— Отозрел фрукт! Молодец, Женька! — похвалил механик-водитель Дружинина.
Я приоткрыл люк и посмотрел на танк командира роты. Гаврилов семафорил флажками, чтобы мы закончили атаку и вернулись в батальонную колонну.
— Литвинов, возвращаемся! — крикнул я механику-водителю и он тут же так лихо развернулся на месте, что мы с командиром башни чуть не слетели с кресел.
Проделав такой маневр, Литвинов с ухмылкой обернулся к нам. Не сговариваясь, мы с Дружининым оба погрозили ему кулаками.
Нашему батальону повезло, сразу за оливковой рощей начиналась неглубокая лощина, тянувшаяся в сторону города примерно на километр. Комбат, не раздумывая, повернул свой танк в овраг. Весь отряд последовал его примеру. Покатый склон лощины позволял сносно продвигаться вперед, и мы на максимально возможной скорости двинулись к Саламанке. Мы прошли чуть больше полкилометра, как неожиданно идущий впереди танк резко крутануло на камнях. Он потерял левую гусеницу и покатился вниз. Гусеница сползла с катков и распласталась по склону железной змеей. Не повезло экипажу, без буксира им не справиться. Я резко даванул ногой Литвинову на левое плечо, но он и без моей команды уже объезжал опасное место. Нам удалось проехать еще метров двести по сравнительно безопасному пути, от артиллерийского огня нас защищал высокий гребень холма, а пули, в бессильной злобе барабанили по броне. Однако дальше крутизна склона увеличивалась и возрастала угроза опрокидывания танка. Необходимо было выезжать наверх. Литвинов все же решил до последнего использовать возможность укрываться за складками местности и стал выворачивать наверх слишком поздно. Он не заметил большой валун и посадил на него танк днищем...
...
...Когда с помощью домкратов нам удалось наконец снять машину с камня, к танку уже подбегали испанцы из передового батальона. Каждый из них предлагал свою помощь. Нам оставалось только поблагодарить их.
Нужно было торопиться, наши давно ушли вперед. Литвинов завел танк и очень аккуратно выехал из лощины. Мы обождали, покуда республиканская пехота выберется вслед за нами, и рванули вперед. Наши товарищи уже подходили к траншеям националистов. Место было открытое, простреливалось насквозь, и ожидание пехоты в неподвижном состоянии обрекало батальон на бесполезные потери.
Мы не успели преодолеть и половины расстояния до траншей противника, когда передовые танки прорвали заграждение из колючей проволоки и принялись утюжить вражеские позиции. Впрочем, мало кто из националистов поддался панике и оставил окопы. Таких было ничтожное количество, и они тут же были уничтожены огнем танковых пулеметов. Большинство, напротив, упорно оборонялись, использую для борьбы с танками все возможности. Нам противостояли лучшие бойцы Санхурхо — марокканцы...
3. Ольга Ремизова, предместья Саламанки, Испанская республика, 25 декабря 1936
Солнце садилось, окрасив небо над Саламанкой в кроваво-красные цвета. Во всяком случае, любые оттенки красного воспринимались сейчас Кайзериной именно как "кровавые" и никак иначе. Закатное небо перечеркивали черные дымы. Дым стлался над землей, висел рваными клочьями в воздухе, тянулся с ветром куда-то на север. Кое-где сквозь полотнища копоти, затягивающие предместья Саламанки, пробивались языки пламени. Горели дома, деревья, танки...
— Вы бы отошли, гражданка, от греха, — сказал кто-то у нее за спиной. — Неровен час опять стрелять начнут...
Впрочем, стрелять и не прекращали. Сухой треск одиночных выстрелов и пулеметные очереди — словно сухой горох в высушенной тыкве — раздавались все время.
— Дурак ты, Федоров, — сказал другой голос. — Она же по-русски не понимает. Слыхал, как она с товарищем комиссаром Домешиком по-немецки говорила? То-то же!
— Так что ж теперь делать? — расстроился первый. — Я по-немецки не умею, а тут стреляют.
— Нищо! — сказала тогда Кейт, оборачиваясь. — Не се тревожете за това. Аз разбирам, че.
Она совсем не была уверена, что ее болгарский достаточен для общения, но это было лучше чем ничего.
— По дяволите! — она забыла, как сказать "немного" — А малко, — неуверенно сказала она. — Разбирам.
О грамматике и речи быть не могло: настоящая Кайзерина в жизни по-болгарски не говорила, но кое-что у нее в мозгах все-таки отложилось и досталось теперь "по наследству" Ольге.
— Аз разбирам... — повторила она, глядя на двух красноармейцев, "мявшимися" в отдалении. — Не се страхувайте. Тук далеч. И тъмно. Те не ме види.
— Вот те раз! — в голос удивился высокий белобрысый парень. — А ты говорил по-немецки... Она ж по-украински говорит!
— Не е украински! — улыбнулась Кайзерина. — Не! — она даже рукой показала, и головой покачала. — Това е български език. Аз съм български... — указала она на себя рукой. — Така да се каже, аз живея в България.
Ну, если по правде: какая же она болгарка, если немка? Но и в Болгарии она теоретически действительно жила.
"Проживала... наезжала..."
Нервы в связи с "яркими впечатлениями" дня находились в некотором расстройстве, — Кейт хотела добавить что-то еще — что-то хорошее, способное сделать приятное этим двум паренькам в красноармейской форме — но, увы, не получилось.
— Так вы, оказывается, русский все-таки понимаете?! — "удивился", возникая из темноты, tovarisch Konopleff.
Вообще-то, этот Коноплев Кайзерине решительно не понравился еще во время взаимных представлений. Она как-то сразу поняла — нюхом почувствовала — что никакой он ей не товарищ, а возможно, совсем даже наоборот.
"Klugscheißer!"
Ну, где-то так и есть. Себе на уме, и взгляд нехороший: то ли подозрительный, то ли презрительный. И строгость лица неуместная и обстановке не соответствующая. И французский язык какой-то странный, неживой, не говоря уже о немецком. А так что ж, командир как командир, и знаки различия капитан носил самые обычные, общевойсковые, и из общего фона вроде бы не выделялся. Но у Ольги сразу же возникло стойкое подозрение, что Коноплев не сам по себе, а "из этих". Энкавэдешник, одним словом. Малиновый кант.
— Понимаю, — построжев лицом, сообщила чекисту Кайзерина на своем стремительном и невнятном для непосвященных австрийском немецком. — С пятого на десятое. Болгарский, я слышала, родственен русскому, но не настолько... И потом я же австрийка, а не болгарка.
— А болгарский, простите, откуда знаете? — как ни в чем ни бывало, "из одного только чистого любопытства" поинтересовался капитан Коноплев.
— У меня муж болгарин, — не вдаваясь в подробности, ответила Кайзерина. Ей совершенно не хотелось рассказывать чекисту историю своей непростой жизни, но и не ответить на вопрос было бы странно. Однако, ответив, она тут же взяла инициативу в свои руки.
— Вы не знаете, капитан, что там происходит? — спросила она, кивнув на затянутые дымом предместья Саламанки.
— Танки и пехота ведут бой, — ответил Коноплев и вдруг резко качнулся назад.
На самом деле, это его так толкнуло, но Кайзерина не сразу сообразила, чего это он так дергается. Коноплева бросило назад, и из его открывшегося рта вырвалось что-то невнятное. "Гха" — какое-то, как предвестье кашля, но капитан не закашлялся. Он нелепо взмахнул руками и повалился на землю, падая самым опасным образом — навзничь.
"Что за..." — но она не успела, не только додумать мысль, — она даже испугаться, толком не успела. Что-то с силой задело ее плечо, заставив развернуться к падающему Коноплеву боком, а в следующее мгновение и она была уже на земле, придавленная бросившимся ее спасать сержантом...
4. Из дневника Героя Советского Союза, майора Юрия Константиновича Некрасова. Журнал "Красноармеец", орган Народного комиссариата обороны СССР, N1, 1939 год.
...Приближаясь к траншее противника, я ногой подал команду механику-водителю держать правее от центра атаки, на скопление националистов в полуобрушенных окопах. Литвинов уверенно направил танк на укрывающихся пехотинцев. Стальная машина даже и не почувствовала преграды из плоти и крови. Только вопли боли и отчаяния донеслись до наших ушей. От этих криков морозом пробирало по спине, ведь это кричали живые люди, расстающиеся с жизнью, но в то же время мы понимали, что это были не просто люди, а враги, которые уничтожили бы нас без малейшего содрогания, если бы им представилась такая возможность.
Долго философствовать не пришлось, мы приближались ко второй линии обороны, наш танк встряхнуло, по броне чиркнул снаряд.
— Командир, справа пушка! — заорал, перекрикивая рев мотора, Литвинов.
— Дави! Я не успею! — завопил Дружинин...
* * *
...Националисты поставили зенитные пушки на прямую наводку и расстреливали нас в упор. Тонкая броня не спасала от крупнокалиберных зенитных снарядов. Они прошивали корпуса и башни "двадцать шестых" практически насквозь.
Нам повезло, мы выскочили на проспект вслед за машиной из отдельного батальона. На нее и пришелся первый залп зенитчиков. Я даже не успел сообразить, что произошло. Корпус впереди идущего танка будто вспучило, он подпрыгнул и завалился на бок. Башня отлетела в сторону, словно картонная.
Литвинов — молодчина, не теряя ни секунды, врубил заднюю скорость и так газанул, что мы с Дружининым поразбивали лица, приложившись о приборы наблюдения. Но зато мы вовремя успели скрыться за углом дома и зенитные снаряды прошли рядом, мне даже показалось, что я слышу их зловещий шелест.
— Товарищ капитан, куда теперь? — спросил Литвинов.
Я не знал верного ответа, но ответить отрицательно или неопределенно я не мог, не имел права, потому что не мог подвергнуть сомнению надежду, возлагаемую на меня подчиненными.
— Давай назад. На перекрестке сворачивай в сторону церкви. Оттуда будем прорываться к окраине.
Мы благополучно вернулись на перекресток и, проехав мимо закрытого католического храма, выскочили на параллельную улицу. Казалось, путь нам открыт, впереди, в пределах видимости, противника не наблюдалось. Поначалу медленно и осторожно, прижимаясь к стенам домов правого ряда, мы двинулись по улице на северо-восток, но потом смелость взяла верх над осторожностью, и я разрешил Литвинову прибавить ходу.
Однако только мы выехали на середину улицы, как тут же поплатились за опрометчивость. Нас подкараулил расчет противотанковой пушки, искусно укрытой среди строительного хлама. Танк вздрогнул от удара и сразу остановился. Двигатель взревел на высокой ноте и заглох, из моторного отделения потянулся дымок. Не успел я скомандовать экипажу покинуть машину, как в башню угодил второй снаряд. Меня отшвырнуло к противоположной стороне и больно приложило головой о боеукладку, но к счастью, танковый шлем ослабил удар. Из носа хлынула кровь и я, пытаясь остановить ее рукавом комбинезона, не сразу понял, что наступила резкая тишина. Дружинин, по всей видимости, был убит, он свешивался с кресла в неестественной позе, развороченное осколком лицо даже не кровоточило. Руки и ноги стали ватными и я с трудом выбрался из машины. Скатившись по броне словно мешок, я повалился на булыжную мостовую и потерял сознание. Очнулся спустя несколько мгновений, меня тормошил Литвинов. Он что-то кричал, но я ничего не слышал...
5. Ольга Ремизова, предместья Саламанки, Испанская республика, 25 декабря 1936
"A' la guerre comme a la' guerre..."
На то и превратности военного времени, чтобы пережившим их было, что вспомнить на старости лет. Но до старости надо еще дожить...
"А при нашем образе жизни это может оказаться совсем непросто".
Ольга взяла у перевязывавшего ее врача папиросу и прикурила от предложенной спички. Табак был крепкий, горчил и с непривычки драл горло, но это было ничего. И плечо скорее ныло, чем болело, так что жизнь, можно сказать, налаживалась.
— Вы как? — майор медицинской службы выглядел усталым, но держался молодцом, да и по-немецки говорил изрядно, хотя и с чудовищным акцентом.
— Спасибо, — через силу улыбнулась Ольга. — Теперь хорошо.
— Рана не опасная... — доктор ей это уже говорил, да она и сама знала: видела, когда обрабатывали, чувствовала. Пуля лишь чиркнула по левому плечу — там, где обычно остаются шрамы от детских прививок — вырвав клочок кожи да несколько граммов мяса из бицепса. Крови много — всю блузу залило — но никак не смертельно. А вот чекиста на месте убило: пулевые ранения в лоб, насколько известно, не лечатся. И оставалось гадать, случай ли такой "приключился", или у националистов, и в самом деле, приличный снайпер образовался, как предположил кто-то из работников штаба.
— А можно вам вопрос задать? — неожиданно спросил майор.
— Спрашивайте, — согласилась Ольга.
— Ну, вот вы... — как-то не слишком гладко начал военврач. — Товарищ Кармэн сказал, вы баронесса... из Австрии... богатая...
— Не слишком богатая, — усмехнулась Ольга, уловив, куда "правит" собеседник. — Но вы правы, доктор, я отношусь к привилегированному классу.
— Вот! — обрадовался врач. Он был относительно молод для своего звания, и профессию, скорее всего, получил уже при советской власти. — А вы в Испанию, к нам... И под пулями... Я грешным делом боялся, у вас истерика случится. Все-таки ранение, шок... это страшно...
— Страшно, — согласилась Ольга, снова переживая тот момент, когда поняла, что и почему с ней случилось. — Могли ведь и убить...
— Э... — опешил от этой реплики майор. Черный юмор — было последнее, что он мог ожидать от свалившейся на его голову иностранной пациентки.
— Смерти боятся, лучше не жить, — прокомментировала свою позицию Ольга и затянулась.
Как ни странно, она не солгала доктору. Страха не было, но было кое-что другое. Она вдруг с ужасающей ясностью поняла, что люди смертны и до крайности беззащитны. А вокруг война, и только за один этот день — рождество, двадцать пятое декабря — погибло уже множество испанцев и интернационалистов, и своих русских мальчиков тоже полегло немало. И раненых — и не так, как она, а по-настоящему — много. Увечных, страдающих, истекающих кровью... Но война кончается не этим днем, не этой ночью. Даже сражение за Саламанку к концу пока не подошло, и сколько еще людей умрет сегодня, завтра или послезавтра, не знает никто.
И еще одну вещь поняла она вдруг. Кем бы ни была она теперь, кем бы ни стала, воплотившись в Кайзерину Албедиль-Николову, русский язык ей не чужой, и красноармейцы, — как бы не относилась она к пославшей их сюда власти, — красноармейцы эти ей родня. Земляки, родная кровь... И только задумалась об этом, как в затянутой дымами и ночным мраком Саламанке вновь вспыхнула ожесточенная перестрелка. Затараторили пулеметы, застучали винтовочные выстрелы, глухо рванули среди домов первые гранаты.
— Что это?! — вскинулась Ольга.
— Кажись, наши из города пробиваются, — ответил степенный сержант с перевязанной головой.
Ольга встала, но вершина невысокого холма — полевой госпиталь развернули на его обратном скате — скрывала окраины Саламанки. Показалось только, что на облаках играют красные зарницы, а еще через минуту где-то рядом ударила советская артиллерия, и вскоре канонада разлилась уже вдоль всей линии фронта...
