— Иду! — откликнулся Олег, так до сих пор и не предложив Мигелю какое-либо другое имя, и потому оставаясь до времени Людо Верховеном.
Сам он занимался делом куда как менее приятным — раздевал мертвецов, так что рад был "сменить обстановку", даже если потом все равно придется заканчивать "грязную" работу: они с Мигелем бросили жребий, "проблема обмундирования" досталась Олегу.
— Ну, — сказал он, подходя к автомобилю, — что ты нашел?
— Да, вот... — посветил Мигель на разложенные на брезенте вещи. — Вот — документы. Тут, оказывается, вещмешок еще был...
Олег долго смотрел на вещи, пытаясь проглотить комок, вставший в горле, потом взял у Михаэл документы и прочёл, подсвечивая фонариком.
"Твою мать!"
Война часто заставляет людей, принадлежащих к одному и тому же народу, но проживающих в разных странах, поднимать оружие против "своих". А если еще и политика с идеологией к делу примешивается, то вообще "тушите свет"! И идут немцы против немцев, евреи против евреев, а русские против русских, и кто им всем судья? Однако теория теорией, а практика — это все же что-то совсем другое. И Олег Ицкович это сейчас очень хорошо почувствовал, держа в руках удостоверение лейтенанта Государственной Безопасности Ивана Степановича Вольского.
"Черт!"
Разумеется, Олег этого Ивана не убивал. "Вина" лежала на Михаэле, но дела это не меняло. Во-первых, ответственность следовало делить пополам в любом случае, а поскольку инициатором "путешествия через республику" был именно Олег, то по справедливости вся тяжесть содеянного ложилась на него. А во-вторых, и сам Олег стрелял бы не раздумывая, да и Иван не остановился бы, даже зная, что перед ним не фон Шаунбург, а совсем даже Ицкович. На войне, как на войне, не так ли?
— А ведь он, пожалуй, вполне блондин, — сказал задумчиво Мигель, — и сложением вы, вроде, схожи. Может, примеришь? — и он кивнул на разложенную поверх брезента форму с капитанскими шпалами в петлицах.
Противно, даже мерзко, но, сказав "А", следует говорить и "Б". И если форма подойдет... Иван Вольский служил в Особом Отделе ГУГБ НКВД, то есть, если Олегу не изменяла память, в военной контрразведке, а это в их с Мигелем положении дорого стоило.
— Подожди, — Олег не стал изображать из себя "девственницу" и взялся натягивать чужую форму тут же, у машины.
Через пять минут стало ясно. Форма ему вполне подходит — разве что чуть узка в плечах, да сапоги великоваты чуток — и значит, нравится ему это или нет, но придется на время превратиться в Ивана Вольского.
— Ты, вот что, Мигель, — сказал Ицкович, переодевшись и распихав по карманам кожаного плаща (меховой воротник он пристегивать не стал) документы и оружие, — не удивляйся, друг. Я тут вспомнил внезапно, что по-русски тоже могу говорить. Оно конечно, не без акцента, — тут Олег, которому все равно приходилось раскрываться "дальше некуда", отнюдь не кривил душей: его русский, судя по двум-трем случаям, произошедшим за последние шесть месяцев, сильно "отдавал нафталином". Но лучше такой, чем никакой. — Просто мне придется, по возможности, говорить поменьше...
3. Кайзерина Альбедиль-Николова, полевой госпиталь республиканской армии в Эль-Эспинар, Испанская республика, 20 января 1937, вечер
"Интересно, параноики могут осознавать свою паранойю?"
Вопрос не праздный, поскольку в последние два дня Кайзерина испытывала не свойственное ей ранее чувство тревоги. Острое ощущение опасности, по интенсивности и насыщенности начинавшее подбираться к отметке "страх". Чувствовала, осознавала это, и впадала в растерянность от непривычности посетивших ее переживаний. Однако долго так продолжаться не могло, и она должна была, в конце концов, решить: что это, безумие и бред, или — объективная реальность? Одно из двух, но выводы, что естественно, следуют разные.
"Попробуем разобраться".
Но это оказался неэффективный прием, в том смысле, что Кайзерина его уже использовала. Нет, не так. Естественно, что проверенные методы не грех применять столько раз, сколько хочется, но рационализировать предлагалось проблему, которую Кейт уже десять раз успела обдумать и разложить по полочкам.
Ей это, однако, не помогало. Ни разу. Конкретных ответов на многочисленные "недоумения" у нее, к сожалению, как не было, так и не появилось, а чувство опасности — возможно, что вполне иррациональное по своей природе — никуда не делось. Напротив, оно только усиливалось.
Все началось в тот день, когда поссорились коммунисты с троцкистами. Сначала было "весело" — все опасались еще одной гражданской войны, но теперь уже не между левыми и правыми, а между одними левыми и другими. Однако это "простительные" страхи, — все понимали, чем чреват конфликт между союзниками по Народному Фронту в момент острого военного противостояния, читай, войны. Да и враг — об этом не следовало забывать — был из тех, кому, в общем-то, все равно, кого к стенке ставить: сталинистов или троцкистов.
Буквально на следующий день после переезда раненых из одного крыла асьенды в другое, ситуация неожиданно стабилизировалась. Сначала выступили социалисты Ларго Кабальеро и Хуан Негрин — премьер-министр и министр финансов республиканского правительства. Они призвали стороны — то есть, коммунистов и поумовцев — к спокойствию и выдержке и заявили, что готовы, если, разумеется, "стороны" не возражают, стать посредниками на переговорах двух партий, входящих, между прочим, вместе с социалистами в Народный Фронт. Затем, в течение нескольких часов высказались все, кто только мог: генерал Себастьян Пасос и коммунист Хосе Диас, анархист Буэнавентура Дуррути и генерал Хосе Мьяха, полномочный представитель СССР Марсель Розенберг и коммунистка Долорес Ибаррури, генерал Рохо и командарм Якир, генеральный консул СССР Антонов-Овсеенко и генерал Эрнандес. Наконец, ближе к вечеру, было распространено обращение руководства ПОУМ. Его подписали Андреас Нин, Хоакин Маурин и Хулиан Горкин. Все призывали к выдержке и единству. ПОУМ, впрочем, требовал разбирательства. Коммунисты — что странно — не возражали и, вроде бы, арестовали нескольких слишком "нетерпеливых" товарищей. А Коминтерн — и это уже представлялось настоящей утопией — предложил послать в Париж своих представителей, Куусинена и Готвальда, с тем, чтобы они встретились там с Седовым, Жаном ван Хейенортом и Максом Шахтманом. Встретились — "Сталин готов официально признать Троцкого равнозначной политической силой?!" — и обсудили взаимные претензии между двумя коммунистическими движениями.
Последнее "телодвижение" Москвы выглядело более чем неожиданно и притом послужило поводом к "осторожному оптимизму" у многих, с кем успела пообщаться Кайзерина, а саму ее — насторожило чрезвычайно. Дело в том, что собственное "потаенное" знание Ольги и ее "видение" истории вступали в острое противоречие с новыми и новейшими фактами. Эдакий когнитивный диссонанс, если выражаться языком иной эпохи. Объективно, после выступления Димитрова — он огласил официальный меморандум секретариата ИККИ восемнадцатого в полдень, — и после краткого заявления Троцкого накануне — Лев Давидович объявил, что истинные коммунисты-ленинцы не ищут войны в условиях нарастания фашистской угрозы — "дела пошли на лад", и стороны конфликта ощутимо "сдали назад". Но вот что любопытно: вроде бы все в порядке, и поумовцы отозвали вооруженную охрану из госпиталя, а спокойней не стало. Стало почему-то тревожней...
* * *
Утром гуляли в городе. Эль-Эспинар — городок типичный, узнаваемо испанский, напомнил Кайзерине старый анекдот про "нового русского в Лувре": "Чистенько, но бедненько". Как ни странно, улицы оказались прибранными, и запахи витали скорее приятные. Во всяком случае, выгребными ямами не разило, и "мерде" самотеком вдоль тротуаров не шло. Вполне прилично. Даже мило. Несколько элегично, пасторально...
"Тьфу!"
— Подождите меня, пожалуйста, здесь, — попросила Кайзерина, обращаясь к Лешакову. — Это личное, вы понимаете?
— Разумеется, мадемуазель! — улыбнулся в ответ постоянный ее спутник. — Всенепременно.
Он демонстративно отошел к фонтанчику в стене дома и стал рассматривать надпись над "источником".
— Ну-ну, — покачала головой Кайзерина и пошла через площадь к остановившемуся недалеко от таверны братьев Марчена автомобилю. Впрочем, майор Натан не дал ей пройти более половины расстояния.
Он встретил ее посередине площади с элегантным букетом в одной руке и коробкой шоколада — "И где только достал в такое время?" — перевитой шелковыми лентами — в другой.
— Здравствуйте, баронесса! — сдержанно склонил голову майор. — С наилучшими пожеланиями! — он протянул ей сначала букет, а потом — коробку.
— Один вопрос, фройлен Кайзерина, — сказал он на прощание. — Вы вполне уверены, что не хотите сказать мне большего? Я мог бы привести сюда броневик... на ремонт. И, разумеется, с охраной.
— Спасибо, — самым искренним образом улыбнулась в ответ на его предложение Кайзерина. — Спасибо, майор, но настолько далеко моя паранойя еще не зашла...
* * *
В коробке из-под шоколада лежал "браунинг" — модель 1910 года — в армейского образца кобуре, две снаряженные обоймы и короткий, но острый как бритва, "бандитский" нож в кожаных ножнах. То есть, все то, что Кайзерина, следуя своим тревожным мыслям, попросила у майора в их предыдущую встречу. Трудно сказать, о чем подумал Джордж Натан, но как истинный джентльмен он выполнил просьбу женщины быстро и безукоризненно точно. Собственно "задание" она сформулировала в самых общих чертах: что-нибудь огнестрельное, но некрупное, и что-нибудь колюще-режущее, но тоже небольшое, что можно без особых проблем носить при себе. Так окончательный выбор "дамского набора" лёг на самого майора, и зависел от его возможностей и "творческого потенциала". И галантный офицер отнюдь не оплошал.
На обратном пути Лешаков, стоит отдать ему должное, не задал ни одного "бестактного" вопроса и даже не посмотрел лишний раз на бонбоньерку подаренную майором. Кайзерина же прижимала к груди жестяную коробку как самую величайшую драгоценность в её, такой нерадостной в последние дни, жизни.
А в асьенде их ждали новости. Казалось бы, всего-то два часа отсутствовали, а, гляди-ка, сколько всего успело произойти. Во-первых, в госпиталь прибыли русские товарищи. "Совьетски" — как сказал им Сташек Крей, только-только начавший ходить после пулевого ранения в грудь.
Русскими, как тут же выяснилось, были врач, две медсестры и несколько человек технического персонала — рядовые и сержанты — под командованием техника-интенданта какого-то ранга. Они составляли группу усиления, направленную в госпиталь вместе с дополнительным оборудованием и медикаментами медико-санитарным управлением Армейской Группы РККА. Разумеется, этот широкий жест все оценили по достоинству, хотя некоторые — и Кайзерина в их числе — обратили внимание, что вместе с медиками в асьенду прибыли и полдюжины человек "сопровождения", присланного штабом фронта. В группу входили двое испанцев и интернационалисты восточно-европейского происхождения. Все — хорошо экипированные крепкиме молодые люди, улыбчивые и как-то уж слишком подчёркнуто доброжелательные. Во всяком случае, Кайзерине показалось, что они "переигрывают", но возможно это "говорила" ее подруга паранойя.
Итак, русские стали первой новостью, встретившей баронессу и Лешакова в воротах асьенды. Первой, но не последней, вскоре выяснилось, что под Саламанкой опять был бой, и в госпиталь доставили очередной транспорт раненых с фронта. Отсюда и суета, царившая во дворе и коридорах: все как всегда носились туда-сюда и большей частью без видимой пользы. Переделать испанцев невозможно — темпераментный народ, что с них возьмешь?!
Но и это было еще не все. На "сладкое" ей подали королевское блюдо. "Павлин в перьях" или "лань в марципанах". Впрочем, иронизируй или нет, а сообщение, что завтра в госпиталь приедет Виктория Фар, заставило Кайзерину всплакнуть вполне искренними слезами.
4. Два солдата, таверна "Маковый луг", Эль-Эспинар, Испанская республика, 21 января 1937 года 9 часов утра.
В полуподвальном помещении таверны было сумрачно и тесно. Низкий сводчатый потолок, сложенный из мелких камней на растворе, маленькие полукруглые и как бы подслеповатые окна под потолком, да и то лишь в одной из стен. Неистребимый запах вина, табака и мужского пота... По утреннему времени таверна пустовала. Хозяин неторопливо возился за стойкой, что-то переставляя там, устраивая и налаживая. Старик в ветхом пальто и шляпе с обвисшими полями пил вино — перед ним на столе стояли бутылка и глиняная кружка, — да двое молодых мужчин завтракали за столиком под окном. Они ели крутые яйца, ветчину и козий сыр с серым — утренней выпечки — хлебом и запивали все это местным некрепким пивом. Между собой они почти не разговаривали, разве что обменивались порой ничего не означающими репликами..
— Пиво так себе, — сказал по-немецки один.
Он был худ, но жилист и, на вид — крепок, с твердыми чертами лица и темными волосами. Глаза у него тоже были какие-то темные и "сумрачные".
— Не спорю, — ответил второй мужчина, прожевав хлеб и сыр. — Но это лучше, чем ничего.
Этот был небольшого роста и очень светлый, хотя Испания успела наложить на него свою печать: соломенные волосы выгорели, белая веснушчатая кожа загорела.
— Оригинальное мнение, — усмехнулся "темный". — Главное, оптимистичное.
— Чем тебя не устраивает мой оптимизм? — спросил "светлый".
И тут зазвонил телефон.
Телефоны в этих местах все еще оставались редкостью, да и по военному времени работали не так чтобы уверенно. Но в "Маковом лугу" был старенький "Эрикссон", и последние два дня связь не прерывалась.
— Кто из вас сеньор Риклер? — спросил хозяин таверны, покричав немного в трубку телефона.
— Я Риклер, — сказал светловолосый мужчина, вставая из-за стола.
— Вам тут из штаба фронта...
— Спасибо, — мужчина подошел к стойке и взял протянутую хозяином трубку. Теперь стало видно, что он в военной форме, а на поясе — кобура с револьвером.
— Да, — ответил он в трубку по-испански. — Риклер на проводе.
— Нет, — произнёс он через какое-то время, выслушав собеседника. — Никаких проблем.
— Кортеж выехал в пять тридцать утра, — сказал он тихо, вернувшись за столик. — К обеду будут здесь.
Сейчас он говорил по-немецки, но чувствовалось, что этот язык — как, впрочем, и испанский — ему не родной.
— Тогда, еще по кружке? — предложил черноволосый. — Ты заказывай, а я выйду, "свистну" ребятам.
— Давай, — согласился Янек Блум и поманил рукой хозяина таверны. — Еще два пива, дон Лазаро, — сказал он, переходя на испанский. — И, может быть, у вас есть кровяная колбаса?
— Обжора, — фыркнул Курт Хениг, вставая из-за стола, и пошел на улицу.
5. Алексей Николаевич Володин, он же Федор Кравцов он же Тео, он же дон Теодоро или полковник Теодоро, полевой госпиталь республиканской армии в Эль-Эспинар, Испанская республика, процедурный кабинет, 21 января 1937 года 10.20 утра.
