"Если исцелять физические травмы на месте, не дожидаясь, пока начнётся рубцевание, результат должен быть именно таков. Когда остаётся шрам, это значит, что целитель либо запоздал с оказанием помощи, либо сработал слишком грубо, без внимания к деталям. Либо — третий вариант — рана не является чисто физической. Например, ожоги. Следы, оставленные огнём, кислотой, едкими щелочами и прочими подобными вещами, целитель не может убрать полностью и сразу. Если что-то убило саму ткань, из которой скроено тело, появление шрамов неизбежно. Их можно убрать позже, но используются при этом совсем другие средства, да и сил уходит несравненно больше. По сути дела, рассосать рубец лишь немногим проще, чем отрастить новый палец".
— Отрастить палец? — переспросил Клин.
"Если бы во время тренировки тебе срезало палец-другой, я бы тут же приставила их на место и прирастила — без рубца. Рука или нога — то же самое. Только для операции по приживлению, к примеру, обеих ног, да ещё в случае, когда вместо чистого среза имеют место последствия рвуще-дробящего удара, большинству светлых целителей не хватает сил на чистое исцеление. Если на стройке упавший гранитный блок раздавил каменщику в кровавую кашу руку по локоть, почти все светлые отступятся. Или запросят от шести до десяти с лишним сотен золотых, что, по сути, то же самое. Только хороший тёмный маг сумеет восстановить конечность так, что уже спустя четверть часа после происшествия каменщик вернётся к работе. Использовать боль травмы для её лечения — это очень практично. И эффективно".
— Практично? Эффективно?
"А ты считаешь, что гипотетическому каменщику лучше было бы остаться без руки?"
— Нет, — вынужденно признал Клин. — Но...
"Похоже, ты созрел для беседы об этике магии. Я права?"
— Да... учитель.
"Ты слишком долго раскачивался. Впрочем, это и к лучшему. Сразу после Дерига я бы не смогла как следует говорить, а сейчас..."
— Ты знаешь о... жертвоприношении?
"Конечно. Столь могущественный тёмный ритуал я бы никогда не пропустила. Я следила за работой Стилета, я наблюдала твою реакцию на происходящее, я помогла душе, отлетевшей из настрадавшегося тела, обрести покой. Конечно, я знаю!"
Клин почувствовал, как дрожат его пальцы.
— Помогла душе?.. нет! Это — потом. Ты сказала, что следила за нами... за мной. И... что?
"В каком смысле — "что"? Ты хочешь спросить, как я оценила твои мысли и чувства по поводу происходящего? Не стал ли ты мне отвратителен, не испугал ли меня?"
— В таком виде это как-то глупо. Но ведь нельзя так равнодушно смотреть в глаза злу! Нельзя! Я... там я впервые почувствовал, что тьма и зло...
"Остановись! Ты жевал этот бред на сон грядущий много дней. Если ты сейчас начнёшь повторять вслух то, о чём до этого лишь размышлял — если это можно назвать размышлениями! — никому не станет легче".
— Вот как? По-твоему, от всего этого можно просто отвернуться?
"Не перебивай. И будь внимательнее. Я — твой учитель, в конце концов! Неумно и невежливо перебивать собственного учителя".
— Хорошо. Говори.
"Я буду предельно краткой. Тьма и свет, как тебе следовало бы помнить, суть абстракции. А добро и зло — это категории более конкретные, появляющиеся, когда совершается действие. Но помимо добра и зла есть ещё более конкретные категории: польза и вред. И даже если максимально упростить положение вещей, приравняв любые действия света к Добру, а любые манифестации тьмы поименовав Злом, категории пользы и вреда не дадут нам заплутать в философских дебрях. Рассмотрим проведённое Стилетом жертвоприношение. Вполне реальный и известный нам обоим случай. Это был однозначно тёмный ритуал. Во время его проведения было совершено явное зло: подвергнута мукам ради получения магической энергии женщина. А теперь хорошенько подумай, трезво взвесь обстоятельства и ответь: явилось ли это зло вредом? И если да, то для кого?"
— Для замученной, конечно! Или смерть на алтаре — не вред?
"В данном случае, как ни странно, нет... по крайней мере, ответ не однозначен".
— Неужели?
"Я просила: не перебивай! Весьма вероятно, светлые дали бы тот же ответ, что и ты. Прекрасно зная о неизлечимости синдрома Мурта — не так уж много болезней, перед которыми бессильна мощь магов-целителей, они все наперечёт! — светлые предпочли бы оттягивать агонию, продлевая жизнь несчастной матери. Которая, потеряв сына и терзаемая болью второй-третьей стадий развития синдрома, уже вряд ли хотела бы жить. Смерть была неизбежна, ты это знаешь. Но делая выбор между мучительно долгой смертью при естественном течении болезни и коротким мучительным самопожертвованием на алтаре, ты даже мысли не допускаешь, что второе может быть... нет, не благом, судьба дала нам на выбор два варианта зла — но пользой. Ты когда-нибудь видел смерть от неизлечимой болезни, растянутую на месяцы? Нет?"
— Не видел, — признался Клин.
"Вот потому ты и осуждаешь Стилета. В Тральгиме среди моих постоянных пациентов был один моралист, страдающий примерно от того же, от чего Стилет за один день избавил своего деригского пациента. Тральгимский моралист, видите ли, не желал жить за счёт жертвенной крови... но не был достаточно богат, чтобы заплатить кому-то из светлых за окончательное исцеление. Поэтому всё происходило примерно так: он приходил ко мне, платил сотню золотых, я медленно резала на алтаре поросёнка, пока больной изо всех сил отворачивался и морщился. Боль уходила, наиболее крупные опухоли начинали рассасываться. Я сообщала — всякий раз сообщала! — что приношение ещё двух, максимум трёх поросят может вернуть ему здоровье окончательно. Моралист гордо отказывался, хотя две-три дополнительные сотни мог бы выложить без особого напряжения финансов, и уходил. Месяц, полтора, а то и два он вообще не вспоминал о том, что болен. Потом вспоминал. Терпел. Пил настой ласковой травки[12], а вечером заваривал сон-траву. Когда терпеть становилось невозможно, начинал клянчить у моего светлого коллеги, господина Дилуша (ты с ним, помнится, даже шапочно знаком), обезболивающие посильнее. Дилуш давал. Цена — от пяти серебрушек до двух полновесных золотых за дозу. Поскольку господин магистр целительства придерживается изложенных в кодексе правил, когда это ему выгодно, он честно предупреждал моралиста о том, что обезболивание — не панацея. И отправлял моралиста ко мне, когда находил его физическое состояние по-настоящему опасным. Тот артачился... но боль очень хорошо умеет уговаривать. Спустя примерно полгода с момента первого визита моралист приходил ко мне с сотней золотых, а поросёнок у меня уже был приготовлен".
— К чему ты это рассказала?
"Да так, просто небольшая иллюстрация. А знаешь, сколько времени прошло с момента, когда больной моралист впервые заглянул на огонёк в шестиугольную башню потомственных некромантов на окраине города? Можешь не гадать. Я унаследовала этого клиента от своего отца! Можешь сам посчитать, сколько поросят рассталось с жизнью ради этого... больного, которого могли окончательно исцелить всего четыре жертвы за раз!"
— Чем ты недовольна? Очень выгодно иметь постоянных клиентов, не так ли?
"Для Дилуша иметь такого клиента было куда выгоднее. Но я не о том. Чем я недовольна? Да глупостью человеческой! Тот моралист жил одним днём, не вспоминал прошлое, не заглядывал в будущее. Не считал поросят, в конце концов. А если и считал, то наверняка отворачивался от своей вины. Это ведь я резала несчастных животных, а вовсе не он! Я — некромант, маг тьмы и зла, а он просто мимо проходил и забрызгал краешек своего белоснежного плаща!"
Отблеск раздражения, принадлежащего Эйрас и закованного в цепи воли, буйствовал в сознании Клина. Как сухая гроза с блеском молний и внезапным грохотом прямо над головой: вроде и не особо опасно, но...
И отгородиться от чужих эмоций не получалось. Среди прочего — потому, что они находили отклик в душе вольного охотника.
"Запомни, Клин: хуже нет, когда больной вредит себе вопреки советам врача. Быть может, тебе ещё придётся глотать эту злость, когда у тебя появятся свои пациенты... но если так случится, терпи! Их выбор, не твой: лечиться или нет, соблюдать предписания или не соблюдать, выдерживать режим или плевать на него. Ты оказываешь помощь, причём лишь тогда, когда тебя попросят, и такую, какую попросят. Остальное — не твоё дело. Даже если очень хочется сделать это дело своим. Кодекс целителей я тебе непременно дам почитать. Потом. Это полезное чтение, наводящее на грустные мысли. А сейчас вернёмся к нашей троичной проблеме: свет и тьма, добро и зло, польза и вред. Тебе известен принцип взаимодополняемости логики и этики?"
— Слышал что-то такое.
"Освежу твои воспоминания. В одной из популярных формулировок этот принцип гласит, что любая ситуация должна рассматриваться с позиций и разума, и нравственности. Тот, кто меряет всё только холодным рассудком, как и тот, кто меряет всё лишь нормами морали — наполовину слепы. Первые закрывают левый глаз, вторые — правый, но одноглазые всегда ущербны в сравнении с видящими двумя глазами".
Игла заколебалась, прежде чем продолжать; мысленная связь успела стать такой тесной, что Клин ощутил её колебания не хуже, чем свой собственный интерес.
"Иногда мне кажется, что проблему выбора лучше рассматривать ТОЛЬКО с помощью логики. Разум смотрит дальше, видит больше альтернатив, ставит больше вопросов и даёт больше ответов. Этика в принципе не может ответить на вопрос, что было бы, если. Она оперирует фактами, а не предположениями — даже если эти предположения не вызывают ни малейших сомнений, как неминуемая смерть от синдрома Мурта. И если этика вообще зачем-то нужна мыслящему — то лишь затем, чтобы помнить, как принимает решения менее разумное большинство".
— А ты высокомерна, как я погляжу.
"Наверно. Но у меня есть на то причины, не так ли? Я действительно умнее и дальновиднее среднего аптекаря или писаря, не говоря уже о судомойках или дворниках. Этика, знаешь ли, здорово экономит умственные усилия. Не убивай! Не кради! Не лги! Всё просто и ясно. И думать уже не обязательно. Многие, очень многие боятся самостоятельно мыслить пуще чумы и глада. Но ведь любая замкнутая система вроде этики — конечна, а тем самым и ограничена. Легко можно выйти за пределы её применимости... и, если привык опираться только на этику, двигаться дальше становится невозможно".
— Логика тоже имеет свои границы.
"Конечно. Но логик приучен лучше чувствовать эти границы. Он не машет крыльями там, где нет воздуха, и не строит мостов через океаны. А вот приверженцы строгих этических правил так и норовят заняться чем-то подобным. Им сказали: не убивай! И они стали беспомощны перед насилием. Им сказали: не лги! И их язык стал их врагом. Ты помнишь, что я говорила тебе о жёстких моральных запретах? Ещё в "Гриве льва", в Остре?"
— Что они плохо гнутся и легко ломаются.
"Запомнил? Хм. Не то чтобы легко... беда в ином: ломаясь, они калечат всех вокруг. Этика говорит: не причиняйте другим боли. Глупость! Люди постоянно причиняют друг другу боль. Невозможно жить рядом и не доставлять неудобства своим присутствием. Или отсутствием, не суть важно. Мораль запрещает делать больно. Логика говорит, что без этого не обойтись. И добавляет, что причинение боли бывает на пользу".
— Как при жертвоприношении?
Мысль Иглы заострилась и заледенела. И прошила щиты возражений — навылет.
"Нет. Как при публичной порке. Как при хирургической операции. Как при расставании влюблённого с равнодушной. Как при строгом выговоре. Боль изобрели не люди: животным она тоже известна, как членистоногим, как червям, как деревьям. Боль следует признать необходимой. Она существует объективно: как свет, как тьма. Горе и радость, печаль и довольство, любовь и ненависть — у всего этого есть своя цель. Нельзя погрузиться в свет, отказываясь замечать тьму: жизнь не исчерпывается только своей правой половиной. Ладонь, которой никак не сжаться в кулак, — уродство. Кулак, который никак не может разжаться, — другое уродство[13]. Логика должна указывать, когда следует протянуть руку другу, а когда — ударить врага. Человек, который убивает на войне, зовётся хорошим солдатом. Убивающий в мирное время есть преступник. Но тогда не преступником ли надо назвать и того, кто отказывается убивать на войне?"
— Я совсем не об этом хотел поговорить.
"Знаю. Но у логики есть ещё одно отличие от этики. Быть может, самое важное из всех. Логика не даёт лёгких ответов — и не признаёт готовых рецептов. Каждый, кто отважился поднять знамя разума, обязан заботиться о его чистоте САМ. Никто не станет думать за тебя, никто не подскажет, что хорошо, а что плохо. Жизнь в сомнениях тяжела, поэтому не бывает существ, живущих по уму всегда и везде. Любой когда-нибудь да даст себе послабление... но горе, когда отдых от работы мысли вдруг затягивается. Передышки опасны, а снова раскрутить маховик размышлений — тяжело. Некоторым это так и не удаётся".
— Но я...
"Клин, ты не лучше и не хуже других. Твоя натура — это натура тёмного мага. Таков уж твой путь. И мой. И Стилета. И никто из нас не выбирал тьму сам. Это судьба, ученик. Всё, что мы можем сделать по своей воле, — решить, насколько далеко мы готовы зайти в эти воды. Всё, что мы должны, действительно должны, — стремиться приносить пользу при помощи зла. Это трудно. Это не принесёт нам ни любви, ни хотя бы признания. Что бы мы ни делали, сколько бы жизней ни спасли, сколько бы мук ни облегчили, нас всё равно будут бояться, ненавидеть и презирать. Так устроен мир. Утешься тем, что из страха, ненависти и презрения мы черпаем силы. В мире довольно тьмы и без нас. Некроманты существуют не для того, чтобы она стала гуще, а для того, чтобы её мощь не пропадала впустую. Мы приносим пользу тем, кто изливает на нас своё внутреннее зло. Самый строгий моралист признает, что это хорошо".
— Но...
"Сегодня ты совершил очередной прорыв. Ты отбил все мои атаки и уцелел. Выжил. Ценой малой крови и малой боли. Но этот прорыв ты совершил не раньше, чем я сменила безопасные поленья на смертоносную сталь. Только после этого ты начал выкладываться по-настоящему. Если бы я не показала, что готова ранить тебя и даже убить, — сколько ещё ты топтался бы на пороге, лениво скребясь в дверь, ведущую к очередному уровню мастерства? Если бы ты не был ранен — как долго пришлось бы ждать подходящего случая, чтобы научить тебя азам самоисцеления? И, кстати, если бы ты не швырнул в меня нож, как долго я оставалась бы в неведении о том, что мои рефлексы бойца и чутьё на опасность остались при мне?"
— Ты не хочешь меня слушать! Я... я хотел сказать... мне понравилось. Там, в Дериге, был момент... моменты... когда мне очень нравилось происходящее. Я хотел сам взяться за... инструменты. Занять место Стилета. Я хотел этого!
"Тише. Я услышу тебя, даже если ты будешь шептать... или молчать. Тебе нравится причинять боль? А отвратительным тебе это не кажется?"
— Кажется.
"И что в тебе сильнее: жажда крови или омерзение? Влечение или страх?"
