Во внутреннем дворе дома, — просторном и украшенном небольшим пересохшим фонтаном с чашей, заполненной нанесённым неведомо откуда мусором, — Матвеева наконец-то выпустили из машины. Он вышел на подгибающихся, затёкших от долгой неподвижности ногах, стараясь держаться максимально прямо. Земля неприятно холодила босые подошвы, лёгкий ветерок в тени стен пронизывал тело, прикрытое лишь шелковым бельём.
Встречали их трое: коренастый, весь какой-то угловато-квадратный лейтенант с красным обветренным лицом, и двое рядовых — средне-обычных во всех внешних приметах, и похожих до неразличимости. Покончив с формальностями, вылившимися в передачу документов Гринвуда "принимающей стороне" и подписание нескольких бумаг, извлечённых лейтенантом из планшета, командиры взялись было прощаться, не обращая внимания на дрожащего от холода Степана. Ему пришлось обратить на себя внимание единственно доступным в его положении способом — подать голос. С крайне недовольными и где-то даже возмущёнными интонациями.
— Господин офицер, я уверен, что вы понимаете по-английски, хоть и делаете вид, что не знаете языка. Прикажите своим людям вернуть мне одежду и обувь, — голос Матвеева, уверенный и твёрдый, настолько контрастировал с его нынешним видом, что капитан улыбнулся.
— Герасимов, достань из багажника костюм задержанного, и ботинки не забудь. Отдай... Как фамилия, боец? — обратился он к ближайшему к нему рядовому.
— Егорычев, тащ капитан!
— Вот Егорычеву и отдай, пока господин журналист совсем не посинел тут. А то простынет ещё, не дай... хм... случай, — подождав исполнения приказа, капитан поднёс руку к козырьку фуражки. — Ну, теперь уж точно до свидания, товарищи!
* * *
Три сигареты, выкуренные подряд и на пустой желудок, оставили только гадкое ощущение на языке, да лёгкое головокружение. Матвеев прилёг на кровать не снимая ботинок, что противоречило его прошлым привычкам, но было вполне в духе эпохи и обстоятельств.
"И долго они меня здесь мариновать будут? Чёрт его знает! Хорошо, пока им не до меня. Судя по всему, командарм-Бармалей приехал с инспекцией, и пока она не закончится, беспокоить меня не станут. Разве что кто-нибудь из московских гостей вспомнит о подобранном на дороге подозрительном английском журналисте".
Созерцание висящего слоями табачного дыма, как ни странно, успокаивало. Неподвижные сизые "туманы" постепенно истаивали в прохладном воздухе, оставляя после себя лишь прогорклый запах окурков. Философски наблюдая "за процессом", Степан не заметил, как задремал.
Ему снились пологие холмы, поросшие вереском, и мощёная булыжником дорога, и он на велосипеде — пытается поспеть за скачущей верхом леди Фионой. Но как только он её нагоняет, лошадь ускоряет бег, и дистанция вновь увеличивается. И так раз за разом. Безнадёжное преследование...
Безнадёжное преследование прервал громкий стук в дверь.
"Странно, — подумал Матвеев, просыпаясь. — С каких это пор стало принято стучаться в камеру? Или кто-то ошибся дверью? А как же тогда часовые? — вставать с постели очень не хотелось. Накопившаяся усталость от не самого лучшего в его жизни дня, проведённого к тому же на голодный желудок, не располагала к резким движениям. — Кому положено — того пропустят. Заодно и посмотрим, кого фейри принесли".
Дверь распахнулась, в комнату порывисто вошёл невысокий, темноволосый человек в больших круглых очках, несколько криво сидевших на крупном носу. Поправив очки, он прищурился, разглядывая лежащего на кровати Степана.
— Да, товарищ лейтенант, — произнёс вошедший, обращаясь к кому-то стоящему за дверью, — я подтверждаю личность этого господина. Это действительно корреспондент "Дэйли мейл" Майкл Мэтью Гринвуд. Только не понимаю, какого чёрта его сюда принесло? Одного, к линии фронта? — ещё раз поправив очки, человек приблизился к Матвееву и протянул руку для приветствия. — Здравствуйте, господин Гринвуд!
— Не сказать, что я безумно рад вас видеть, тёзка, но, кажется, я просил вас называть меня по имени? Помните, когда мы вместе еле успокоили разбушевавшегося бородача? — Степан, отвечая на приветствие "гостя" крепким рукопожатием, сел на постели. — Кстати, не здесь ли наш общий друг Эрни... а, Михаил Ефимович?
— Вот теперь узнаю продажного буржуазного писаку! Не можете вы, англичане, без подковырок. Товарищ Эрнест приехать не смог: утверждал, что занят, — сказав это, Кольцов облегчёно рассмеялся. Видимо, ситуация с опознанием поставила его в неловкое положение. Но, неожиданно, лицо его вновь приняло серьёзное выражение. Нервно поправив тонкий узел галстука, еле заметный между воротником рубашки и вязаным жилетом, он продолжил:
— От лица советского представительства и военного командования, я уполномочен принести вам, сэр, извинения и уверения в случайности произошедшего... — закончив с официальной частью, корреспондент "Правды" в Испании, вновь перешёл на дружеский тон. — И вообще, Майкл, ты что, не мог выбрать другого сопровождающего? Бывший жандарм чуть не утянул тебя за собой на тот свет.
В ответ Матвеев только обречённо махнул рукой.
— Извинения, они, конечно, весьма кстати, а как насчёт хорошего куска мяса с обильным и разнообразным гарниром? И от стакана чего-нибудь более крепкого, нежели вода, я бы тоже не отказался. И не говори мне, что ваши солдаты согреваются исключительно чтением Уставов или, ха-ха-ха, "Капитала"...
— Всё тебе будет, друг Майкл, — и стол и дом. Пойдём из этой душегубки. Накурил-то — и за неделю не проветрится!
Следующие несколько часов слились для Матвеева в сплошную череду приветствий, извинений и сочувствий, перемежаемую едой из полевой кухни — съедобно, но не изысканно — слегка приправленной бутылкой московской водки, которую ему, точнее — Гринвуду, презентовал от всей души кто-то из советских. И постоянного, не отпускающего ощущения чужого взгляда на затылке. Степану стоило больших усилий, чтобы не обернуться, не спугнуть, не показать тем, кто за ним наблюдает, что он чувствует это обострённое внимание. Пришлось прикинуться подчёркнуто беззаботным, но ровно настолько, насколько способен на "беззаботность" уставший и перенервничавший человек.
"Удивительно, откуда здесь столько штатских? Корреспонденты, играющие в шпионов, шпионы, изображающие корреспондентов, какие-то личности в полувоенных френчах, чей плохой русский язык компенсируется столь же плохим немецким или французским. Люди, чья партийная принадлежность написана крупными буквами на лбу, вне зависимости от стоимости костюма, — Степан, слегка поплывший от избытка впечатлений и переживаний прошедшего дня, наложившихся на лёгкое опьянение, сидел в кресле, в отведённой ему — и ещё нескольким товарищам — для ночлега комнате. Соседи пока не вернулись, и Матвеев пользовался свободным одиночеством для осмысления происходящего и попыток построить план действий, исходя из сложившейся обстановки. — По некоторым признакам, готовится новое наступление, иначе, отчего вся эта малопонятная суета вокруг инспекционной поездки Дыбенко? Столько желающих стать причастными к чужому успеху, собранных в одном месте, — не к добру".
Рука привычно потянулась к портсигару, курить и не хотелось, но нужно выдержать обыденный ритуал размышления, обильно приправив мысли никотином и... А вот с "и", то есть с кофе, всё было сложно, настолько, что его просто не было. Совсем. Вздохнув, Степан достал из внутреннего кармана фляжку, куда перелил незадолго до этого остатки подаренной водки, отвинтил крышку и сделал длинный глоток. Тёплый алкоголь обжег нёбо, огненным комком прорвался сквозь пищевод и лопнул в желудке горячей волной.
"Лучше сделать вид, будто джентльмена "накрыло" посттравматическим синдромом, причём с такой силой, что сорвало "с нарезки" и заставило пить в одиночку, — выработанная линия поведения казалась Матвееву самой естественной в сложившейся ситуации. — Иначе не отстанут. По крайней мере, сегодня будем играть в пьянку на нервной почве, — закурил, поискал глазами пепельницу, не нашёл и решил использовать вместо неё стоявшее на столе блюдце. Судя по следам пепла, он был не оригинален в таком решении. — Ну, за чудесное спасение!"
Через сорок минут, с заметным трудом координируя движения, Степан разулся, снял пиджак, брюки, и, укрывшись колючим и тонким солдатским одеялом, провалился в алкогольное забытье. Лишь где-то на грани сознания крутилось нечто полузабытое, из детской книжки, которую профессор Матвеев читал перед сном внучке: "Вы, охотнички, скачите, меня, зайку, не ищите! Я не ваш, я ушёл..."
Пробуждение было внезапным и не очень приятным: переполненный мочевой пузырь звал принять участие в круговороте воды в природе. Выйдя в коридор, ведущий на галерею внутреннего двора, Степан услышал... Нет, скорее почувствовал — на грани восприятия — обрывки какого-то разговора, говорили у лестницы во двор. Сделав ещё несколько шагов, но стараясь при этом оставаться в тени, Матвеев прислушался.
В другой ситуации это была бы беседа на повышенных тонах, но здесь — собеседники старались не выйти за рамки шёпота, при этом буквально орали друг на друга. Тема полностью оправдывала эту странность.
— ... товарищ командарм, вы не понимаете специфики испанского театра военных действий...
— ... и понимать не хочу! Театралы, мать вашу! Сколько дней уже не можете взять город? Прекрасно знаете о недостатке живой силы у противника, и телитесь не пойми от чего...
— ... нет, товарищ командарм! Я не отдам такого приказа до подхода дополнительных частей ... испанских товарищей. Я без пехотного сопровождения в Саламанку не полезу!
— ... нет, комкор, это ты меня не понял, ... есть мнение, что ты хочешь развалить боевую работу и здесь...
— ... данные разведки считаю неполными и требующими подтверждения. Без пехотного сопровождения и авиационной поддержки не пойду...
— ... жизнь твоя зависит от моего рапорта, а не только карьера, комкор. Да, есть такая тен-ден-ци-я ... ты, что, до сих пор не понял, что не просто так у нас начали врагов народа искать? Хочешь во враги, комкор?
— ... и всё равно, не подпишу я такого приказа, а ваш план операции считаю авантюрой...
— ... так что подпишешь ты приказ. Прямо сейчас и подпишешь. Никуда не денешься. Про сознательность напоминать тебе не буду — не мальчик. Помни, что победителей — не судят. А ты просто обязан победить, или думаешь, тебя зря сюда отправили, с тёплого-то места?
Шёпот то усиливался, то уходил за грань слышимости, но и так было понятно, что командарм Дыбенко бесцеремонно "нагибал" комкора Урицкого аргументами не для свидетелей из числа подчинённых. И, похоже, это ему удавалось. Сопротивление командующего Экспедиционным корпусом слабело с каждой новой репликой, с каждым упоминанием о возможных для него лично последствиях затягивания операции по взятию Саламанки. "Добили" Урицкого простые доводы:
— ... птичка одна напела мне, что Вышинский, блядь прокурорская, затребовал из кадров справки по некоторым товарищам. И по тебе. Думаешь, зря я тут перед тобой про врагов народа распинаюсь? И ревтрибуналом тебя, как молокососа последнего, стращаю?
— ... тогда я сам в атаку пойду, вместе с Павловым. У меня иного выхода не остаётся, если всё, что вы говорите — правда...
Терпеть "зов природы" становилось всё труднее и, как только Урицкий и Дыбенко спустились с галереи во двор, Степан стремительной тенью метнулся к спасительной уборной.
"Только бы успеть, и наплевать на этих милитаристов, — думал он на бегу, — всё равно до утра ничего не изменится".
Вернувшись к себе, Степан заснул практически сразу же, отогнав посторонние мысли. Остаток ночи прошёл спокойно — без внезапных побудок и тревожащих сновидений.
Проснувшись на следующий день ближе к полудню, с удивительно ясной, звенящей, головой, Матвеев не застал никого из "соседей", об их существовании и ночлеге говорили только косвенные приметы. Наскоро умывшись и побрившись во дворе, — где нашёлся чистый таз, два кувшина ещё тёплой воды и зеркало, — он отправился на поиски пропитания и новостей.
Кольцова удалось обнаружить только после четырёх или пяти столкновений с часовыми, вежливо, но непреклонно преграждавших "подозрительному типу гражданской наружности" путь в разные коридоры и помещения огромного, как оказалось, дома. Общего языка с красноармейцами найти не удалось, что и неудивительно. Даже если они и понимали какой-то язык кроме русского, то упорно в этом не признавались.
Товарищ Михаил вид имел озабоченный и даже несколько удручённый. Рассеяно поприветствовав Гринвуда, он, вопреки обыкновению, достаточно плоско пошутил о традициях сна до полудня, более присущих русским барам, нежели спортивным и подтянутым британским джентльменам. Степан притворился, что шутки не понял и на полном серьёзе попросил объяснить недоступный его всё ещё сонному разуму русский юмор. В ответ Кольцов поначалу хотел просто отмахнуться, но спохватившись, извинился и признал шутку неудачной.
Не желая затягивать игру в непонимание и слепоту, Матвеев наконец-то "обратил внимание" на странное состояние советского "собрата по перу", поинтересовавшись, что же такое гложет "дорогого Михаила" в столь ранний час.
— Мне кажется, сейчас вы походите на моего младшего кузена, которого старшие мальчики не взяли с собой на рыбалку, — с улыбкой резюмировал Степан, и по тому, как скривился собеседник, понял, что попал в цель с первого выстрела.
— Дело в том, тёзка, что как раз сейчас наши доблестные бойцы уже должны идти на штурм Саламанки...
Вдали что-то грохнуло, потом — ещё раз, и ещё. Кольцов замолчал, жадно вслушиваясь в далёкие звуки боя. На его лице, уже неконтролируемом переключившимся на слух вниманием, проявилась гримаса разочарования и какой-то почти детской обиды.
"Похоже, артподготовка началась, значит приказ всё-таки подписан, и наступление началось, как того и хотел Бармалей — без поддержки с воздуха, и практически без пехоты, только артиллерия и танки, — подумал Матвеев с тоской. Он, будучи полным профаном в военном деле, тем не менее, помнил, пусть и на обывательском уровне, чем заканчивается наступление танковых соединений без пехотного сопровождения в условиях плотной городской застройки. — Боюсь, чуда не случится. Танки будут гореть, а русские мужики в них — умирать".
И такая мука отразилась в этот момент в его взгляде, что Кольцов, встретившись с ним глазами, прекратил прислушиваться к звукам далёкого боя, и участливо спросил:
— Что Майкл, расстроился, что не можешь увидеть всё это? Вот и я расстроился... Согласно приказа командования корпусом, не согласованного, кстати, с Москвой, всем журналистам, и даже мне, — тут Михаил Ефимович как-то странно и недобро усмехнулся, — запрещено находиться вблизи линии фронта... По причине высокой опасности... Перестраховщики! Там, — без малого, — история будущего творится, а мы здесь... — и негромко добавил, по-русски, — я ему этого никогда не прощу.
