Очень скоро, однако, я понял, что дела идут совсем не так, как мне мечталось, и совсем не туда. В полковом комитете, куда меня избрали; в дивизионном, где заседал мой старый приятель подпоручик Глебов; в корпусном, куда я пару раз попадал с оказиями... Везде верховодили большевики и левые социалисты. Как-то так выходило, что они были энергичнее, напористей, беспринципней иных социалистов, да и солдаты сочувствовали им, слыша грубые и жестокие, но зато простые и доступные их разумению лозунги. Нас смяли, отбросили как мусор, и в какой-то момент я обнаружил себя посреди враждебного, охваченного штормом моря... Мне оказалось некуда идти, но так только казалось. Избегнув смерти в первые — самые страшные дни мятежа, я решил вернуться домой в Ярославль, предполагая пересидеть в провинции трудные времена. Разумеется, я ошибался. Мои предположения и планы были наивны, а большевистская революция, выплеснувшись из столиц, как лава из жерла вулкана, покатилась по стране, сея кровавый хаос. До Ярославля я по некоторым обстоятельствам не добрался, — что ничего, в сущности, не меняло, — и оказался в начале июня восемнадцатого в Самаре — это большой город, на Волге...
— Я знаю географию, — кивнула Кайзерина, заинтригованная рассказом нечаянного знакомца.
— География... Н-да... — вздохнул Лешаков. — Город был занят чехами. Чехословацкий корпус — ведь вы этого, наверное, не знаете — сформировали из пленных ... ваших земляков, Кайзерина, желавших воевать против Австро-Венгрии, чтобы вернуть Чехии независимость. Между прочим, среди них был и Гайда. Ещё не генерал, вестимо. То есть тогда, в России, он и выдвинулся, очень быстро став одним из военных лидеров восставших чехов. Я встречался с ним позже, в Омске. Очень волевой человек и безумец, разумеется, как и все подобные типажи. Впрочем, это всего лишь замечание в сторону... По сути же, то, что случилось потом, действовало, как снежная лавина, попав в которую, выбраться уже невозможно... Сначала власть в городе взял КОМУЧ. Это аббревиатура... Комитет членов учредительного собрания... русского предпарламента, и руководил им тоже, представьте себе, социалист-революционер — Волин. Ну, и куда же я должен был идти? Понятно, что в армию КОМУЧа, но закончилось все это в двадцатом, во Владивостоке, откуда я уплыл на японском пароходе в Японию и далее везде... Вот такой я царский офицер, — неожиданно закончил свой рассказ Лешаков. — Извините...
И он, прихрамывая, пошел прочь.
"Судьба..."
3. Алексей Николаевич Володин, он же Федор Кравцов он же Тео, он же дон Теодоро или полковник Теодоро, штаб 1-й Московской Пролетарской дивизии, Толедо, Испанская республика, ночь с 14 на 15 января 1937года
— Вы не понимаете, Борис Оскарович, — Кравцов, одетый по "особому" случаю в полевую форму пехотного полковника, сидел на стуле, подавшись вперед и положив локти на стол. Напротив — в не менее напряженной позе — сидел полковник Дац, первый заместитель начальника особого отдела Экспедиционного корпуса, а справа, как бы в стороне, — расположился в кресле рослый комбриг, с белесыми как у альбиноса волосами. Комбриг был спокоен и даже несколько расслаблен, но Кравцов на его счет не заблуждался. Здесь, в этой комнате, вообще все не так или не совсем так, как выглядит или как это демонстрируют заинтересованные лица.
Начать с того, что Экспедиционный корпус уже с месяц или более назывался корпусом лишь формально, быстро превращаясь в раздутую до штатов военного времени полевую армию, и продолжал, тем не менее, непрерывно расти и дальше, высасывая из РККА лучшие кадры. Да и как могла идти речь о корпусе, если 31 декабря в должность командующего "силами РККА в Испанской республике" вступил командарм 1-го ранга Якир? После Киевского Особого округа на корпус? Так уж легче было арестовать и расстрелять.
Но арестовали не Якира, арестовали — если верить последним слухам — Павла Дыбенко, что в голову просто не укладывалось, хотя, казалось бы, и не такое видели. Однако Кравцов переварить падение командарма пока так и не смог, жил с этим странным факт в сердце, как с пулей, уже вторые сутки, и совершенно не представлял, что с этим делать. Все-таки отдать под суд такую глыбу, как Дыбенко, это вам не Муралова и прочих троцкистов по политизоляторам ховать. Впрочем, именно с Мураловым Дыбенко под суд и пойдёт, а вместе с ними и бывший начальник особого отдела корпуса, майор государственной безопасности Ларичев. Так что, хотя Дац, — носивший в отличие от Ларичева общеармейские знаки различия, так как был кадровым военным — все еще оставался даже не исполняющим обязанности, а именно заместителем начальника, фактически именно он командовал сейчас Особым Отделом корпуса. Но, при таком раскладе, старшим начальником — даже при относительном равенстве званий — все же являлся капитан государственной безопасности Кравцов, находившийся здесь со специальным поручением начальника ИНО Слуцкого. Другое дело — комбриг Тауринь. Этот к НКВД отношения не имел и, более того, являлся совершенно легитимным конкурентом работников Иностранного отдела, так как представлял здесь Разведывательное Управление РККА, вновь вошедшее с недавних пор в фавор у высшего руководства страны. Этого "горлом" не возьмешь, к нему требуется подходы искать, да ключи подбирать. Но на такое безобразие совершенно нет времени. Время уходит, как вода в песок, однако и латыш стоит крепко: у него за спиной не только возвращенный на должность и повышенный в звании командарм Берзин, но и герой Испании командарм Урицкий. Двоих таких попробуй обойди!
— Вы не понимаете, Борис Оскарович, — сказал Кравцов. — Дело не во мне или вас, и не в Петре Кирилловиче, — мотнул он головой в сторону комбрига. — Наш человек в окружении Седова доносит совершенно определенно, они готовят покушение на командарма.
— На командарма кто только не покушался... — Тауринь говорит по-русски чисто, но с легким акцентом, и еще Кравцову слышится в его словах брезгливая интонация.
— Я выполняю приказ своего руководства, — отстраняется от стола Кравцов.
— Вот и выполняйте.
Ну, да, у комбрига свое начальство, и оно рангом выше. Вышинский всего лишь член ЦК, а Ворошилов заседает в Политбюро.
— Товарищи, — он взял себя в руки и даже улыбнулся. — Даже странно! Одно дело делаем, а собачимся словно чужие...
— Дружба дружбой, а... служба... врозь, — заговорил, наконец, полковник Дац — та еще сволочь, если исходить из оперативки секретно-политического отдела. — Пятый отдел поставлен партией осуществлять контрразведывательную и контрдиверсионную деятельность в войсках, и я не вижу оснований для вмешательства ИНО НКВД в работу особых отделов РККА. Сначала вы, Федор Иванович, вмешиваетесь в операцию по разоблачению предателя в штабе интербригад, а теперь вообще предлагаете инкорпорировать ваших оперработников в структуры войсковых особых отделов! Неслыханно!
Но показушный демарш на успокоившегося Кравцова впечатления не произвел.
— Все правильно, Борис Оскарович, — кивнул он. — Но давайте, тогда уж, расставим, как говорится, книги по полочкам. Приказ о замораживании операции "Лихой" отдал не я, а старший майор госбезопасности Никольский, являющийся полномочным представителем НКВД в Испанской республике. Будете апеллировать к Израилю Моисеевичу, или все-таки не стоит?
Конечно, Леплевский куда более сильная фигура, чем Никольский, но Никольский здесь, а начальник 5-го отдела там. И потом за полномочным представителем стоит никто иной, как сам начальник Главного управления госбезопасности Агранов, а эта карта бьет все козыри, что имеются у "контрагентов". Но и это не все...
— Товарищ Никольский предполагал, что на этапе согласования действий наших... мнэ... структур... — Кравцов сознательно изображал из себя простачка-выдвиженца, поднаторевшего в коридорах Лубянки на канцеляризмах и трескучих фразах, но ума и опыта не набравшегося. Тем сильнее обычно бывали разочарования его оппонентов.
— ...могут возникнуть некоторые сложности... — он расстегнул нагрудный карман гимнастерки и достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.
Если честно, Кравцов имел слабость к таким вот простым фокусам, и использовал этот прием так часто, что отметка об этом появилась даже в его личном деле.
— Лев Лазаревич решил не перегружать оперсвязь шифровками и вчера лично переговорил с командующим, — он развернул документ и положил его на середину стола. — Вот резолюция товарища Якира. Этого вам достаточно?
4. Вильда фон Шаунбург, VogelhЭgel, в семнадцати километрах южнее Мюнхена, Германия, 15 января 1937года, утро
"Что происходит? Что, ради всех святых, происходит?! И кто мне забыл рассказать, почему и как?"
Рутина — отличное лекарство от тоски и душевной смуты. Это хорошо понимали предки, обнаружившие себя однажды в холодных и унылых стенах своих крепостей и городов. Там можно было, наверное, сойти с ума от одной только скуки. И тогда они придумали Ordnung — порядок — традиции, ритуалы, часы и календарь. И, разумеется, знаменитое немецкое воспитание...
Вильда оказалась воспитана просто великолепно. Она сама никогда даже не догадывалась, насколько хорошо. Ранний подъем, гимнастика, холодный душ... Кто бы мог подумать, что таких салонных фей — Kuche, Kirche, Kinder — воспитывают в духе Фридриха Великого? Никто, но... Плотный завтрак — предпочтительно с молитвой, но можно обойтись и без крайностей — и погружение в череду насущных дел, хозяйство ведь никто не отменял и содержание такого имения, как "Птичий холм" — не детская забава. Это и есть рутина — размеренное перемещение души сквозь вереницу необходимостей и императивов, когда не остается ни сил, ни времени на "шиллеровские страдания", на рефлексию, на самое себя.
"Но, боже мой! Не деревянная же я?!"
Мысли о Басте и Кайзерине возвращались, пробиваясь сквозь заслоны дел и забот, которые с упрямством настоящих баварских горцев громоздила перед ними Вильда. Ничто не помогало, не утоляло боли и печали, но все-таки "размеренная суета"... — "Нет, кажется, Баст написал "организованная суета!" — помогала забываться, отвлекая от сердечной боли.
И все-таки, все-таки... Ну, право, не железная же она, не холодная и бездушная тварь, чтобы вот так вот просто забыть обо всем?! Но и это было неверно. Не тварь, не бездушная ...
Дни, последовавшие за известием о гибели Кайзерины, были полны невыносимой муки. Болела душа, корчась от видений жестокостей и страдания в стиле Босха и Грюневальда. Вильда и сама не представляла, — еще одно, но не последнее открытие этих дней — до какой степени Кейт стала частью ее самой и ее отношений с Бастом — непростых, но замечательно изменившихся благодаря все той же Кайзерине. Не представляла, не понимала, как не знала и того, насколько устойчивой к ужасам нового мира создали ее душу Бог и Природа. Но как бы то ни было, это оказались воистину трудные дни, мучительные, изнуряющие... Противоречивые сообщения о судьбе "австрийской журналистки" приходили почти каждый день, а иногда и по нескольку раз на дню, меняясь от обнадеживающих до бесповоротно мрачных.
Убита... застрелена... умерла от ран... умирает от заражения крови...
И Баст сукин сын, молчал, как воды в рот набрал. Исчез, растворился в хаосе воюющей Испании и не подавал ни голоса, ни знака. Но потом... Потом одно за другим последовало несколько общеутешительных сообщений и "заявлений для прессы", и одиннадцатого ночью неожиданно позвонил так надолго пропавший Баст. Связь была отвратительная. Вильда едва улавливала слова мужа, в большей степени полагаясь на интуицию, чем на распознавание звуков речи в шуме. Но она вполне представляла, чего стоил ему этот звонок сквозь ночь, и понимала, что разговор этот не обычный, и что звонит он отнюдь не для того, чтобы сообщить, что у него все в порядке, или объясниться в любви. Впрочем, в последнем она как раз ошиблась. Баст очень тонко, не называя вещи своими именами, сказал ей, как сильно он ее любит и... как сильно любит он Кейт. И означать это могло лишь то, что обстоятельства сделались "особыми" и наступило время, "когда не только от нас зависит, жить или умереть". Был у них с Бастом однажды летом такой разговор... Но тогда, в августе, он показался ей почему-то незначительным и маловажным, чем-то мелодраматическим в стиле немецкого романтизма... Впрочем, она ни о чем не забыла и, когда позже задумалась все-таки над содержанием того разговора — в контексте иных, новых и не слишком новых фактов и обстоятельств — отнеслась уже к нему несколько иначе. Куда более серьезно, чем вначале. Ну, а теперь... Теперь и подавно относиться к такого рода вещам с легкомыслием, достойным "красивой немецкой женщины", было бы верхом идиотизма.
Баст позвонил в два с четвертью, но спать Вильда уже не легла. Оделась, умылась, привела в порядок волосы и спустилась на кухню. Дом спал, да и сколько их было всего, ее домочадцев? Трое, считая и старика Гюнтера. Она включила свет, "зажгла" электрическую плиту — у Шаунбургов стоял относительно старый Siemens 1927 года с цилиндрической духовкой — и быстро, без затей, сварила полный кофейник крепкого, вечернего помола, бразильского кофе. Затем она поднялась обратно наверх, вошла в кабинет Баста, чего обычно в его отсутствие не делала, и остановилась в раздумье. До сих пор все, что она делала, делалось как бы помимо ее осознанного желания. Она действовала как сомнамбула или пражский истукан, одеваясь и умываясь, спускаясь по лестницам и поднимаясь по ним, но теперь, придя, в конце концов, туда, куда хотела прийти, она очнулась, наконец, от своего "лунатизма" и снова обрела свободу воли.
Оглядевшись, Вильда решила, что света настольной лампы будет достаточно, и налив в тяжелую фаянсовую кружку, предусмотрительно принесенную с собой, немного горького и терпкого кофе, от которого ужасно здорово пахло зноем и энергией диких земель, принялась за дело. Она взяла из пачки в левом углу столешницы чистый лист бумаги. Выбрала один из дюжины стоящих в самшитовом кубке остро отточенных карандашей. Села в кресло Баста и, повторяя в уме мнемоническую считалку, заученную по просьбе мужа, медленно обвела взглядом его стол слева направо, а потом в обратном направлении, тщательно фиксируя каждый предмет и определяя его место в общей композиции. Через минуту на листе бумаги возникли две строчки цифр: два телефонных номера в Вене и Париже. Покончив с этим, Вильда встала и подошла к книжным шкафам. Как и следовало ожидать, книги, показанные ей однажды Бастом, она помнила и нашла без затруднений. Теперь оставалось лишь снять их по очереди с полки, открыть на третьей, тринадцатой и тридцать третьей страницах и прочесть пятую, пятнадцатую и двадцать пятую строчки, если считать снизу. Ничего сложного, и память услужливо восстановила запомненные наизусть фразы и слова.
"Все".
Книги вернулись на место. А Вильда передвинула кресло в эркер, застекленный от пола до потолка, взяла из запасов мужа бутылку кирша и, прихватив кофе и пепельницу, устроилась в кресле "встречать рассвет". Спать она не хотела, и ей было о чем подумать. Так что, остаток ночи Вильда провела в размышлениях "о разном", сдобренных отдающим миндалем, настоящим немецким киршвассером и горьким до изумления бразильским кофе.
