"Ну, да, он же белый офицер, — напомнила себе Кейт. — Наверняка знает французский язык с детства. Гувернантки, то да се..."
— Что вы сказали, месье Тревисин? — переспросила она.
— А я думал по-болгарски то же самое... — смутился Алекс.
Вообще-то ему было под сорок, и имя Александр — да еще и по-русски, с отчеством — подошло бы Тревисину куда больше, но все — здесь, в госпитале, — называли его на французский манер Алексом, и он, разумеется, не возражал. Привык, должно быть, за столько-то лет!
— Алекс, — через силу улыбнулась Кейт. — Я же вам уже объясняла, я австриячка, а никакая не болгарка.
— Извините! — вполне искренне расстроился Тревисин, но Кейт отчего-то показалось, что Алекс лукавит. Он был не прост, этот белогвардеец, сражавшийся теперь в Испании против националистов. Совсем непрост, и возможно, не столько специально, сколько по привычке все время проверял вся и всех. Но, в любом случае — права она или нет — с ним стоило держать ухо востро, ведь как узнать, на кого он по-настоящему работает?
— Извините!
— Не за что, — еще раз попыталась улыбнуться Кайзерина. — Помогайте!
Она всерьёз оперлась на предложенную руку, и пошла с Алексом к асьенде. Тревисин заметно прихрамывал — последствия ранения под Заморой во время атаки 14-й интербригады, но уже шел на поправку. А воевал он, что любопытно, в том самом батальоне "Марсельеза", командиром которого при столь драматических обстоятельствах стал ее знакомец по ранней осени в Барселоне — капитан Натан.
Однако ей сейчас было не до ассоциаций и аналогий: плечо разболелось, голова кружилась, перед глазами — мелькали черные мухи. И даже капли дождя, падавшие на лицо, никак не могли "пробудить" Кейт от овладевшего ею морока. Она то задремывала на ходу, то приходила в себя, вздрагивая и окунаясь в одолевавшую боль. Да и Тревисин, понимавший, без сомнения, в каком она находится состоянии, оказался тверд и последователен в желании с миром доставить Кайзерину на место, то есть, в госпиталь, в палату, на койку...
За четверть часа они доковыляли — с остановками и отдыхом — до ее "кельи", и, благодарно посмотрев на спутника, Кейт опустилась на кровать и потеряла сознание.
Глава 9. По ту сторону добра и зла
1. Раймон Поль, Барселона, Испанская республика, 14 января 1937, после полудня
Летели через Марсель, но на побережье бушевала гроза, и вылететь в Барселону сразу же после заправки не удалось. А потом стало поздно, поскольку ночные полеты в Испанию, где, между прочим, шла война, не практиковались. Гражданскими летчиками не практиковались. А так что ж... Но они не были военными, а потому заночевали в Марселе, и ранним утром — как раз утих дождь, и небо немного очистилось — "рванули на юг". На юго-запад, разумеется, но кто будет придираться!
А в Барселоне... Ну, в принципе, затем они и летели в Испанию. Первый концерт дали уже в полдень. И никакой сиесты, что характерно! Впрочем, на дворе зима, и всю прошедшую неделю лили дожди. На городских улицах сыро и холодно, небо пасмурное, настроение — мрак, но Виктория собралась — а это и само по себе чудо, на которое стоило посмотреть, хотя и не многие сподобились, — и вышла на сцену старого варьете на Рамблес. Вышла, посмотрела в зал и... улыбнулась. Зал взорвался аплодисментами, а она запела "Одна под дождем" — новую песню из нового фильма, так славно перекликавшуюся с ее первым шлягером про танец под дождем. Как и следовало ожидать, Виктория была великолепна, и зал буквально знобило от любви и восторга, хотя большинство зрителей были в форме и при оружии. О чем им, казалось бы, думать кроме войны и смерти? Впрочем, вели они себя вполне целомудренно: и коммунисты, и анархисты, и "прочие все" боготворили Викторию, дружно забыв о партийных разногласиях, и чуть что, начинали скандировать: "La rubia Victoria! La rubia Victoria! La rubia Victoria!" И она расцвела на глазах, впитав восторг толпы, и "поднялась" еще выше, туда, где речь шла не о голосе уже или внешности, а о душе и Даре. И "Бела Чао", которую они с Раймоном с октября тридцать шестого готовили специально для Испании, прозвучала так, что просто с ума сойти!
Аплодировали стоя, свистели, вопили, что-то неразборчивое скандировали... Бросали цветы, их оказалось неожиданно много, и даже пару раз — из-за полноты чувств, наверное, выстрелили в потолок.
— Как я тебе? — спросила Виктория в авто по дороге в отель.
— Грандиозно! — совершенно искренне ответил Раймон, поднося огонь зажигалки к сигарете в мундштуке черного янтаря.
"Довольно стильно и настолько же дорого... — усмехнулся он мысленно, наблюдая за тем, как закуривает Виктория. — Соревнование с "Кузиной Кисси" продолжается..."
— Да, неплохо получилось... очень эмоциональная публика... "сопереживательная"... У тебя, кажется, есть НЗ, ведь так?
— У меня есть НЗ, — вздохнул Раймон, но все-таки достал из кармана пиджака фляжку и передал ее Виктории.
Он — насколько это вообще возможно — контролировал количество выпитого, и вроде бы, не без успеха. Однако карьера звезды и дивы — опасная стезя. Это ему и Шаунбург — как специалист — объяснил, да и сам Раймон когда-то давно, в прежней жизни, читал. Тогда, например, когда после армии заинтересовался химией наркоты... и биохимией тоже. Процессы творчества, особенно у певцов и актеров, приводят к выбросу огромных порций адреналина и эндоморфинов... Там вообще такая дикая химия бурлит, что хоть святых выноси. Вот алкоголь и вписывается... Удачно, надо сказать, вписывается, но Раймон был не только автором песен дивы и ее главным импресарио, он ее еще и любил, а потому бдил, "хватал и не пущал". Выходило не без трений, но пока вполне успешно и даже мирно. Во-первых, потому что Виктория и сама не дура и все прекрасно понимает, а во-вторых,... Во-вторых, ему хотелось надеяться, что его мнение ей отнюдь не безразлично.
— Что дальше? — спросила она, отрываясь от фляжки.
— Обед со звездами первой величины, — улыбнулся Раймон, принимая емкость и пряча ее в карман от греха подальше. Самому ему в свете нынешних планов пока лучше было не пить вовсе или пить одну воду.
"Еще успеют напотчевать..."
— А почему не ужин? — удивилась Виктория. — Я же еще в шесть выступаю... На полный желудок? Не пойдет!
— Ешь меньше, — предложил Раймон, а что еще он мог ей предложить?
"А еще лучше, не пей вина... "
— Так что там с ужином? — настаивала Виктория.
"Вот же настырная!"
— Да, с ужином все как раз просто, — вздохнул Раймон. — Ужин в твою честь дает великий и ужасный Дуррути, который сейчас здесь самый главный, но, в основном, потому, что у него под рукой все крупные военные и полицейские силы провинции. Диктатор Каталонии — никак не меньше.
— Постой! — снова удивилась Виктория. — Он же, вроде, анархист?
— Анархист не бранное слово, — возразил Раймон, вспомнивший вдруг по ассоциации "Оптимистическую трагедию". — Это всего лишь определение принадлежности к одной из легальных политических партий. И ФАИ, мон шер, ничуть не уступает ИКП, во всяком случае, здесь, в Барселоне.
— Значит, он дает нам ужин, — кивнула Виктория.
— Нет, — улыбнулся Раймон. — Дуррути дает ужин в честь тебя, а все остальные приглашены заодно.
— Ага! — усмехнулась Виктория. — А обед?
— О! — поднял вверх палец Раймон. — Обед дает Генеральный консул СССР в Барселоне Владимир Антонов-Овсеенко и главный советник ВМФ Испанской республики дон Николас Лопанто... Любопытный, между прочим, человек. Рекомендую познакомиться...
— Ну, раз ты настаиваешь...
"Помолчала бы... говорунья!" — но, с другой стороны, из роли не выпадает и на том спасибо.
Хотя в этом он был к ней, пожалуй, несправедлив. В той или иной степени, Виктория "играла" все время, ни на мгновение не нарушая своего и так уже двойственного образа певицы и разведчицы, и оставалась "самой собой" везде и всегда, кто бы ее там не "слушал", и кто бы за ней не "присматривал". А у Раймона на этот счет была не обычная для влюбленного мужика паранойя, он просто кое-что знал и о диве Виктории, и о тех, кто мог сейчас ее "смотреть и слушать".
2. Кайзерина Альбедиль-Николова, Эль-Эспинар, Испанская республика, 14 января 1937, вечер
К вечеру распогодилось, и на небе высыпали звезды. Большие, яркие... И настроение снова переменилось. Она поспала немного, почти сразу же по возвращении провалившись в жаркое забытье, потом проснулась, поела — как ни странно, "нагуляв" во сне аппетит — и снова поспала после того, как сестра милосердная сменила повязку на плече. Во второй раз проснулась уже ближе к вечеру, а боль-то почти и не чувствовалась уже, и слабость прошла, и в голове не звенело. В общем, как говорила одна питерская знакомая "опять свезло". Но все равно — береженого, как говорится, бог бережет — "накатила" полста граммов для поднятия тонуса и как проверенное временем обезболивающее, и, спустившись во внутреннюю аркаду второго этажа, закурила на свежем воздухе.
— Ну, как вы сударыня? — спросил, появляясь на галерее Алекс Тревисин. — Судя по вашему виду, отпустило. Я прав?
— Правы, — кивнула Кайзерина, подставляя лицо прохладному ветерку. Замечательно пахло апельсинами, мокрой зеленью, и варящейся на кухне кукурузной кашей. — Я что-то пропустила? Что там за шум был часа два назад?
— Транспорт с фронта... — интонация собеседника сказала Кейт даже больше, чем сами слова.
— Опять штурмовали Саламанку?
"Господи, ну когда же это все кончится?"
— Нет, — покачал головой Тревисин. — Это с юга. Наши, я так понимаю, попытались провести атаку с фланга, а Мола готовил там же свой удар — на прорыв в южный анклав. Произошел встречный бой, и, похоже, генерал свою задачу выполнил... А Гарсиа ударил навстречу, на Мериду и Касарес... Так говорят.
— Много раненых? — спросила Кейт, глядя вниз, туда, где сновали через просторный двор медсестры и санитары. Скорее всего, в операционной и процедурных кабинетах продолжали работать до сих пор.
— К нам поступило немного, всего тридцать девять. Остальные, как говорят, — в новый русский госпиталь и еще куда-то... Много. Угостите сигаретой, баронесса?
— Курите, поручик! — Кейт вынула из кармана пальто портсигар и протянула Алексу. — Что там наш юный друг Митрио?
— Дмитрий поправляется, — улыбнулся Тревисин. — Но ходить не сможет еще долго, и это его... Ну, скажем, это его сильно расстраивает.
— Бесится? — усмехнулась Кайзерина, представив себе юного краскома, волею обстоятельств не только оказавшегося в испанском госпитале, где кроме Алекса никто по-русски не говорит, но и с загипсованной "по самое не могу" ногой, что напрочь лишало лейтенанта РККА всякой свободы передвижения.
— Бесится, — согласился Тревисин и прикурил от старенькой, едва ли не самодельной зажигалки. — Спасибо, — чуть поклонился он. — Неохота, знаете ли, из-за такой безделицы возвращаться в "нумера", а курить, напротив, неожиданно приспичило. Такова несовершенная человеческая натура.
— Да уж... Но вы мой должник, Алекс, вы это понимаете? — когда хотела, Кайзерина умела быть весьма убедительной.
— Готов отслужить, — улыбнулся Тревисин.
— Тогда объясните мне, каким духом вас занесло в Испанию? — Кайзерине это было и в самом деле интересно, вот и спросила, наконец. — Ведь вы же царский офицер и должны быть антикоммунистом, я правильно понимаю? А тут... Ну, это не Россия, разумеется, но все равно... Содом и Гоморра... Народный фронт... красные знамена... И еще, почему у вас французская фамилия?
— Народный фронт, — кивнул Тревисин. — Красные знамена... — вздохнул он. — Французская фамилия...
Помолчал, затягиваясь, выпустил дым и посмотрел в небо, на звезды, прищурив внимательные серые глаза.
— Царский офицер... — усмехнулся он. — Не совсем так, баронесса, или вовсе не так. Я фронтовой офицер, в военном училище не учился, да и никогда, представьте, не видел себя офицером... О другом мечтал, к другому стремился. Моя настоящая фамилия Лешаков, и никакой тайны в этом нет. Тревисином я стал, когда завербовался в Иностранный легион. Так звали моего приятеля-француза. Мы с ним, знаете ли, в шахте вместе работали. Уголь добывали. Он... он погиб потом. Но вы ведь не об этом спрашивали.
Мой отец, царствие ему небесное, был машинистом паровоза. Не знаю, разбираетесь ли вы, Кайзерина, в таких вещах, но по тому времени машинисты были элитой рабочего класса. В профсоюз входили, правда, к революционным лозунгам относились весьма настороженно, поскольку жили очень и очень хорошо. Мне батюшка учебу оплатил, так что я на войну попал с университетской скамьи, студентом третьего курса юридического факультета. Стало быть, не из князей я, и даже не из баронов, хотя и мне своей родословной стыдиться нечего.
— Ужас какой! — воскликнула потрясенная его рассказом Кайзерина. — Они вам не дали даже доучиться!
— Кто? — встрепенулся Тревисин-Лешаков. — Ах, да, — кивнул он, понимая. — Царские сатрапы... Но дело в том, Кайзерина, что я ушел на фронт vol'noopredelyayuschimsya.
— Как вы сказали? — переспросила Кейт, хотя прекрасно поняла русское слово.
— Волонтером, — перевел Лешаков.
— Волонтером? — удивилась Кейт.
— А что вы удивляетесь? — Алекс загасил окурок в ржавой консервной банке, приспособленной госпитальными курильщиками под пепельницу, и снова посмотрел на Кайзерину. — Я был патриотом и верил, что все русские люди должны сплотиться против супостата, то есть против германцев и австрийцев. К тому же я был социалистом, членом партии социалистов-революционеров...
— Вы социалист? — вздернула вверх свои чудные золотисто-рыжеватые брови Кейт.
— Я социалист, — грустно улыбнулся собеседник.
— Но разве социалисты были не против войны? — спросила тогда она, хотя и знала, что это не так. Однако по "роли" вопрос просто напрашивался, вот она и спросила.
— Ультралевые были против, — кивнул, соглашаясь, Тревисин. — Коммунисты, большевики. А социалисты, я имею в виду настоящих социалистов, — лейтенант сделал многозначительную гримасу, — так вот социалисты, как ваши, так и наши, поддерживали свои правительства.
— Вот как... — озадаченно протянула Кейт. Такой поворот сюжета был ей весьма любопытен.
— Вот так, — подтвердил рассказчик.
— И что же дальше? — спросила она.
— Дальше... Я вас сильно затрудню, если попрошу еще одну сигарету?
— Да, бог с вами, Алекс! Берите, конечно.
— Я попал на фронт в июне шестнадцатого. Прапорщик военного времени, вроде нашего Дмитрия. Впрочем, Дима малограмотный по не зависящим от него причинам, я был образован гораздо лучше, даже и в военном смысле... — Лешаков остановился на мгновение, и Кейт смогла втиснуть в его рассказ новый вопрос.
— В каком смысле? И как это возможно? — спросила она.
— Видите ли, Кайзерина, нас совсем неплохо готовили на ускоренных курсах... Да и ведь нам не надо было, как полуграмотным крестьянским парням, все по три раза объяснять. Господа студенты, присяжные поверенные и инженеры, — мы простые воинские истины на лету ловили. Да и какие там истины? Профиль траншеи, возможности полевой артиллерии, использование складок местности? Все это не так уж и сложно... Но дело не в этом... В феврале семнадцатого я был уже поручиком, солдатский "Георгий" за храбрость, определенный род уважения и доверия со стороны, как тогда говорили, нижних чинов... И ведь я был членом одной из тех партий, что свершили революцию. В общем, я был окрылен, полон надежд... Мне казалось, что все теперь пойдет совсем не так, как было прежде. Что Россия? Она ведь великая страна, баронесса, что бы кто ни говорил... Так вот, я был полон надежд, предполагал... верил, что Россия воспрянет, сбросит с себя обветшавшие вериги кликушества и дворянской косности, и станет... Ну, не знаю, не помню уже, какой хотелось ее видеть, но, безусловно — великой, могучей, прекрасной и доброй к своим сыновьям и дочерям.
