на самом деле и является, и никакой грим этого скрыть не может, хотя зрители, конечно, ничего такого и не заметят. Но она-то, Татьяна, всего в двух шагах от него — даже "выхлоп" и тот до нее доносится — а ей все едино: сейчас она видит перед собой совсем другого мужчину, и сердце ее полно любви и благодарности...
— Принц мой, принц... — шепчет, а камера берет крупным планом ее огромные, совершенно невероятно распахнутые в объектив глаза. — Ты, знаешь, что ты мой принц? Мой король... император...
— Твой раб... — шипит потерявший голос принц.
— Мой друг, — поправляет она, раздвигая губы в улыбке, той самой, что сведёт с ума миллионы мужиков во всех странах мира. — Мой милый друг...Mon bel amour!
— Снято! — кричит режиссер, и все заканчивается.
"Уф..."
— Ты гениальна, моя прелесть! — Виктор смотрит на нее поверх дужек спустившихся на кончик носа круглых очков. Его глаза...
— Ты понял? — она все еще не может привыкнуть к тому, что он способен читать ее мысли.
"Ну, не все, положим!"
Положим, не все, но многие и особенно тогда, когда она думает о нем.
— Мне стало жарко от смущения...
— Да, уж...
Но договорить им не дали: у публичности имеются не только плюсы, но и минусы. Большие жирные минусы: цветы, улыбки, автографы, и лица, лица, лица... Поклонники, праздные зеваки, члены киногруппы...
Заканчивали съемки не в павильоне, а прямо на улице, благо, в Гренобле солнечно и снежно, вот и народу "поглазеть" собралось столько, что даже странно: откуда здесь так много идиотов?
Впрочем, все когда-нибудь заканчивается.
"Ну, вот и "Золушка" закончилась", — усталость накатила волной, съела силы, выпила счастье. И Таня обмякла вдруг в кресле, и даже подремывать было начала, но тут дверь распахнулась, и в номер вошел Виктор.
— Рей! — встрепенулась она.
Вообще-то у него было множество имен: официальное из фальшивого паспорта, литературное, которое многие принимали за настоящее, и еще прозвища. Она называла его на американский манер: Рей! Звучит совсем неплохо, хотя для французского языка и уха "Раймон" — тоже отнюдь не "Васисуалий". А вот Баст зовет Витю "Райком" на свой германо-фашистский лад. Но круче всех, как всегда, выпендрилась тогда Олька:
— О! Раймонд! Великолепное имя. Ты знаешь, откуда оно произошло?
— Догадываюсь. — Усмехнулся в ответ Виктор.
— Ну, и славно. Я буду звать тебя Мундль, не возражаешь?
"Оля..."
— Ну! — требовательно поднялась из кресла сразу же проснувшаяся Таня.
— Похоже, Герда сказала правду, — пожал плечами Виктор в ответ. — И они же подруги, вроде бы... Ей виднее.
— Значит, ничего нового.
Это было ужасно, и это длилось и длилось, и никак не хотело заканчиваться.
Первое сообщение о гибели Ольги они услышали накануне отъезда из Фогельхугля. Сидели вечером у приемника, пили глинтвейн, слушали музыку, а в новостях передали: Убита... фронт... Саламанка...
Что сделалось с Вильдой — словами не описать. Таня даже представить себе такое не могла. Супруга фон Шаунбурга казалась ей женщиной не просто сдержанной, а скорее даже холодноватой по природе, но впечатление оказалось неверным. Это было воспитание, а не темперамент. Но, с другой стороны, что Вильде до любовницы мужа? Ведь не могла же она не знать, какие отношения связывают Баста и Кейт? Ну, хоть догадаться, почувствовать, должна была? Но если знала, с чего вдруг такие эмоции?
Такие странные отношения удивляли Татьяну несказанно, и любопытство мучило, но ведь и не спросишь! Ни Олега, ни Ольгу, ни, тем более, тихую интеллигентную Вильду. И вот вдруг это сообщение... Как камень на голову, как земля из-под ног. Когда услышала, у самой в глазах потемнело, и так сжало низ живота, словно приступ аппендицита или родовые схватки... Но это были всего лишь спазмы. Нервные спазмы, — таких у нее не случалось даже во внутренней "гостинице" разведупра, когда жизнь и судьба действительно висели на волоске. Но Ольга...
"Оленька! Прости дуру! Прости..."
По сравнению со смертью подруги, все прочее виделось мелким и унылым. Все эти их подколки, и негласное соревнование на право быть самой-самой...
"Глупость какая... Оля..."
Возможно, она и не справилась бы с ужасом той ночи, если бы не пришлось приводить в чувство Вильду.
"Второй раз за три дня..."
Ну, второй или третий, а рождественские каникулы не задались, но не в этом дело. Неизвестность — вот что выматывало душу больше всего. Сообщения были редкими и противоречивыми: убита... жива... ранена... умерла от ран... и снова — жива... находится в госпитале... выздоравливает... умирает...
В конце концов, им все равно пришлось уехать. Контракт предусматривал закончить "Золушку" к Рождеству, но ни к Рождеству, ни к Новому Году не получилось. Но это не значило, что затягивать съемки можно до бесконечности. И дело даже не в штрафных санкциях...
"А в чем?"
В планах гастролей, например.
— Вот что, — сказала Таня, глядя Виктору прямо в глаза. — В Бельгию мы поедем в феврале, а сейчас я хочу в Испанию...
5. Атташе посольства СССР в Испанской республике Лев Лазаревич Никольский, Мадрид, Испания, 9 января 1937, вечер
— К сожалению, мы опоздали, — Никольский откинулся на спинку стула и коротко, остро взглянул в глаза Володина, как бы спрашивая, понимает ли тот, о чем идет речь.
— Что вы имеете в виду? — Алексей Николаевич Володин умел владеть лицом ничуть не хуже своего начальника, хотя он-то как раз знал, насколько плохо обстоят дела. Что называется, из первых уст знал, так как оказался по случаю, вероятно, последним сотрудником НКВД, кто разговаривал с представителем Коминтерна — не считая, разумеется, "кротов" в окружении Марти, — разговор этот состоялся два дня назад. А вчера товарища Андре Марти не стало... Такова жизнь на войне.
"Сегодня ты, а завтра я..." — но умирать никто не хочет.
— Троцкисты совершенно очевидно перешли теперь в наступление по всему фронту, — построжев лицом, ответил на вопрос Лев Лазаревич. Разумеется, все это была, как на театре, — одна лишь игра, но оба собеседника сознавали, что доверять сейчас нельзя никому. А раз так, лучше перебдеть, чем наоборот. Кое-кого из тех, кто все еще жил по старым правилам уже повыдергали — словно редиску или турнепс — из Испании в Москву, и где теперь они все?
— Убийство товарища Марти, судя по нашим сводкам, отнюдь не единичный случай. Они убивают коммунистов везде, где только могут, — продолжал между тем "нагнетать" Никольский. — Здесь, в Испании, во Франции, в США, в Мексике... Положение ухудшается, но открыто мы ничего предпринять не можем. Вы ведь читали интервью, которое товарищ Сталин дал агентству Гавас?
Естественно, Владимиров интервью читал. Все читали, хотя Алексей Николаевич был "не по этой части". Он был боевик. Диверсант и партизан, но никак не теоретик. Но советский командир "не может позволить себе быть аполитичным..." Так сказал ему три года назад один из кураторов, выделив интонацией слово "советский", и Владимиров его понял. Правильно понял и навсегда запомнил. Не может. Не должен. Никогда.
— Товарищ Сталин неспроста отметил, что СССР оказывает Испанской республике исключительно и только военную и экономическую помощь, — продолжил политинформацию атташе посольства. — Но Советский Союз не вмешивается во внутренние дела республики, так как не желает ломать своим авторитетом и, тем более, военной силой сложившееся внутриполитическое единство. То есть, нам прямо сказано: не лезть на рожон! Народный Фронт обеспечивает нам необходимую легитимность. И значит, — не провоцировать! Не давать врагу никакой возможности очернить дело Ленина-Сталина в глазах трудящихся! Но и сидеть, сложа руки нам, Алексей Николаевич, тоже нельзя. История не простит нам бездеятельности, вы меня понимаете? — Никольский взял со стола трубку и принялся ее неторопливо набивать, продолжая одновременно "инструктаж", то, что это был именно инструктаж, а не просто "ля-ля" Владимиров нисколько не сомневался. Не тот, насколько ему было известно, Никольский человек, чтобы просто трепаться. Не Радек, одним словом. И в Испанию не зря именно его послали, а форма... Что ж, в Гражданскую тоже на горло брали, но и о деле не забывали. Владимиров, например, не забывал.
