— При определенных обстоятельствах, несомненно, — врать не следовало. Розенберг и сам, наверняка, умел "читать" расклад сил.
— Почему же они не выступили до сих пор? — спросил Якир.
— Потому что существует мнение, что вооруженное выступление будет на руку националистам, — Никольскому не хотелось этого говорить, но в этом кабинете трескучие фразы из передовицы "Правды" не пройдут. Другой уровень осведомленности и ответственности, да и власти...
"Власть кружит головы? Хорошо, если так..."
— Ну, что ж, — кивнул Розенберг. — В этом заключено гораздо больше правды, чем нам хотелось бы.
Знать бы еще, что он имел в виду...
— Да, — согласился Якир. — Это серьезный довод. Одно дело сломать их сразу и бесповоротно, и совсем другое — ввязываться в долговременный вооруженный конфликт.
— Красной Армии в нынешних обстоятельствах делать этого категорически нельзя, — Розенберг отошел к письменному столу и открыл портсигар. Курил он, как заметил Никольский, не папиросы, а сигареты. Он и вообще выглядел европейцем, вел себя как европеец, говорил, одевался... Возможно, и думал. Портрет дополняла молодая жена — фактически официальная любовница — красавица-балерина Марьяна Ярославская.
— Как долго будет себя сдерживать руководство ПОУМ? — спросил он, закуривая.
— Будет зависеть от того, как поведет себя компартия, — сразу же ответил Никольский. — Чью сторону займут анархисты. Что скажет завтра на суде в Париже Зборовский...
"Или кого еще арестуют в Москве..." — но этого Никольский, естественно, вслух не произнес. Он много лучше других представлял себе, что сейчас происходит в Москве. Знал, например, что второй открытый процесс над троцкистами, который должен был состояться еще в декабре, так и не состоялся. Но и это, если подумать, ни о чем еще не говорило. Теперь могло случиться все, что угодно. Абсолютно все...
— Много переменных, очень сложно предугадать, кто и как вмешается в развитие событий, — вот что он сказал вслух.
— Я приказал не вмешиваться в дискуссии и держать видимость нейтралитета, — Якир потянулся было к карману — хотел, наверное, достать папиросы — но руку остановил на полпути. Сдержался. — Нам открытый конфликт ни к чему. Во всяком случае, не сейчас.
— Согласен с вами, Иона Эммануилович, — аккуратно выдохнув дым, подал свою "реплику" Розенберг. — Троцкий, к слову, тоже старается сгладить конфликт. В "Вестнике оппозиции" громы мечет, но в шифротелеграммах просит "товарищей из ПОУМ" не спешить, чтобы, как он пишет, "не погубить дело революции".
"Интересно, — сделал заметку Никольский. — Это он специально мне намекнул, что и помимо меня каналы имеет?"
— Террор, однако, на убыль не идет, — возразил он.
— А террор к делу не пришьешь, — усмехнулся в ответ Розенберг. — Никто ведь ответственности на себя не берет.
— Да, — кивнул Якир. — Не эсеры...
— Не эсеры... — задумчиво повторил за Якиром Розенберг. — В восемнадцатом году...
Никольский знал, что происходило в 1918 году, но он был не Дзержинский, и заходить так далеко, как зашел "Железный Феликс", себе позволить не мог.
— Мы работаем над этим вопросом, товарищ Розенберг, — сказал он.
"Но повод просто замечательный..."
— Однако, — добавил Никольский, едва только уловил искру понимания, промелькнувшую в глазах посла. — Пока мы не создали более благоприятных обстоятельств... было бы крайне желательно, чтобы товарищ командарм 1-го ранга переговорил с военным руководством поумовцев и вообще с военными... Выехать с инспекцией в войска, произнести речь...
— Неплохая идея, — согласился Якир. — Но в данной ситуации мой выезд в войска может быть интерпретирован в отрицательном смысле.
— Повод можно создать, — осторожно возразил Никольский, видя, что Розенберг не вмешивается. Покуривает у письменного стола, слушает, но молчит.
— Например? — а вот Якир, судя по всему, воодушевился, он увидел путь к реальному действию и готов был осуществить его в разумных, разумеется, пределах.
— Под Саламанкой возник тактический тупик...
— Вечная ничья, — усмехнулся Якир. — Но мы, я думаю, способны переломить ситуацию, и мы ее переломим.
— Вот и повод, — осторожно предложил Никольский. — Там как раз сильны позиции ПОУМ и Дуррути.
— Повод неплох, но недостаточен, — покачал головой командарм. — В военном отношении Мерецков вполне способен справиться с ситуацией и без моего вмешательства. Люди это знают.
— Может, посещение госпиталей? — предположил тогда Никольский.
— Для командующего армейской группой повод мелковат, — вмешался в разговор Розенберг. — Но туда едет с концертом Виктория Фар, и это меняет дело.
— Виктория Фар... — ну, Якир не мог не знать, что она в Испании. В армии только о ней и говорили, но, видимо, ему такой вариант в голову не пришел.
— Сегодня она выступает в Мадриде, — сказал между тем Розенберг. — А вы... ведь может случиться, что вы были заняты, Иона Эммануилович? Командующий — человек загруженный... Мы с Марьяной примем ее здесь, а послезавтра вы могли бы встретить ее на концерте... Где она выступает? — повернулся он к Никольскому.
— В госпитале Эль-Эспинар, товарищ Розенберг, — сразу же ответил Никольский. — Это как раз Саламанкское направление.
— Ну, вот и повод, — кивнул Розенберг. — И госпиталь, и направление, и мадемуазель Фар.
— Да, пожалуй, — согласился Якир и все-таки закурил.
"Не подведи, Федя!" — взмолился мысленно Никольский, глядя на то, как закуривает командующий.
Если бы он верил в бога, богу бы и помолился. Но он не верил ни во что. Теперь уже — даже в коммунизм. Оставалось надеяться на людей.
3. Виктория Фар и Раймон Поль, Мадрид, Испанская республика, 19 января 1937 года, вечер.
— Ну! — глаза сверкают, и сини в них сейчас гораздо больше, чем обычно.
И прилив крови к лицу ей тоже идет.
"И куда подевалась наша аристократическая бледность?"
Ну, и в довершение картины, наблюдались еще и трепещущие крылья носа — почти "прозрачные крылышки феи" — и "бурно вздымающаяся грудь"!
— Ты давно смотрелась в зеркало? — Федорчук даже прищурился, чтобы удержать в себе, а значит — скрыть от нее рвущиеся на волю любовь и восхищение. Впрочем, под синими стеклами очков хрен что разглядишь.
— Не заговаривай... те мне зубы, месье! — она тоже прищурилась, и теперь там, в тени длинных ресниц посверкивала сталь драгунских палашей. — Ну?!
— Баранки гну! — по-русски ответил Виктор.
Это он зря, конечно, сказал, несмотря даже на то, что они оставались одни, а стены вокруг — толстые. Достаточно одного раза, чтобы посыпались все легенды и все тщательно выверенные "внутренние конструкции". Но сделанного не воротишь, и на старуху бывает проруха.
— Ты, что! — взвилась Татьяна. — Совсем крыша поехала?!
Возмутиться возмутилась, и лексикон, что характерно, весьма определенного свойства вдруг всплыл, но все это шепотом, едва ли не беззвучно.
"Н-да... и кто же это кто, так владеющий телодвижениями души, Татьяна или Жаннет?"
Жаннет как будто легкомысленнее, но это только кажется. Виктор в этом успел уже отчасти разобраться. Француженка действительно была молода и несколько излишне "весела", но одновременно заметно упрямей и, если так можно выразиться, упертей Татьяны. И коммунисткой-подпольщицей, а затем советской военной разведчицей была именно она, а не менеджер по персоналу Татьяна Драгунова. Однако дела обстояли куда более замысловато, чем можно заподозрить, исходя из простой схемы: "вселенец" — "донор". Виктор и на себе это чувствовал, и в Татьяне видел. Виктория Фар не только по имени, но и по существу не являлась уже ни Татьяной, ни Жаннет, хотя личность "вселенки" и доминировала. Однако изменилась и она, и, вероятно, по-другому и быть не могло: другая жизнь, другие люди.
— Извини, — сказал Федорчук по-французски и обнял Викторию. И поцеловал. С закрытым ртом говорить невозможно.
— Все, все! — остановил он ее, когда поцелуй себя "изжил" — не продолжать же, в самом деле, до завтрашнего утра!
"А жаль..." — подумала Татьяна (или это была Жаннет?) отстраняясь.
— Кайзерина в госпитале Эль-Эспинар, — сказал Федорчук ровным голосом, пытаясь побороть заполошное сердцебиение. — И ты выступаешь там послезавтра, после обеда. Завтра отдыхаем, послезавтра выезжаем с утра пораньше. Дороги здесь, говорят, лучше, чем на юге, так что есть надежда прокатиться с комфортом, и не без удовольствия.
4. Акви-Терме. Королевство Италия. 20 января 1937 года. 2 часа 08 минут
Стоянка товарно-пассажирского на Рим здесь, в Акви-Терме, всего каких-то десять минут. По итальянским меркам — поезд следовал практически без остановки, но можно предположить, что все, кто способен себе это позволить, вылезут на перрон — перекурить на холодке. Погода стояла приятная, хоть и зимняя, и люди наверняка не откажут себе в "маленьком удовольствии". Разумеется, не все, отнюдь не все...
Но поезд еще не пришел, и пока ярко освещенный электрическим светом перрон был совершенно пуст — маленький город, маленькая станция — только в самом конце, у края рампы и почти в тени стояли два "Фиата" "Ардита" Железнодорожной Милиции Национальной безопасности. Возле одного из них нетерпеливо переминался с ноги на ногу capo squadra с кинжалом на поясе, то и дело теребя застёгнутый клапан бустины. Высокий, светловолосый, похожий на уроженца Севера, он явно нервничал, — пару раз доставал из кармана форменных брюк пачку "Национале", но огладывался на вторую машину и прятал сигареты обратно.
Гудок паровоза издалека и заранее известил о прибывающем поезде, и тут же на платформу выскочил дежурный по станции. Оглянулся боязливо на чернорубашечника, и припустил рысью к месту остановки локомотива.
Сержант проводил станционного служащего тяжёлым взглядом и подошёл ко второй машине. Он что-то коротко сказал в приоткрытое окно водительской двери, откуда тянулся еле заметный в ночном воздухе сигаретный дымок. Почти сразу же взвыл стартер и завёлся двигатель. Через секунду заработал мотор и другого автомобиля. Сизый вонючий выхлоп быстро истаивал, выходя за освещённую часть платформы.
"А вот и состав, — подумал "сержант", наблюдая за подходящим с шумом и лязгом поездом и в который уже раз проводя рукой вдоль клапана пилотки. — Ну, всё! Все! Работаем!"
Состав шумно тормозил и, окутываясь паром, выезжал из тьмы на свет.
Подобравшись, сержант обогнул "Фиат" и быстро распахнул правую пассажирскую дверь. Из автомобиля, разминая затекшие в тесном салоне ноги, вышел capo manipolo. На его кителе сразу бросались в глаза медали: "В память марша на Рим" и "За десять лет службы в Добровольческой милиции".
— Не мандражи, Венцель, — вполголоса бросил он по-немецки "сержанту" и широко улыбнулся, переходя на итальянский. — Смотри, ночь-то какая! Отличное время убить врага или умереть самому, как считаешь?
— Не до поэзии сейчас... — настроение у "сержанта" явно не улучшилось. — Согласись, Роберт, только мы двое хорошо говорим по-итальянски, остальные — зубастая массовка... Кстати, телеграф точно не заработает? — неподдельная обеспокоенность просквозила в голосе Венцеля, он нервничал все время, и с этим ничего сделать не удавалось.
— После того, что Юрг "неосторожно" сотворил с аппаратом, а Эрих с телеграфистом? — удивился "лейтенант". — Не спорю, техника требует более бережного к себе отношения, а телеграфист и вообще человек... Это было грубо, не правда ли? — очередной гудок паровоза смазал последнюю реплику Роберта. — Ладно, хорош трепаться! Начали!
"Лейтенант" махнул рукой в сторону станционного здания, тут же распахнулась высокая деревянная дверь и как чёртики из коробочки на платформу выскочили два человека в форме рядовых Добровольной Милиции: один — высокий и худощавый, второй — крепыш среднего роста с тяжелым подбородком. Быстрым шагом они устремились к "командиру", придерживая висящие на плече пистолет-пулемёты "Виллар-Пероза".
Лязгнув сцепками, состав остановился, причём стоящие на перроне "чернорубашечники" оказались как раз напротив хвостового — тюремного — вагона. Зарешеченные окна его были темны, тускло светили лишь ночник в купе кондуктора, да в вагонной уборной — дежурный фонарь.
Роберт подошёл к двери рабочего тамбура и настойчиво постучал. Через минуту дверь распахнулась, и в проёме показалось сонное лицо кондуктора. При виде офицера он начал судорожно застёгивать форменную куртку и даже попытался встать смирно. Суетливость его в другой ситуации выглядела бы забавно, но сейчас...
— Вызови ко мне начальника караула! — отрывисто бросил "лейтенант" и, видя замешательство в лице железнодорожника, добавил: — Шевелись быстрее, ботва картофельная!
Что больше повлияло на скорость, с которой кондуктор метнулся вглубь вагона, то ли приказной — непререкаемый — тон Роберта, то ли грозный вид "заслуженного фашиста", — не важно. Но глухой удар тела о полуоткрытую дверь где-то внутри, сопровождаемый изощрёнными проклятьями, говорил о том, что приказание выполнялось со всей возможной поспешностью.
Ещё через минуту на пороге тамбура возник капрал карабинеров, на ходу поправляющий белые ремни портупеи. Из-за его плеча боязливо выглядывал кондуктор, потиравший протянувшуюся наискосок через все лицо широкую красную полосу.
— Capo manipolo Додереро, Железнодорожная Милиция Национальной безопасности! Представьтесь, капрал! — с лёгкой нотой брезгливости, почти "через губу" процедил Роберт, легко отмахнувшись обозначением фашистского салюта в ответ на приветствие младшего по званию, резво спрыгнувшего с подножки вагона на платформу.
— Капрал Чеккини, господин лейтенант! Корпус карабинеров. Тюремная стража "Реджина чели". Начальник конвоя. Доставляю группу преступников в Рим, — выпалив всё это в темпе обычной армейской скороговорки, капрал стал "есть глазами" чернорубашечника.
— Служили в армии? — понимающе протянул "командир манипулы".
— Так точно, господин лейтенант! — Чеккини упорно продолжал именовать Роберта армейским званием, это была максимально допустимая степень фронды, впрочем, вполне простительная, исходя из ситуации.
— Ну, да ладно. Имею приказ обеспечить дополнительную охрану конвоируемых в Рим преступников... — тут Додерер обозначил желание предъявить капралу соответствующую "бумагу", медленно опустив руку за отворот кителя.
В ответ, всем своим видом капрал показал, что избыточные формальности ни к чему, и он только рад заботе проявляемой фашистской милицией о его, Чеккини, безопасности, но к чему такие предосторожности?
— Есть сведения, — отрывисто и значимо цедил слова Роберт, — что возможна попытка нападения на тюремный вагон с целью освобождения конвоируемых преступников. Нам поручено воспрепятствовать тем, кто хочет помешать отправлению высшего фашистского правосудия!
Вид лейтенанта-чернорубашечника, выпячивающего подбородок подобно "почетному капралу" и вещающему будто с трибуны митинга, не вызвал и тени иронии у свидетелей разговора... Какое время — такие и "песни". Что в Рейхе, что в Королевстве.
