Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Связочка интимной брижки с "выше головы"... Образно у нас народ разговаривает. Так и отмахивается. То — образАми, то — Образами.

— Цыба, ты и говорить стала по иному, прежде-то помалкивала, а ныне так это напевно.

— Лазарю нравится. Когда с приговором.

С чем?! А, факеншит, это мне "приговор" — вердикт, а им — присказка.

— Ну, коли уж так, то вот тебе мой приговор: снимай платье, да ложись в постель.

Вот теперь узнаю свою давнюю наложницу: молчит и смотрит. Смотрит насторожено.

— Что глядишь? Сама раздразнила, само покричала. Давай-давай. А то я с устатку — не распробовал. Серия вторая — крики страсти и вопли восторга. Те же, но от души и без расчёта. Или тебе со мной... "ничего личного — только бизнес"?

Вторая серия прошла несколько спокойнее. Хотя душник мы открыли, и зрители... виноват — слушатели восприняли. Увы, без аплодисментов и криков "бис!".

Через несколько лет другая женщина в другом городе сходно стояла на коленках на лавке перед открытом душником. И старательно оглашала окрестности страстными воплями. Я подсказывал её уместные, по моему мнению, реплики, вспоминая и крики страсти Аннушки в Смоленске, и вот эти откровения Цыбы. Дополняя и расцвечивая текст оборотами, особенно актуальными для конкретных места, времени и персонажей.

Не скажу, чтобы амплуа "суфлёр-любовник" манило меня. Хотя аудитория той светлой снежной ночью — была многочисленная, мужская и благодарная. Чего не сделаешь для нашего народа русского: пара тысяч мужей добрых сохранили, от сих криков, стонов и воплей женских, здоровье и жизни свои. Ибо, малость в разум вошли.

Потом Цыба, несколько утомлённо, рассказывала об их житье-бытье в Боголюбово.

Разница с отчётом самого Лазаря... выразительная.

Досталось ребятам немелко. Вся здешняя "комьюнити" поделилась на две части: просто враждебных и враждебных приторно. Лазарь прежнего опыта выживания в условиях всеобщего отвращения с презрением и завистью не имел. Старший сын в боярском доме... кто на такого толпой плевать осмелится?!

Цыба... у неё сначала были кое-какие иллюзии. Насчёт порядочности боярства, попов, купцов... Чудом жива осталась. Всякий выход за ворота в город превращался в "боевую вылазку". Самого Лазаря цеплять грубо, "в лоб" опасались — князь Андрей благоволит, Резан — мог и ответ дать. Хоть — кулаком, хоть — мечом. Цыбе доставалось хуже всех. Как не крути, а на рынок хозяйке надо ходить регулярно. Тем более — дом пустой, всё надо.

Каждая покупка — обман с оскорблениями. Как в лицо плевали, грязью кидали, щипали да утащить пытались, обсчитывали, вырывали из рук деньги и товары, лаяли и материли...

Общине нужна "омега". Для самоутверждения. Сообщество хомнутых сапиенсов — очень гадкое место. И в форме "святорусской" городской общины — тоже.

Прямые её просьбы к Лазарю:

— Скажи князь Андрею, чтобы наказал обидчиков.

Вызывали крайнее раздражение, обиду:

— Вот ещё чего! Суждальскому князю делать нечего, кроме как в бабских дрязгах разбираться!

Или:

— Кем я перед князем выставлюсь, коли об заляпанной юбке служанки дворовой — челом бить заявлюсь?! Честь мою загубить хочешь?!

Цыбе приходилось выворачиваться самой. Как оказалось, девочка "умеет держать удар".

Ей прежде доставалось в родном семействе. Но здесь... Чужие люди, вроде — городские, "культурные", а — "как собаки бешеные". В Пердуновке она несколько расслабилась: у меня чудаки, которые "моим людям" жить мешали — резво бежали трудиться "на кирпичики". Здесь "чудаки" — были массой, народом. Городские люмпены, которые после смерти Боголюбского будут три дня жечь и грабить слободы его мастеров.

Пришлось Цыбе вспомнить и свой злой дом, и новому злу выучиться. Лазарь на торг не пойдёт — не по чести боярину. Резан... у него своих дел выше крыши. А людей — мало, да и те, которые есть...

Многие недостатки, которые я видел в хозяйстве Лазаря, теперь стали объяснимы. Не невнимательностью да бездельностью, а тем мощным, повседневным давлением, прессингом, которое оказывало здешнее общество. "Худые соседи" — со всех сторон.

"Да, фрукты тут очень душистые,

На пляжах вода бирюзовая,

Песок золотой, небо чистое,

И только соседи — ху...вые".

Губерман, применительно к нашей ситуации в Боголюбово, неправ везде. Кроме последней строчки.

Что, однако, приводит к логическому выводу в очень российской традиции и в моём личном ощущении правильности:

"И что обещаю единственно,

Участки земли двух-метровые,

К чему так стремятся воинственно,

Получат соседи ху...вые".

Мне это была ещё одна наука. До той поры я строил приходящих людей вокруг себя. В Пердуновке, на Стрелке. Ко мне пришедших мыл, брил, лечил, уму-разуму учил. Теперь же стало видно, что и в других местах, куда люди мои пришли, надобно местных промывать да клизмовать. Телесно и душевно. Так от "фильтрации на входе" пришлось переходить к "фильтрации на месте". "Мобильная вошебойка комплексного типа". Стало понятно, что методы, уже очевидно необходимые ниже Стрелки, не менее, хоть и чуть иначе, необходимы и выше Стрелки. И вообще везде, где обретаются популяции хомнутых сапиенсов.

Глава 404

Особенно худо ребятам стало, когда сюда дошла весть о моём "пощипывании" булгарского каравана.

Нет, обиженность иноземцев-иноверцев — людей русских порадовала. "Так им, гололобым, и надо!". Но моя фраза:

— Рабов через Стрелку не пущу.

Вызвала у местных рабовладельцев крайнее и неподдельное недоумение. До такой степени, что "инициативная группа" кинулась к князю Андрею искать на Ваньку-лысого укороту.

Мы с Лазарем эту тему прежде не обсуждали, позже — связи у нас не было, выкручиваться — он не умеет. Так и стоял столбом перед князем, глазами хлопал да повторял:

— Иван Акимович против воли княжеской... никогда! Мамой божьей клянусь!

Но одну вещь я в него перед расставанием вдолбил. По Иосифу, свет, знаете ли нашему, Виссарионовичу.

В протоколах Потсдамской конференции меня когда-то поразил рефрен. Каждый раз, когда позиции сторон упирались в неразрешимое противоречие, Сталин говорил:

— Пэрэнесём на завтра. Пусть пока экспэрты...

Лазарь потребовал изложения претензий в письменном виде. Притащил ворох этой бересты в дом, и, скуля от страха и испытанных унижений в княжьем совете, вывалил всё перед Цыбой:

— Ты своего хрена плешивого — лучше знаешь, что он задумал — сообразишь. Спасай!

Молодец. Не всяк мужик свою голову в зависимость от бабского совета поставит. Лазарь — рискнул. И они "проиграли" типовые ситуации, вопросы и ответы. Домашние заготовки, как в КВН. Хорошо — Лазарь склерозом не страдает.

А Цыба... Я ж объяснял — я с людьми разговариваю. И в наложницах у меня... просто "подстилки с дыркой" — не держатся. Скучно с такими, знаете ли.

Через два дня Лазарь, вновь "представ пред грозны государевы очи", уверенно тыкал пальчиком в свитки.

— Стрелка отдана Воеводе Всеволжскому. Какой закон он на своей земле установил... никаких запретов нет.

— Дык как же такое?! Дык мы ж с отцов-прадедов... Дык "Правда Русская"...

— Погодь. Ты в Царьград придёшь — по "Русской Правде" там жить будешь? Или по законам цесарским? Чья земля — того и закон. Земля — "Зверя Лютого". По указу князя Андрея Юрьевича. Ты против князя? Воевода Иван указал — всяк человек на его земле — вольный. Это — тамошний закон. У него — такой, у кесаря — иной. Но законы — равные.

— Дык воровство же! Ведь всяк холоп к нему побежит! А с отудова выдачи нет!

— Твой холоп — твоя забота. Сторожи рабов крепче. Или — корми лучше. Забота воеводы Ивана — его земля. Или как? У тебя корова сдохла — Воеводу Всеволжского виноватить будешь?

— Не, не по обычаю, не по правде... Ён же и с прохожих кораблей рабов снял! Не на своей земле! Купецких!

— Врёшь, боярин. Не снимал воевода рабов с кораблей. По указу князеву воеводе велено выбить шишей речных. Для того повелел Воевода Всеволжский вести досмотр кораблей торговых. И нашёл крамольников, которые от князя муромского убежать тщились. Ты, боярин, против князева указа? Или тебе шиши речные да воры поганские — любы? Стало быть, досмотр — правильно? А уж как то дело делать — воеводе на месте виднее.

— А рабы?!

— А что рабы? Они, как и все другие караванщики, на Воеводовой земле стояли. Не на кораблях. На его земле — его закон. И ведь наперёд сказано про то было. И князь Муромский купцам загодя говорил — не возите невольников через Стрелку. Бессермены бессмысленные не поверили, вознамерились владетеля православного обмануть. Поплатилися. Так об чём спор-грусть? Об законном ущемлении обманщикам магометанским? Ворьё чужое наказано, а вам печаль? Вот и выходит, что вы тут даром лаятесь, другой день время княжеское на пустую болтовню переводите. А сделал-то Воевода Всеволжский — всё по чести, по добру сказал заблаговременно, по закону своему на своей земле, по Указу князя ему даденной. Ну, мужи добрые? Кто противу воли князя нашего, Андрея свет Юрьевича, слова похабные выскажет?

Хоть и не сразу, но до некоторых бородатых голов дошло. Что есть какой-то странный, никогда не виданный, ни на что не похожий запрет. Который просто так, с полпинка — не завалится.

Разговоров было множество. Горячие головы уже и хоругви подымать собирались:

— Пойдём, вышибем Ваньку-лысого! И духа его не останется!

— Ага. Эка невидаль! Да мы и не таких...! Но... Тебе голова твоя как — шею не жмёт? Боголюбский-то за своеволие... взыскивает.

"За своеволие" — само собой. Но то, что Андрей не будет поддерживать экспорт рабов из своих земель — всякому понятно. Ростовско-Суздальские князья прекрасно понимают недостаточность населения на своих землях. Они специально привлекают переселенцев и с Юга, и с Севера, дают им земли, строят для их защиты крепости, предоставляют кредиты на обустройство.

Андрей не может запретить вывоз рабов — незаконно, но если это сделает кто-то другой, "псих лысый" — "флаг ему в руки". "В русле общегосударственной политики".

Вот был бы здесь не Суздаль, а Рязань, не Андрей, а Калауз — картинка была бы другой: в Рязанское княжество последние десятилетия идёт куда более мощный поток переселенцев с Юга. Людей пришлых много больше, "и лишние есть". Но верховодит в Залесье Суздаль. Конкретно — Боголюбский. Мораль: работорговцам — облом.

По слухам, были планы натравить на меня разные лесные племена, эмира, половцев, Муромского и Рязанского князей, новгородских ушкуйников и пиратов Каспийского моря.

Здесь про Карибское — не в курсе. А то и тамошних флибустьеров, буканьеров и корсаров запланировали бы.

Маразм групповой обиды местных работорговцев из числа "узорчья земли Русской" — побулькал и растёкся. Одни начали обхаживать "гречников". Купцы, ведущие торг невольниками на юг — в Сурож, Кафу — присутствуют в Залесье. Они-то и стали главными выгодополучателями моей невидальщины: закупочные цены на их "товар" снизились.

Другие "страдальцы" двинулись обычным русским путём.

"Закон как телеграфный столб: его нельзя перепрыгнуть. Но можно обойти" — исконно-посконная мудрость. Куда старше самих телеграфных столбов.

— А скажи-ка ты, славный боярин Лазарь, а сколь возьмёт твой э... Воевода Всеволжский, чтобы э... приподзакрыть глаза на лодейку с моим "белым деревом"? С таким, знаешь ли, двуного-двухсисным?

Лазарь краснел и бледнел. Брызгал соплями и фыркал. Пытался вытолкать иных, из особенно прилипчивых гостей, со двора. И очень удивлялся, когда на другой день обиженный боярин или купец весело ему кланялся при встрече и улыбался приязненно.

Цыба, медленно поглаживавшая свой голенький животик мечтательно смотрела в потолок. Мельком глянула в мою сторону и, с затаённым волнением, произнесла:

— Пять сотен гривен кунских без двух десятков. В горшках в подклете закопаны.

М-ый-ёк. Ну них... Это как это???!

— Э... голубушка... а поподробнее?

— Приходит... такой. А их таких — издаля видать. Начинает с Лазарем разговоры разговаривать. Слуг-то у нас в тереме мало, деваться мне некуда: на стол накрываю, подаю, убираю. Ну, как Лазарь взбеленится да гостя выгонит, я того на крылечке, или, там, в переходе, за рукавочек дёрну да на ушко нашепчу: есть, де, способ, но денег стоит. Мужики-то всё больше — толстые, из-за стола — красные, от беседы — злые. Худое слово... в семь загибов. А что ж господину важному — служанке теремной да не сказать сгоряча? На другой день шлёт слугу: а расскажи-ка, растолкуй хозяюшка, что ты за слова вчерась говаривала?

Цыба задумчиво посмотрела на затрепетавший фитилёк свечи. Улыбнулась. Тот подёргался и погас. Сгорела свечка. Дрянной воск. Надо свой свечной заводик скорее запускать. А вот лампадка под иконой мерцает ещё.

— А ты чего?

— А чего я? — Ты ж сам велел: Устав церковный — честь, знать и блюсть. Во избежание и для процветания. Отвечаю тому подсылу тихо: "Я вчера твоему хозяину добрые слова говорила. Он мне худыми ответствовал. Хочет доброе слово иной раз послушати — за худое пусть заплатит. По Уставу Ярославову — шесть гривен. Три — мне, три — митрополиту. Но можно — все мне. Чтоб хозяину твоему позора не было".

* * *

Дословно формула "Устава" выглядит так:

"Аще кто зоветь чюжюю жону блядью: великых бояр — за сором ее 5 гривень золота, а митрополиту 5 гривень, а князь казнит; а будеть менших бояр — за сором ее 3 гривны золота, а митрополиту 3 гривны золота; а будеть городскых людий — за сором ее 3 гривны серебра, а митрополиту Ъ гривны серебра; а сельскых людий — за сором ее гривна серебра, а митрополиту гривна серебра".

Всё законно: Цыба — вольная женщина, живёт в городе. А что митрополита из раздачи серебра выкинули — так досудебные соглашения сторон местными законами не запрещены.

* * *

— И что ж — вот все так серебра и притащили?

— Не, не все. Один замуж звал, другой завалить хотел. Этого Лазарь чуть не убил — углядел как тот меня... Ещё одного Резан на кулаках со двора вынес. А двое — слуг вовсе не прислали.

— А кто прислал — ты с ними как?

— Помнишь, у меня панева такая красная была? Хороша была да сносилася. Я её на полосочки порезала да и продала. По десяти гривен за ленточку. Совет покупальщикам давала: который повяжет купец такую ленточку на нос лодейки своей — на Стрелке того и трясти не будут.

Русская классика, 19 в. Щедрин, Гоголь описывают манеру российского чиновничества в моменты вскипания общенациональной борьбы со взяточничеством, передавать функцию приёма подношений на нижние уровни бюрократической иерархии. Когда писарю следовало давать не "красненькую" (ассигнацию в 5 рублей), а "беленькую" (25 рублей). Зато столоначальник — ни-ни! Не берёт. Абсолютно неподкупен, непредвзят и незапятнан.

Изощрённость русской взятко-брательно-дательной мысли и в среднем средневековье позволила туземцам воспринять эту технологическую идею без подробных объяснений и разжевываний. Одним лёгким женским намёком и подмигом.