Чихнув напоследок, мотор заглох, лопасти пропеллера замедляя вращение остановились, и к "комитету по встрече" "Мотылёк" подкатился почти в полной тишине. Дождь уже прекратился, о нём напоминали только капли на редких островках травы и потемневшая земля лётного поля.
Путаясь в привязных ремнях, Матвеев всё-таки одолел не желавшие расстёгиваться хитрые пряжки и попытался выбраться из тесной задней кабины. Первая попытка, так же как и вторая, оказались неудачными. Затёкшее от сидения в неудобной позе тело не слушалось, ноги и руки дрожали, странная, необъяснимая слабость навалилась на Степана. Он смог лишь вяло помахать подбежавшим к самолёту встречающим и, стесняясь собственной беспомощности, жалобным голосом попросить:
— Господа, не будете ли вы так любезны, и не поможете ли выбраться из этого летающего механизма? Похоже, сам я это сделать уже не в состоянии...
По крайней мере, двоих из встречающих Гринвуд знал в лицо — сталкивался пару раз в коридорах одного неприметного здания в центре Лондона. "Господа" — любезность оказали, и споро, в шесть рук вытащили бренное журналистское тело на волю, аккуратно придерживая от падения.
— Вы не представляете, как я рад вас видеть... — Матвееву ничего не стоило чуть-чуть воспользоваться навалившейся на него слабостью и подпустить в голос лёгкой дрожи. Эпическая картина "Возвращение с холода" — могла убедить самого взыскательного и недоверчивого зрителя, пожалуй, даже больше, чем просто факт бегства из этого кошмара... — тут ноги его вполне естественным образом подогнулись, и он практически упал на четвереньки. Сдерживаемые весь полёт позывы подступающего к горлу желудка прорвались...
— Простите, господа, не могли бы вы отвернуться на секундочку? Мне кажется, что сейчас... — последовавшие за этим утробные звуки заставили в смущении отвернуться всех встречающих. Бежавшему от злобных большевиков коллеге сейчас могли простить и не такие проявления откровенной слабости.
Через четверть часа Матвеев уже полулежал, укутанный толстым шерстяным пледом, на заднем сиденье просторного "Плимута", держа в одной руке сигару, а в другой — бутылку десятилетнего "Крагганмора", и наблюдал, как механик вместе с пилотом — "Вспомнил! Его зовут Анастасио Де Ла ... и как-то-там-ещё..." — складывают крылья "Мотылька" вдоль фюзеляжа и цепляют биплан на буксир второму автомобилю — брутальному "Панар-Левассеру".
— Через несколько минут отъезжаем. К утру постараемся быть в Лиссабоне, торопиться уже некуда, — подал голос сидевший слева от водителя невысокий, коренастый мужчина с грубым бульдожьим лицом и ухватками констебля.
— Дороги в Португалии если и лучше испанских, то ненамного. Ехать будем не быстро, да и на границе простоим не меньше часа. Так что постарайтесь вздремнуть. В вашем состоянии, Майкл, это необходимо. Виски можете не жалеть — у нас есть ещё, сэр Энтони специально предупредил о ваших любимых сортах, — и, улыбнувшись чему-то, оставшемуся за пределами понимания Степана, он открыл форточку в дверце автомобиля и закурил.
Выбросив окурок сигары в открытое окно, Матвеев с наслаждением отхлебнул виски прямо из горлышка высокой бутылки и, развернув вощёную бумагу лежащего на коленях свёртка, достал большой сэндвич с жареными валенсийскими чоризо. Жирно, конечно, — сало и жирная свинина и паприка в пропорциях — и вредно для здоровья, но зато сочно и пахнет умопомрачительно, не говоря уже о вкусе. С жадностью впившись в белый хлеб, прослоенный толстыми кусками хорошо прожаренной колбасы, Степан понял, что его наконец-то отпускает, пусть ненадолго, пока есть еда и выпивка — занимающие сейчас большую часть его мыслей. Война остаётся на войне... Сейчас — вне пределов зрения и за гранью осознания перегруженного мозга. По крайней мере, в это очень хотелось верить.
Последнее, что успел сделать Степан, перед тем как уснуть, так это — заткнуть горлышко бутылки пробкой и втиснуть её между подушкой и спинкой сиденья. Недоеденный сэндвич так и остался зажат в руке...
* * *
— Господин Гринвуд? — одновременно вкрадчиво и просительно обратился к Майклу секретарь британского посольства в Лиссабоне (Матвеев сразу же после знакомства забыл, как на самом деле называется должность Грегори, и звал его про себя "младшим") — Вас просят к телефону... Лондон...
— Где телефон? — Степан, выспавшись и отмывшись от дорожной грязи, чувствовал себя почти нормальным человеком. Он даже начал обдумывать новый цикл статей для "Дэйли Мейл", намереваясь преподнести резко "полевевшим" британским интеллектуалам, — выступавшим защитниками "революционных преобразований в Испании", — небольшую бомбу.
— В "особой" комнате. Я вас провожу...
Вызвать его таким образом мог только один человек... И с ним обе ипостаси Матвеева-Гринвуда сейчас хотели разговаривать меньше всего.
Закрыв за собой бронированную дверь под исполненным ревности взглядом посольского шифровальщика, Степан подошёл к столу, где стоял массивный телефонный аппарат, и взял трубку.
— Гринвуд у аппарата!
— Майкл, мальчик мой, если бы ты знал, как я рад тебя слышать! — непритворная радость сэра Энтони, казалось, изливается сквозь телефонную мембрану обволакивающим медовым потоком. Липкая сладость наваливается, душит, вызывая странно знакомое чувство — беспомощности и безнадёжности. Тошнотворное чувство.
Как тогда, в самом начале июля...
Как она бежала, ... Молча, сосредоточено, только стоптанные каблуки туфель мелькали из-под подола застиранного, кое-где заштопанного, но всё ещё чистого монашеского платья.
"Или это называется ряса?"
Barbet сбился на затылок, и из-под него на лоб падали слипшиеся от пота полуседые пряди волос. Хриплое дыхание её, более подобающее загнанному животному, нежели служительнице церкви, казалось, заполняло собой небольшой, стиснутый стенами и почти соприкасающимися балконами проулок. Ещё немного, и вот он — спасительный выход на оживлённую улицу, в круговерть барселонской толпы. Ещё немного...
Преследователи, числом шесть или семь, безнадёжно отставали, спотыкаясь поминутно, мешая друг другу, цепляясь прикладами винтовок, изредка падая и подымаясь с ужасными проклятьями. Один из них, заросший до бровей густой разбойничьей бородой зверовидный мужик в просоленной от пота матросской куртке понял, что добыча вот-вот ускользнёт из рук "передовых представителей возмущённого пролетариата". Сдёрнув с плеча винтовку, он остановился, задержал дыхание и. практически не целясь, выстрелил.
От призрачного спасения монахиню отделяло всего лишь десять шагов. Тяжёлая пуля, ударившая беглянку куда-то в поясницу, переломила её пополам, заставив в раз осесть на мостовую тёмной копной. Она упала среди апельсиновых корок, каких-то огрызков и кусков битого стекла — городского мусора, в последние дни просто заполонившего сразу все улицы Барселоны.
Пока преследователи с победными возгласами неумолимо приближались, перейдя с бега на шаг и уже почти не спотыкаясь, монахиня пришла в себя и попыталась ползти, цепляясь изуродованными артритом пальцами за камни мостовой. Подтаскивая ставшее непослушным тело прочь от безжалостных охотников. Словно собака с перебитым хребтом, она ползла, не разбирая дороги — на остатках сил. Бесстыдно задравшийся подол обнажил старческие ноги, испещрённые пигментными пятнами в окружении бугрящихся варикозных вен. Широкая полоса кровавого следа тянулась за ней.
Матвеев наблюдал за происходящим не в силах оторвать взгляд. Внезапно обострившееся зрение — "или это воображение так разыгралось?" — позволяло разглядеть разворачивающуюся трагическую картину в таких подробностях, которые напрочь отбивали естественное желание отвернуться и уйти с балкона, надёжно укрывавшего его от взглядов снизу, в комнату.
Оглянувшись по сторонам, Степан заметил, что во многих окнах на мгновения мелькали лица обывателей, искажённые страхом. Белые, как чистый лист бумаги и такие же пустые. За все недолгие минуты не хлопнула ни одна дверь, не открылась ни одно окно.
"Ни одна сволочь не выглянула..."
Замечая внимание к себе, любопытствующие люди отводили взгляды, прятались за подоконниками и балконными оградами, задёргивали занавески.
Когда Матвеев вновь обратил внимание на несчастную монахиню, её уже настигли и облепили, словно падальщики, несколько человек из числа преследователей. Миг, и сорванная ряса вместе с головным платком отлетели к ближайшей куче отбросов. Тело пожилой женщины в залитой кровью нижней рубашке, не подававшее признаков жизни, перевёрнуто вниз головой и прислонено к воротам крайнего в проулке дома. Безвольно разбросанные в стороны руки и только пальцы пытаются цепляться за воздух. Ещё несколько мгновений, заполненных непонятной суетой и каким-то странным, но ритмичным, стуком, ... и кучка людей-падальщиков, отчего-то неразличимых между собой, отхлынула от ворот.
Монахиня висела вниз головой, раскинув руки крестом и раздвинув заголённые ноги, наспех приколоченные к потемневшим от времени доскам гвоздями с большими шляпками. Кровь, уже не льющаяся, а просто сочащаяся, на фоне старого дерева почти незаметна.
От стаи палачей, сгрудившейся в нескольких шагах от жертвы, отделилась фигура и с мерзким хихиканьем довершила содеянное, нанеся последний штрих в ужасающей картине плодов ненависти — сдёрнув нижнюю рубашку, чудом державшуюся на бедрах ещё живой монахини, вниз. Открывая на всеобщее обозрение развороченный пулей живот... и девственное лоно Христовой невесты, осквернённое железнодорожным костылём.
Матвеева долго и мучительно рвало. Даже когда всё содержимое его желудка изверглось в пустой цветочный ящик, Степана продолжало выворачивать — желчью и ещё чем-то. Стоя на четвереньках и мотая головой, он долго не мог прийти в себя от ужаса увиденного, осознания полной беспомощности перед лицом совершённого преступления, от собственной слабости и трусости.
На следующий день, проснувшись в своём гостиничном номере, Матвеев не смог вспомнить вчерашние события, недоумевая и теряясь в догадках. Сознание милосердно спрятало от него этот эпизод, казалось — навсегда.
"Но вот экая пакость! Всплыло... в самый неподходящий момент всплыло..."
Матвеева охватила такая тоска, что и высказать её не найдётся слов. Не придумали ещё таких слов, ни в одном известном ему языке, да и в неизвестных, пожалуй, тоже. Тоска одиночества, бессмысленности по-настоящему одинокого существования — от этого чувства хотелось выть, скаля зубы на окружающих, глубоко запрокинув голову назад...
Как волк.
Волк-одиночка...
И сдохнуть так же. Забиться в нору, уходя от вечной погони, — а за загонщиками и гончими дело не станет, — перегрызть себе жилы от тоски и безысходности. Как в том, давнем уже, сне.
— Я прошу предоставить мне отпуск. По состоянию здоровья. На три месяца, — сказав так, Степан положил трубку, не дожидаясь ответа сэра Энтони.
Через полчаса из посольства ушла телеграмма. По адресу: "Шотландия. Поместье Таммел. Леди Фионе Таммел". Текст был краток.
"Я Лиссабоне посольстве. Приезжай, без тебя не могу. Майкл"
Хроника предшествующих событий:
30 декабря 1936 года - Консул Испанской республики в Париже опроверг сообщения о гибели на Саламанкском фронте гражданки Болгарии Екатерины Николовой. Он проинформировал представителей газет, что журналистка была всего лишь ранена шальной пулей на излете и сейчас поправляет свое здоровье в одном из республиканских госпиталей.
31 декабря 1936 года — Приказом Наркома Обороны СССР Маршала Советского Союза К.Е. Ворошилова Экспедиционный Корпус РККА в Испанской республике преобразован в Особую Армейскую Группу. Командование ОАГ в Испанской республике возложено на Командарма 1-го ранга И.Э. Якира. Командарм Якир одновременно назначен Главным Военным Советником СССР при правительстве Испанской республики.
1 января 1937 года — В Великобритании вступает в силу Закон об общественном порядке, запрещающий военизированные политические организации и наделяющий полицию правом запрещать демонстрации и митинги в случае, если они грозят вылиться в беспорядки.
2 января 1937 года — Агентство Гавас со ссылкой на испанские источники передает о смерти австрийской журналистки Кейт фон Кински, последовавшей из-за общего заражения крови.
2 января 1937 года — Заключено англо-итальянское Соглашение о свободе судоходства в Средиземном море.
2. Майкл Гринвуд, Фиона Таммел. Лиссабон, Португальская республика, 30 декабря 1936 года — 2 января 1937 года
Если бы ещё год назад кто-нибудь сказал Фионе, что она бросится через половину Европы, пересаживаясь с поезда на корабль, и с корабля — на самолёт, по первому зову мужчины с которым познакомилась "буквально вчера", она засомневалась бы в душевном здоровье человека, произносящего вслух такой вздор. Подвергать же сомнению свои собственные мысли и поступки было против её правил, а иначе и быть не может в том краю, где она родилась и выросла. Да и положение обязывало. Когда от твоих действий зависит благосостояние доверенных тебе людей, не говоря уже об овцах и лошадях, для сомнений остаётся очень мало места.
"По-моему, я самоуверенная дура... Или влюблена без памяти..."
Впрочем, память ее всё-таки не подвела, так же как и здравый смысл. По крайней мере, дать телеграмму из Парижа она не забыла, а затем ее уже подхватил ветер судьбы: авиалинии между Францией и Португалией действовали вполне исправно...
* * *
В том, что Майкл — "милый Майкл, ужасно забавный в своём смущении и какой-то необъяснимой скованности" — с самой первой встречи не просто обратил внимание, а по-настоящему "положил на неё глаз", леди Фиона знала и нисколько в объективности своего знания не сомневалась. Её опыт общения с мужчинами, был невелик, — в отличие от многих девушек её круга, — и не подкреплялся прямым участием в "процессе". Однако, основанный более на наблюдениях "со стороны" и интуиции, чем на практике, позволял, тем не менее, увидеть, понять и по достоинству оценить все те тонкости и "сложности" в поведении Гринвуда, которые не предполагали двойного толкования.
Неуклюжие комплименты Майкла, постоянное и очень заметное со стороны "одёргивание" себя в попытке сохранить дистанцию, для пристального женского взгляда — во всяком случае, для ее взгляда — были едва ли не открытой книгой... Книгой сказок, если вы понимаете, о чем речь. Полной намёков и "как бы тайн и секретов", возбуждающих готовое "возбудиться" воображение и, что уж там скрывать, дающих обильную пищу жарким девичьим фантазиям.
Конечно, за Фионой уже пытались ухаживать, и неоднократно. Здесь, в Шотландии, в Эдинбурге, где она бывала наездами, и в Европе, куда выезжала несколько раз в год вместе с отцом — везде находились молодые люди, обращавшие пристальное внимание на её красоту... и положение в обществе, легко конвертируемое, чего греха таить, во все еще надежные имперские фунты стерлингов. Как же без этого? Никак.
