— Разумеется, — улыбнулся Шаунбург. — Можно попросить, чтобы нам принесли кофе?
Они сидели в приватном "уголке", устроенном Гейдрихом в подражание Гиммлеру. Такой же, как у шефа кожаный диван углом, прямоугольный капитальный стол и два кожаных кресла вдоль длинной стороны стола. Даже картины на сходящихся углом стенах чуть ли не те же самые — настолько похожи: романтические развалины на скалистом холме и какой-то сельский пейзаж.
— А не описаетесь, дружище? — спросил Гейдрих, вызывая нажатием кнопки адъютанта.
Разумеется, и эта шутка прозвучала неспроста. В этих стенах просто так даже не дышали. А уж потели и улыбались только со смыслом, и зачастую с двойным смыслом. Вот и сейчас, грубоватая, почти плебейская незатейливость остроты должна была показать собеседнику, что характер их, Гейдриха и Шаунбурга, отношений далеко выходит за рамки служебной подчиненности. Почти дружба...
"Почти..."
— Меня тревожит непроясненность "обратного адреса", — Баст достал из портсигара сигарету и потянулся за зажигалкой, а она у него была примечательная. На первый взгляд как бы и не "Zippo", но на самом деле — австрийская, ручной работы, той же модели, которую американцы и взяли за образец. Подарок "кузины Кисси", женщины, имеющей вкус на красивые и дорогие вещи.
"Аминь!"
— Да, это серьезно, — на этот раз, Гейдрих не стал уводить разговор в сторону, и перешел, наконец, к делу. Ведь дьявол в деталях, не правда ли?
— Вот, посмотрите, Себастиан, — предложил он, выкладывая перед Шаунбургом лист голубоватой бумаги с коротким машинописным текстом, главную часть которого составлял список персоналий.
Баст посмотрел текст. Хмыкнул про себя и прочел еще раз. Прикрыл глаза, повторяя в уме имена, звания и должности.
"Неплохо..."
Прочел для верности еще раз. Гейдрих его не торопил, лишь чуть позже, когда принесли кофе, перевернул лист текстом вниз.
— Спасибо, — кивнул фон Шаунбург на чашку кофе. — И... да. Я запомнил. Но они наверняка захотят увидеть и "тень отца Гамлета".
— У вас мрачный юмор, Себастиан, — усмехнулся Гейдрих. — Но вы правы, захотят. И пусть увидят... ну, скажем, его, — с этими словами шеф "зипо" выложил на столешницу еще один документ и, прикрыв текст ладонью, постучал длинным пальцем музыканта по подписи.
"Доктор Геббельс. Я угадал!"
— Как считаете, сойдет он за "тень отца Гамлета"? — спросил Гейдрих, убирая оба документа.
— Боюсь, что за одной тенью мои собеседники могут вообразить себе еще более впечатляющую... тень, — Баст специально выдержал паузу, чтобы Гейдрих почувствовал не высказанное вслух слово.
Фигура, а не тень.
— Это их право, — чуть пожал плечами Гейдрих. — Разговор ведь идет об очень серьезных вещах. А значит, искренность лучшая политика. Они не могут не знать в каком мы сейчас положении, но и мы знаем кое-что про них. Пытаться дожимать соперника до конца — чревато серьезными последствиями для обеих сторон. А мы, в конце концов, имеем одних и тех же врагов.
— Вы имеете в виду евреев? — поднял бровь Шаунбург.
— Я имею в виду Англию, — усмехнулся в ответ Гейдрих, давая понять, что уловил намек. — А евреи... что ж... они ведь могли бы уехать в Палестину... Но Британская империя этому противится, и нам приходится до поры до времени использовать популярные в народе лозунги.
Разумеется, это не было правдой. Антисемитизм являлся одним из краеугольных камней в фундаменте идеологии НСДАП и отменять его было поздно, если возможно вообще. Другое дело, что в реальной политике — тем более на войне — идеология иногда, хотя и не всегда, уступает, если не здравому смыслу, то хотя бы фактическим интересам. И в последнее время Гейдрих явно начал проводить в "еврейском вопросе" какую-то особую — свою, — хотя, возможно, и одобренную свыше, линию. Во всяком случае, заигрывание с русскими коммунистами, среди которых было полно евреев, и Америкой, где еврейские капиталы играли определенную и совсем немалую роль, могло подвигнуть руководство Рейха решать наболевший вопрос несколько иначе, чем это случилось в истории, известной второму, вернее, первому "Я" Баста фон Шаунбурга. Впрочем, ничего еще не произошло, и история легко могла вернуться в прежнее русло, которого на самом деле, возможно, и вообще не покидала, но могла, разумеется, потечь и в совершенно ином направлении. И Олег Ицкович, превратившийся волею, черт знает каких сил в баварского дворянина и офицера СС, прилагал весь последний год немалые усилия к тому, чтобы "хоть что-нибудь изменить". Разумеется, он не заблуждался: зверь останется зверем, в какие бы одежды он не рядился, но сейчас в расчетах нацистского руководства наметился какой-то иной вариант развития, и грех было бы этим случаем не воспользоваться.
"Где-то так..."
— Мои собеседники, — осторожно предположил Баст. — Могут резонно возразить, что если для них Англия, и в самом деле, откровенный враг, то с нами-то она сейчас не воюет...
— Ключевое слово "сейчас", — кивнул Гейдрих. — Тактическая пауза... Впрочем, британцы и пальцем не шевельнут, чтобы нам помочь, в случае большой европейской войны. А мы можем оказаться втянутыми в нее волею обстоятельств уже в самое ближайшее время. У Британии есть интересы. Есть они и у нас.
— Русским могут прийти в голову те же соображения, — Шаунбург хотел сделать глоток кофе, но не мог. Разговор, блуждавший, словно путник в ночном лесу, в очередной раз вышел "на дорогу", коснувшись одной из "ключевых" точек.
— Да, — сразу же согласился Гейдрих. — Делить континент ничуть не легче, чем мировой океан. И в любом случае, у нас с русскими нет общей границы...
— Пока нет, — это было не возражение, хотя фон Шаунбург мог себе позволить и возразить. В разумных пределах, но мог. Однако сейчас просто уточнил.
— Пока, — кивнул Гейдрих. — Но нам еще рано говорить о вечном мире, не так ли?
— Да, пожалуй, — вот теперь настало время поднести чашку с кофе к губам. — Ведь мы обсуждаем лишь тенденции, — сказал он над краем чашки, как бы вспомнив об этом перед тем, как сделать глоток, — и пытаемся найти точки соприкосновения... Где-то так?
— Совершенно верно, Себастиан. Именно так.
* * *
— В конце концов, это можно рассматривать как род спортивных состязаний, — а вот это было уже нечто новое. В прошлые их встречи "испанский вопрос" не обсуждался ни разу.
— В каком смысле, Рейнхард?
— В том, что обе стороны пробуют в Испании свои силы, но противостояние на чужом поле брани — еще не война. Почему бы не рассматривать военные действия не территории третьей страны в качестве товарищеского матча по футболу.
— Крови много... — "задумчиво" протянул Шаунбург и потянулся за сигаретой, вопросительно взглянув на шефа.
— В футболе тоже ломают кости... Курите и перестаньте меня об этом спрашивать!
— Субординация, — усмехнулся Шаунбург и высек зажигалкой огонь. — Я могу использовать в "беседах" вашу метафору? — спросил он, закурив.
— Не возражаю, — усмехнулся и Гейдрих. — Вам придется довести до них мысль, что если мы не можем дружить, то не обязательно должны враждовать. Это важно.
— Я понимаю, — кивнул Шаунбург. — Но наверняка наши контрагенты захотят узнать подробности "провокации".
— Это было хуже, чем ошибка, — признал Гейдрих, не выразив, впрочем, ни малейшего сожаления, ни лицом, ни голосом.
— Вы передадите руководству РККА наше глубочайшее сожаление и объясните, что это была не наша инициатива, и, разумеется, ни в коем случае не операция, санкционированная Рейхсфюрером. Смысл произошедшего, — он сделал нарочитую паузу, словно надиктовывал секретарю служебное письмо, — ...у нас произошла утечка. Это прискорбно, но это факт. Mea culpa...
Гейдрих снова остановился, и, на мгновение, сжал челюсти так, как если бы хотел остановить рвущийся из горла поток брани.
— Мы приносим свои искренние извинения... Упомяните, что предатель найден и наказан. Смертью. Укажите, что по нашим сведениям, операцию проводил Абвер. Валите все на Канариса, скажите, что он неровно дышит к англичанам, что у нас конкуренция, что... — Гейдрих махнул рукой, как бы разрешая плести все, что Шаунбург найдет нужным, лишь бы дистанцироваться от "провокации", которая и так чуть не угробила весь проект.
Разумеется, как и всегда в такого рода делах, здесь правда и вымысел переплелись настолько тесно, что даже авторам "шедевра" трудно разобраться, где заканчивается "реальность" и начинается "искусство". Вполне возможно, что инициатор "провокации" и сам уже поверил в свою невиновность. Дело в том, что теперь, по прошествии нескольких месяцев, Шаунбург уже нисколько не сомневался, что "провокация" имела место быть, и что авторами ее являлись Гейдрих и Гиммлер. Во всяком случае, все факты, которыми располагал Олег, указывали на них, да и мотивы руководства службы безопасности были вполне прозрачны. Когда год назад фон Шаунбург принес Гейдриху кончик ниточки, протянувшейся сквозь страны и границы в столицу "этой ужасной большевистской России", то и тогда у него уже были серьезные опасения, что на каком-то этапе шеф "зипо" захочет разыграть попавшие ему в руки козыри. В конце концов, в той истории, которую знал Олег из мемуаров Шелленберга, передача компромата на Тухачевского и других видных деятелей РККА, если и не предопределила их гибель — Ицкович не был настолько наивен, чтобы поверить, будто командармов угробила одна лишь провокация гестапо, — то уж, во всяком случае, добавила масла в огонь. Так уже произошло один раз, так почему бы не случиться снова? И опасения, как выяснилось, были не напрасны. Однако, как говорится, praemonitus, praemunitus, предупрежден — значит вооружен. Латиняне, как всегда, оказались правы.
В декабре тридцать шестого Ольга "слила" товарищу Рощину информацию о контактах высшего руководства РККА с "неопределенными властными кругами Германии". Фактов в этом "сообщении" было мало, но это был уже не первый случай, когда таинственный, но весьма ценный источник "Паладин" не мог сообщить внешней разведке НКВД, ничего кроме самых общих сведений относительно того или иного вопроса. Из этого факта, в частности, — в НКВД, похоже, сделали вывод, что "Паладин" действительно серьезный человек, а еще вернее — группа лиц. Во всяком случае, "слив был засчитан" и оценен по достоинству, поскольку вскоре фон Шаунбург получил через Татьяну предупреждение из Москвы о том, что где-то — на германской стороне канала — произошла утечка весьма конфиденциальной информации. А уже в марте тридцать седьмого, после двух дополнительных сообщений "Паладина" и аккуратного "наброса" в английской прессе (не без Степиной помощи, но так, что сам он был как бы ни при чем), советская сторона выразила возмущение попыткой использовать "линию доверительной связи" для дискредитации высшего руководства РККА.
Разумеется, Гейдрих был взбешен. Естественно, он заподозрил в "утечке" Канариса и даже смог найти "в тесных рядах" гнусного предателя, которому довольно быстро и, разумеется, беспощадно отвернули голову. Однако его собственная "провокация", которую готовил, в тайне от Шаунбурга, "дружище" Шелленберг, провисла и вскоре перестала быть актуальной. Теперь о ней следовало как можно скорее забыть, и, извинившись перед контрагентами, открыть новую страницу отношений.
* * *
Все это походило на сон. Иногда странный, порой счастливый...
"Сон, — произнесла она мысленно. — Сновидение, роман, чужая жизнь..."
Дёблин, Музиль, Стефан Цвейг или Томас Манн... Вильда отметила краем сознания, что не назвала ни одного истинно немецкого писателя, все — или иммигранты, или австрийцы, но задерживаться на этом не стала, увлеченная совсем другой мыслью. Ей по-настоящему нравился тот вычурный "сон", в который так неожиданно превратилась ее унылая прежде жизнь. Впрочем, "унылая", "бесцветная", "никакая" — это все определения, которые тогда ей и в голову не приходили. Даже ее сожаления, и те в ту пору были настолько слабыми, что едва затрагивали "холодное" — так она сама полагала, — "осеннее" сердце. А потом появилась Кайзерина, и с ней пришел "сон". Все начало стремительно меняться, да так быстро, так по-волшебному мгновенно, — словно в одной из сказок Гауфа, — дух захватывало, не оставляя времени ни на что, тем более, на рационализацию впечатлений... Да и о чем бы ей стоило размышлять? Об оставленной в прошлом бессмыслице ее во всех смыслах правильного существования или о "неправильной" любви втроем? Но, первое не вызывало у Вильды даже минутного сожаления, тем более, не было у нее желания анализировать "канувшее в Лету". А второе перестало вдруг казаться неестественным или ненормальным, притом, что они с Бастом и Кейт вряд ли были первыми и уж точно не станут последними, кого накрыло волной любовного безумия.
"Безумие!" — сказала она про себя, представляя Rheinfall в Шафхаузене, в сумерках, в преддверие наступающей грозы и в грозном очаровании рева низвергающейся со скал воды и вагнеровского "Полета Валькирий".
"Безумие, страсть, амок..."
Такое уже случалось и под этими небесами, и под иными. Случалось, было, есть, будет... Но, не в этом дело. Суть в том, что сама Вильда перестала относиться к произошедшему с ней как к чему-то невероятному. И уж точно не считала все это зазорным. Вот это обстоятельство было без сомнения самым странным даже на фоне всех прочих изысков их коллективной "патологической" психологии. Впрочем, если уж речь зашла об изменениях...
— Куда мы едем? — спросила Вильда, но Баст лишь улыбнулся таинственно, повернувшись к ней вполоборота:
— Узнаешь! — пообещал он. — Увидишь!
А ей и не важно было на самом деле, куда и зачем. Едут и едут. Главное — она с ним, а он с ней. И спросила Вильда лишь затем, чтобы Баст ей улыбнулся. Просто улыбнулся, и все. А еще затем, что ей захотелось услышать его голос, а ехали они по дороге на Шпандау, и только что по левую руку от них осталось Ванзее. Баст свернул направо, и значит, они направлялись в лесной массив Бабельсберг и обязательно не просто в лес, а к воде, — на берег Хавеля — туда, где легче дышится даже в такую жару, как сегодня. И тут уж не нужна была ни дедукция мистера Холмса, ни наблюдательность и острый ум патера Брауна, чтобы догадаться, что именно находится в большой плетеной корзине, которую Баст "в тайне" от жены спрятал за спинками сидений.
"Будем прощаться..."
Ситуация была более чем прозрачна. Вдвоем, а не втроем, на лоне природы, где можно поговорить, не опасаясь чужих ушей. Сегодня, после вчера...
Вчера Баст почти весь день провел на Принц-Альбрехтштрассе. Чем он там был занят, Вильде, разумеется, не сказали. Хорошо хоть, что знала теперь, где и кем он служит. А подробности...
"Подробности в такого рода делах оглашению не подлежат".
Сформулировалось весьма гладко и очень по-чиновьичьи, так что Вильда даже усмехнулась про себя, но "улыбки" не вышло. Было грустно, и причиной тому — не само даже расставание, хотя теперь, после того, как все изменилось, разлука — разлука и есть. Ощущалось во всем этом и что-то еще помимо скорого отъезда Себастиана, что-то очень личное, даже сокровенное, что жило и болело в душе ее мужа, в той ее части, куда Вильде — увы — нет хода, но что она, чем дальше, тем лучше улавливала своими непрерывно "развивающимися" чувствами.
