Он судорожно пытался вычислить ту самую "ключевую" точку, воздействие на которую способно поднять на дыбы "советского медведя". И не находил. Все предположения при ближайшем рассмотрении оказывались более или менее безумными.
"Покушение на кого-то из командиров Экспедиционного корпуса? Не вызовет достаточного резонанса. Реакцию в СССР можно в расчёт не брать — для Европы оправдание слабое, а легитимизировать "закручивание гаек" товарищам придётся". — Матвеев снова потянулся за сигаретой, попутно чуть не опрокинув пустую чашку, и, словно опомнившись, попросил официанта принести ещё кофе...
"Да-да — целый кофейник, и бисквит. Самый сладкий, что у вас есть. Или как он здесь называется?"
"Нет. А что, если основной целью должен стать так называемый collateral damage — внешне совершенно нелогичные жертвы, случайные некомбатанты, не вовремя оказавшиеся на линии огня террористов? Но тогда это должны быть фигуры соответствующего масштаба — политики, деятели культуры, какие-нибудь представители Красного Креста или ещё каких гуманитарных организаций".
Машинально отщипывая кусочки от не слишком свежего и уже изрядно подсохшего бисквита, Матвеев макал их в чашку и методично закидывал в рот, не замечая, что уже несколько капель кофе сорвались вниз, к счастью попав не на брюки или пиджак, а на салфетку, так и оставшуюся лежать у него на коленях.
"Самое страшное, что предотвратить подобный теракт мы не в силах. Ибо не обладаем достаточной информацией, да и сил у нас не так много. Но просчитать возможный вариант развития событий обязаны".
Да, мысль выглядела интересной и многообещающей, и сэру Энтони она должна понравиться...
4. Конспиративная квартира НКВД СССР в Мадриде, Испания, 13 января 1937, поздний вечер.
В просторной комнате, судя по всему, служившей прежним хозяевам гостиной, за круглым обеденным столом сидят трое мужчин. Один из них, полноватый с несколько обрюзгшим лицом, и глубокими залысинами над высоким морщинистым лбом, уже не молод. Год назад ему исполнилось сорок, и он вполне чувствует свой возраст. Двое других находятся в самом расцвете сил: высокому блондину с очень простой славянской внешностью — лет двадцать пять. Хотя, возможно, и чуть больше. Худощавому брюнету с узким жестким лицом — скорее всего, около тридцати. Они, — коллеги и даже самый молодой из них знает других не один год, но здесь, в Испании, называют друг друга вымышленными именами. Они не понаслышке знают, что такое дисциплина и прекрасно понимают, чем может для них закончиться любое "баловство".
— Что с делом товарища Марти? — спрашивает, распахивая окно, старший.
В комнате накурено, и чаю за время "рабочего совещания" выпито немерено, но не все вопросы еще решены, и не все дела переделаны.
— Тут такое дело, Николай Карлович, — блондин бросает взгляд на потухшую трубку, зажатую в крепкой рабочей руке, и со вздохом откладывает в сторону. — Есть слух, что товарища Марти убили люди "Интеллигента". Группа хорошо законспирирована и, опять же по слухам, сформирована лично сукой Фишер. Ищем, но результата пока нет.
— Нет, — кивает Николай Карлович. — Слухи... А кроме слухов? Плохо ищем, Петя! Очень плохо!
— Ищем хорошо, — возражает блондин, без робости встречая волну начальственного гнева. — Но у них там, Николай Карлович, тоже не сопляки собрались. Кое-что умеют не хуже нас, и в наших же "университетах" учились. Так что упрек не принимаю. Ищем, а то, что не нашли пока, так было бы легко, зачем бы мы нужны были? Зато мы вычислили их информатора в штабе Интербригад.
— Кто это "мы"? — сразу же оживляется брюнет. — Мы — мы, или еще кто, со стороны?
— Товарищи из военной контрразведки... — объясняет Петя, удивленный "энергией" вопроса.
— Кто именно? — давит брюнет.
Его интерес настолько очевиден, что Николай Карлович поднимает бровь. Делает он это красиво, можно сказать, аристократично, но участникам разговора сейчас не до эстетических изысков.
— Луков и Готтлиб, — блондин и сам, видимо, недоумевает: что же могло так зацепить брюнета в этом пусть важном, но все же рядовом деле?
— Взяли? — подается вперед брюнет.
— Информатора-то? — нарочито тянет нервы Петя.
— Нет, семафор! — обрезает брюнет, глаза его становятся прозрачными и холодными как тонкий речной лед, и такими же как этот неверный лед — опасными.
— Не взяли, — сдает назад Петя. — Ждут приказа от...
— Вот, что Петя, — неожиданно встает из-за стола брюнет. — Беги-ка ты скоренько в штаб, и скажи, что имеется строгий приказ Никольского, "остановить любые действия". Любые! — кладет он раскрытую ладонь на столешницу, не разрывая, впрочем, зрительного контакта с Петей. — Все заморозить, засекретить "под ноль" и передать лично мне. Письменный приказ я привезу утром.
— Не обижайся! — добавляет он спустя мгновение. — Но идти надо сейчас. Нам этот информатор — живой и невредимый! — так нужен, что и сказать тебе не могу. Иди, а?!
Блондин бросает удивленный взгляд сначала на брюнета, потом на Николая Карловича, едва заметно кивнувшего, пожимает плечами и выходит из комнаты.
— Ну, и что ты задумал? — спрашивает Николай Карлович, когда за Петей поочередно закрываются две тяжелые двери.
— Новый командующий собирается посетить фронт у Саламанки... — брюнет наклоняется вперед и смотрит пожилому в глаза.
— Рискуешь, Федя, — качает головой Николай Карлович. — Если с командармом, не приведи господь, что случится...
— Прикроем, — брюнет по-прежнему смотрит собеседнику в глаза. — Ты это видел?
Он медленно, словно смакуя, извлекает из кармана пиджака и кладет перед Николаем Карловичем сложенный вчетверо лист бумаги.
— Ну, и что я должен был видеть? — Николай Карлович разворачивает бумагу, читает, снова складывает и кладет перед собой, прихлопнув тяжелой ладонью. — Н-да... замысловато и крайне рискованно, но если получится... "Интеллигент"... — качает он головой. — Да, тут по гроб жизни не отмоешься... Но риск, риск...
— Кто не рискует, тот не спит с королевой! — улыбается брюнет и, получив свою бумагу обратно, прячет ее в карман. — И пусть не говорят, что одним выстрелом двух зайцев не бьют. Еще как бьют! Только умеючи.
5. Кайзерина Альбедиль-Николова, Эль-Эспинар, Испания, 13 января 1937, полдень
С утра было солнечно, но к обеду нагнало ветром туч, а там и заморосило вдруг, обещая лить долго и уныло. И сразу же заныло плечо...
"Н-да, баронесса, не носить вам больше открытых платьев! Или носить?"
В конце концов, можно встать над толпой и сделать оттуда, сверху, что-нибудь такое, что называют не comme il faut: почесаться где-нибудь, показать язык или выйти, к примеру, на люди с обнаженными плечами, одно из которых обезображено шрамом...
"Почему бы и нет?"
Где-то над горами ударил гром. Далеко, глухо, но недвусмысленно. И голова начала болеть.
"Не было у бабы хлопот, так... полезла воевать..."
Да уж, не было печали, так черти... подстрелили! Пустяковое, казалось бы, ранение. Пуля едва задела плечо, вырвав тонкий лоскут кожи — "моей замечательной бархатистой кожи" — но нет, не пронесло, как подумалось сразу после "происшествия", той же ночью.
"Той ночью ..."
Кажется, была такая песня... Нет, ничего, как говорится, не предвещало беды. Кайзерина той ночью сидела у медиков, только что обработавших ее пустяшную рану, пила с ними темное испанское вино, оставляющее на языке оскомину, курила и рассказывала анекдоты на четырех языках...
"Вот смеху-то было! Особенно утром..."
Утром Кейт проснулась в ознобе и холодном липком поту. В горле было сухо и горько, как в солончаках, губы потрескались, перед глазами все плыло. Кайзерина попыталась встать с кровати — ночевала она в соседнем городке, достаточно далеко от фронта, чтобы туда не долетали артиллерийские снаряды — попробовала встать, встала, но тут же и повалилась обратно, запутавшись в переставших повиноваться ногах.
Потом...
Она плохо помнила несколько следующих дней, и неспроста. Абсцесс, лихорадка... Начальник госпиталя, tovarisch Архангельский — и, как выяснилось, первоклассный хирург — сказал ей потом, что она вполне могла потерять руку, — "Ужас-то какой!" — и ее саму могли потерять.
"Насовсем... Было бы обидно, но... Есть ли жизнь после смерти?"
Впрочем, неважно. Это праздные вопросы, какие и могут прийти в голову избалованной и капризной великосветской шлюхе...
"Потом..."
Она очнулась от боли, но все-таки отказалась от морфия.
"Было больно".
Да, уж! Не то слово. Мотало так, что врагу не пожелаешь. То есть, врагу — какому-нибудь Гитлеру — как раз и пожелаешь, вот только, судя по опыту, такие молитвы бог к рассмотрению не принимает. А она... она просто сходила с ума от боли, и все-таки упорно и решительно отказывалась принимать наркотики.
— Я бы кокса нюхнула, если б был... — "мечтательно" вздохнула она, стараясь отрешиться от "раскаленных клещей, медленно и беспощадно рвавших мясо". Боль захватывала грудь и горло, мешала дышать... Вся рука горела огнем...
— Оставьте морфин тем, кому он нужнее. Вот если у вас есть водка... Водки я бы выпила, — "улыбнулась" она теряя сознание.
Говорят, от этой ее улыбки разрыдалась даже не слишком склонная к эмоциям старшая хирургическая сестра, а водки доброхоты нанесли... — хоть залейся. Она пила ее стаканами, не пьянея, и грязно ругалась на девяти языках. Это только в России некоторые думают, что круче русского мата ничего в мире нет. Есть. Ну, пусть, не круче, но ругань марсельских бандитов, итальянских моряков или австрийских рудокопов ничем по сочности и силе образов родному русскому матерку не уступят. Но не в этом дело, по-русски ей в любом случае ругаться заказано. Даже в забытьи или бреду. И, что любопытно, не ругалась...
Главное, однако, не в этом, хотя и это стоило обдумать на досуге. Ведь неспроста натура немки брала верх во всех ситуациях, когда Кайзерина теряла сознание. Главное, что Архангельский руку ей все-таки спас, хотя шрам на плече вышел малоэстэтичный. Но лучше так, чем никак.
"Ведь правда?"
Ну, собственно, кто бы сомневался! Понятно, что шрам — мизерная цена за жизнь. Но покинуть госпиталь так быстро, как хотелось, Кайзерине не удалось. Без антибиотиков и прочей навороченной фармакологии, послеоперационное выхаживание в довоенной Европе — чтоб не говорить про прочую географию — дело, едва ли не более сложное, чем любая даже самая замысловатая операция. Вот ее, Кайзерину, теперь и выхаживали. Лечили "увечную", смотрели на нее восхищенными и влюбленными глазами, холили и лелеяли, дарили цветы и апельсины и приносили виноградную водку — то гнусную, чисто — самогон, то деликатную и сладкую, как лучшая граппа stravecchia, — но на волю не отпускали. Впрочем, куда ей было на волю... Она все еще была слаба и беспомощна и страдала от невыносимых болей, которые все-таки как-то пережила.
В конце концов, русские, спасшие ее от смерти, передали Кайзерину на долечивание в испанский армейский госпиталь. Он был стационарный, хотя и назывался полевым, а вот у русских...
"Надо же, — сообразила она вдруг. — Я называю их русскими, словно сама я..."
Но, судя по всему, сама она уже стала не совсем русской или совсем нерусской, хотя "сантимент", как ни странно, остался.
"Любопытно... Это стоит запомнить и обдумать позже".
Сегодня она впервые надолго покинула свою "палату". Надо отдать должное испанцам, они не положили ее в общую, к другим раненым женщинам. В асьенде, где размещался госпиталь, нашлась и крохотная, уютная комнатка для Кайзерины. Она помещалась на третьем этаже "готической" баши, сторожившей угол между северной и западной стенами. Беленые стены, узкое окно с резными ставнями и деревянными жалюзи, дощатые пол и потолок... Кровать, распятие над изголовьем, стол со стулом и узкий гардероб. Вот, собственно, и все. Ах, да, еще комодик с зеркалом и полкой для фаянсового кувшина и эмалированного тазика.
"Удобства..."
Ну, не считая клозета в конце коридора второго этажа, в распоряжении Кайзерины имелась настоящая "ночная ваза".
"Мило, но... На войне, как на войне".
Все-таки стоять лучше, чем лежать, а стоять "за оградой" — пусть и под дождем — много лучше, чем мотаться в четырех стенах асьенды.
"Зима... — Кайзерина взглянула на апельсиновое дерево у дороги и усмехнулась. — Действительно, очень славная зима".
Она вытащила из кармана пальто сигареты и закурила. Дождь своими редкими и мелкими каплями норовил попасть в узкий цилиндрик сигареты. Пока не попадал, но Кайзерина знала, — это вопрос времени: количество капель на... — она сделала очередную затяжку — ...уменьшающуюся длину сигареты...
"Интересно, найдет ли его моя телеграмма?"
Сегодня она впервые покинула госпиталь, и пешком — по дороге обсаженной пиниями, — добралась сначала до города, производившего мрачное впечатление своей запущенностью и бедностью, а затем и до почты. К сожалению, телеграфная связь здесь была ненадежная — то и дело прерывалась "из-за обстоятельств военного времени", но телеграфист обещал отправить телеграммы Вильде и Цисси Беркфреде, сразу же, как восстановят линию...
* * *
Выяснилось, что, выходя из госпиталя, она была излишне оптимистична. За время, что провалялась в забытьи и бреду, да и за последующие дни, когда она ходила мало и осторожно, — боясь, что закружится голова или ноги "заплетутся", — Кайзерина ослабла так, что реально и представить себе не могла. Короткая прогулка... Пара километров туда, да столько же обратно по ровной — чай не горы — местности, а, гляди-ка: дыхание сбито, в висках стучит, ноги вялые, как у дряхлой старухи, и плечо болит, словно и не зажило.
"Н-да... укатали и сивку... испанские горки..."
Она дотащилась до ближайшей оливы, прислонилась спиной к стволу и попыталась отдышаться. Дождь усилился, но это даже хорошо, крупные капли, пропутешествовав сквозь плотную крону, срывались ей на лицо, освежая, бодря.
— Вам помочь, товарищ? — крикнул часовой от близких уже ворот асьенды.
Разумеется, он крикнул по-испански, но уж настолько-то Кайзерина язык страны пребывания знала. Да и на французский похоже.
— Не надо! — махнула она рукой и тут же пожалела об этом явно опрометчивом жесте.
"Черт!" — махнула-то она правой, но боль отдалась в левой, да притом такая боль, что "мама не горюй".
— Вы уверены? — человек подошел откуда-то сзади, и она его просто не заметила.
"Алекс? Его счастье, что я слаба и не могу ответить тем, кто подкрадывается к беспомощным женщинам со спины..."
— Да ни в чем я уже не уверена, — честно призналась Кайзерина, с трудом сдерживая рвущийся из горла стон.
— Вот, что сударыня, — сказал Алекс, заглядывая ей в глаза. — Обопритесь-ка на мою руку и пойдемте потихонечку "до хаты".
Последние слова он произнес по-русски, и Кайзерина, несмотря даже на общее нездоровье, поспешила переспросить:
— Что вы сказали, месье Тревисин?
Вообще-то лейтенант из 14-й интербригады Алекс Тревисин был русским и совсем этого не скрывал. Однако, прожив много лет во Франции и даже послужив в Иностранном легионе, о чем сам рассказывал Кайзерине третьего дня, говорил по-французски почти без акцента.
