Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Здесь важна не истина, но правда. Личная правда, ощущение князя: "епископ — солгал". Дальше очевидное: "единожды солгавший — кто тебе поверит?". Всё, произносимое и произнесённое Феодором, потеряло оттенок правдивости, всё следовало подвергнуть проверке, "презумпция лживости", "утрата доверия".

Они хорошо знали друг друга. Андрей — услышал ложь, Феодор — понял, что Андрей услышал. Утраченное доверие — не восстанавливается. Нужно много времени, чтобы потерянное — потеряло значение, чтобы на месте умершего — выросло новое. При условии отсутствия новых фактов обмана.

Феодор должен был немедленно предпринять действия, чтобы "спрятать концы в воду". Но... чистая случайность — "райский медведь с дубовым хвостом". Епископ допрыгался до сотрясения мозга. На несколько дней он выпал из режима активного управления. "Приболел не ко времени". Это меня и спасло. Понятно, что доносы о моей встрече с Андреем, о тайной посылке "странных людей" в Ростов — к епископу попадали немедленно. Но он не мог их воспринять — головокружение с тошнотой и мигренью. Иначе... нас всех бы просто прирезали по дороге. В этом месте или в другом — не важно. Но у епископа возникла задержка.

Глава 409

Так жить нельзя. Но здесь "все так живут".

Ещё в начале своих похождений по "Святой Руси", выволакивая Марьяшу "из-под половцев", я понял, что с бабами по Руси ходить — напряжно. Тогда, сгоряча, мечталось мне о чём-то крупнокалиберном и сильно автоматическом. Чтобы местных придурков: от бедра веером и — в штабели.

Русь — не изменилась. Но понимания у меня — чуток прибавилось. Могу честно сказать: не поможет. Даже со сменными магазинами.

* * *

На "Святой Руси" примерно восемь миллионов жителей. Примерно 800-900 тысяч хозяйств. Треть-четверть — бобыльские. Преимущественно — мужские, женщины раньше умирают. Кроме своих дворов, куча одиноких мужчин живёт на чужих подворьях. Грубо говоря — триста тысяч "искателей приключений". Не от этого ли столь напряжённо идёт на "Святой Руси" спор "о посте в середу и пяток" — церковники пытаются ухудшением питания снизить сексуальные потребности паствы?

Я знаю два других способа.

Всех бобылей — кастрировать. Хлысты в России пошли этим путём. "И гасит голубя аки свечу".

Или дать каждому мужику по бабе. Вариант Жириновского. Только наоборот.

Первый — технологически проще. Мастеров с двумя кирпичами и... и вперёд. Кирпичи у меня уже делают. Хорошие, калёные. А вот второй... Прежде чем "дать" — надо где-то "взять".

"Чтобы продать что-то не нужное, нужно сначала купить что-нибудь ненужное" — Матроскин прав. Про Жириновского... не знаю.

В начале 21 в. в зоопарках Австралии и других стран был проведён ряд экспериментов по "превращению обезьяны в человека". Как хвастали экспериментаторы: они опровергли самого Адама Смита. Ибо тот утверждал: "единственное, что отличает человека от любых животных — идея денег".

Как оказалось, обезьяны, например, довольно туповатые капуцины, идею денег вполне понимают. Они дёргали тугой рычаг, получали пластмассовые жетоны и покупали у наблюдателей еду. При этом в обезьяньем коллективе проявились все основные производственные психотипы человечества: лентяи, трудоголики, скопидомы, транжиры, воришки, бандиты... И — проститутки.

Эксперимент продолжался долго и проходил в нескольких местах. Поэтому можно оперировать кое-какими числовыми оценками. Около 50% самцов и 10% самок — платят за секс.

Понятно, что "хомнутая сапиенсом" злобная и всеядная лысая обезьяна отличается от миролюбивых капуцинов. Что свойственная этому "лысому" виду последовательная моногамия — несколько меняет цели и способы их достижения. На это накладываются климат, качество и количество питания, этика, культура, сословные и родовые традиции... Но в качестве базовой оценки количества "искателей" и "искательниц" — можно использовать.

Тут надо подумать.

Но так — жить нельзя. И вы — так жить не будете.

* * *

По утру, едва выгребли чуток от деревни, я собрался вернуться в своё. В свои родные штаны. Хрипун посмотрел на мои манипуляции и задал вопрос:

— Чем плешь прикроешь?

— Шляпу надену.

— А на постой встанем? В дом вошёл — шапку долой. Про твою тыковку — звон по всему Залесью идёт. Влазь взад. В шушун.

Дальше Хрипун сразу предупреждал на постое:

— Кто к моим бабам полезет — женилку оторву.

Это помогало. Только на волоке сыскался чудачок — вздумал меня полапать. Ну и огрёб. Дальше... Это ж прямо не "Святая Русь", а страна непрерывно действующих эскалаторов!

Мужичок подлез ко мне сзади, за груди подёргать. Ручки мне в подмышки сунул и давай шерудить. Пока искал да удивлялся:

— Ой, а гдей-то? Ой, а чегой-то? Ой, а кудой-то?...

Я провернулся на пятке. И сломал ему кисть. Очень, знаете ли, удобный захват получается. Бедолага, столкнувшись с новыми ощущениями, взвыл сиреной. Подскочили его сотоварищи. Волоковщики — народ дружный, боевитый. Они — с дубьём, и я — с веслом.

"Девушка с веслом" — видели? По-чешски: "Быдла с падлой". А — "не-девушка"? В смысле — совсем "не-..."? — Вот волоковщики и насмотрелись.

Жарко, парко, на волоке работа тяжёлая, комары прямо в глаза лезут. И без того тошно, а тут этих принесло...

"Размахнись рука, раззудись плечо..." — русская народная присказка.

Если б только плечо! — Всё зудит!

Троих положил — ещё в очередь стоят. Дело уже к смертоубийству идёт. Тут, на наше и на их счастье, с другой стороны купеческие ладейки тащатся. Им — через волок лезть, нашей забавы окончания поджидать — неколи. Развели нас корабельщики.

Но слов разных вдогонку — много сказано было. Из литературно отфильтрованных напутствий замечу:

— Назад пойдёшь — здесь и останешься. Днём — тягло таскать, ночью — задком махать. У нас много прохожих прохаживает — курва-кобылища — к прибыли будет.

Интересно люди живут. Что на волоках проституция дело прибыльное — логично. Но как-то об этом не задумывался. Надо обмозговать на досуге. Всё лучше, чем Мономахово: ""господи помилуй" взывайте беспрестанно втайне".

На пятый день вывалились в Неро и, уже в сумерках, выгребли к Ростову Великому. Костерок на берегу разложили.

А места-то памятные. Вон пляж, с которого лодку с утопляемыми блудницами, с Новожеей — в майскую воду выталкивали.

О-ох... Как вспомню... Епископа Феодора в золочёной робе и митре, размахивавшего своим изукрашенным, блестящим на солнце, посохом стоимостью в годовой бюджет Суздальского княжества. Вопящего свою "проповедь против блудниц" пополам с "Апокалипсом". Хор монахинь, выводящих на голоса из притчей Соломоновых:

"Зайди, будем упиваться нежностями до утра,

насладимся любовью..."

Мать Манефа, обличительница, праведница, осознавшая и восприявшая суть блуда, звонко и чувственно выпевающая тайные помыслы и чаяния блудниц мерзостных, вытаскивающая их сущность похотливую на свет божий, неукротимо обрушивающая гнев Господень на головы несчастных. "Да исполнится воля Его!".

И она же, стонущая, жарко дышащая, истекающая соком, страстью, страхом, восторгом. Распахнувшая глаза, тело, душу свою в моих руках.

Крик девичий с лодки: "Не хочу! Не надо! Пожалейте! Пожалуйста!".

Слаженное моление утопляемых женщин Богородице:

"Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло...".

Православное воинство, душевно сливающееся с убиваемыми у него на глазах.

Групповое ритуальное убийство в христианских одеждах. "Группа" — убийц, "группа" — жертв. Только Бог — один. И на тех, и на других. Один-одинёшенек.

Вон и грива песчаная. Где я мать Манефу распятием серебряным... А вон напротив "Велесов камень" чернеет.

Мда... Чего-то мне эта "Святая Русь" — родной становится. Куда не приду — всё память.

Моя память.

О делах, о вещах...

О людях.

О себе.

По утру собрались, ополоснулись озёрной водицей, пошли со Сторожеей монастырь искать. Монастырь — тот самый, женский Благовещенский. В котором Манефа — игуменьей. Я про неё ни Андрею, ни спутникам своим не рассказывал, посмотрю как получится.

Монастырь — невелик, небогат: строения только деревянные. Но видно, что ухожен и устроен. Пара явно новых построек стоит. Крыши тёсом свежим крыты. Насельниц, вроде бы, поболее, чем год назад Манефа сказывала. Где тут Софья обретается — не понять, указателей типа: "княгиня свеже-пострижёная — 50 м" — нету.

Зашли в церковку, помолились, покрестились, покланялись. Я был поражён благолепием убранства и стройным чином службы.

Старинный, ярко раззолоченный иконостас возвышался под самый потолок. Перед местными в золоченых ризах иконами горели ослопные свечи, все паникадила были зажжены, и синеватый клуб ладана носился между ними. Инокини стояли рядами, все в соборных мантиях с длинными хвостами, все в опущенных низко, на самые глаза, камилавках и кафтырях. За ними — ряды послушниц и трудниц из мирян; все в черных суконных подрясниках.

На обоих клиросах стояли певцы; славились они не только по окрестным местам, но даже во Владимире и Суздале. Середи церкви, перед аналогием, в соборной мантии, стоял высокий, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, священник и густым голосом делал возгласы.

Служба шла так чинно, так благоговейно, что сердце моё разом смягчилось. Все дела тайные, ради которых и пришли мы сюда, стали казаться детскими глупостями, чепухой незначащей.

Головщик правого клироса звонким голосом поаминил и дробно начал чтение канона. Ох, и задорно ж выводит!

Сторожея с кем-то из местных потолковала, пошла княгиню искать. А я, чтобы не отсвечивать — уж больно я ростом среди здешних... из церковки тихохонько выбрался, на дворе в закуток между какими-то сараюшками забился. Сижу себе на завалинке, никого не трогаю, на солнышко щурюсь.

Хорошо, тепло, спокойно. Благостно.

Вдруг — что-то свет божий застит. Чего-то мне солнышко загораживает. Приоткрыл один глаз — черница стоит. Приоткрыл второй... Оп-па!

— Здравствуй, Манефа. Давно не виделись.

— Ты...?!!

— Я.

— Ох! Господи! Пресвятая Богородица! Ты... здесь... Тебе нельзя! Господи! Увидят — в поруб кинут! Кнутами забьют! Боже всемилостивый! Чего делать-то?! Позор-то какой! Мужчина! В обители невест христовых! В женском платье! Стыд невыразимый! Нечестие!

— Манефа, девочка, уймись. Я тут никого ещё... Да и смотреть тут... Кроме тебя — не на кого.

— Так ты ко мне?! Ой, боже ты мой! Спаси мя и помилуй! Что ж ты наделал?! Ведь убьют! Ведь оторвут головёнку твою плешивую!

Забавно: она о моей жизни более переживает, а не о своей чести и прочих неприятностях.

— Ну полно, полно. Потерявши волосы — по голове не плачут.

— А о моей?! О моей голове ты подумал?! Пресвятые ангелы! Сохраните и обороните! Ежели тебя поймают... ежели узнают, что мы с тобой... что ты меня... что я тогда...

— Что тебе со мной — сладко было? Помнишь? Как стонала страстно? Как христа своего, вон — серебряного, в лоне своём согревала да соками жаркими омывала?

Серебряное распятие, сыгравшее столь важные символическую и технологическую роли в ходе нашей предыдущей встречи — по-прежнему висело на её шее. Я ухватил за него и потянул. Затягивая серебряную цепочку, накинутую в два оборота на шею, заставляя приблизиться, наклониться ко мне, запуская под её, ухватившиеся за распятие руки, свою ладонь. По бедру, по боку, под грудь. Ещё мягкую, чуть отвисшую от наклона мне навстречу. Подхватывая, сдавливая, сжимая и перебирая. Там, где под шерстью дорогого монастырского платья, под тонким полотном сорочки прощупывался крупный, мгновенно твердеющий от прикосновения моих бесстыдных пальцев, крупный сосок. Так, сквозь одежду, придавливать его... даже и интереснее.

— Вспоминай, красавица, руки мои. Как я тебя тогда, после озёрной водицы, вытирал да разминал да...

— Отпусти! Не смей!

Так я тебя и послушал! Я встал, выпрямился во весь свой немалый рост, развернул, чуть толкнул красавицу спиной к стенке строения, у которой грелся на солнышке, и, продолжая свой неторопливый и неотвратимый массаж, заглянул её в лицо.

— Что ж это ты, Манефа? Вспоминай давешнее. Ай-яй-яй. Память девичья? А как я тогда приговаривал? Я. Иисус. Ты. Тебе — хорошо. Счастье. Со мной. Всегда. Клятвы свои позабыла? Помнишь как тогда, при расставании, обещалась? А? Мой господин. Позови — волей приду.

Она молча, тяжело дыша, пыталась то оттянуть затянувшуюся на шее цепочку, то оттолкнуть меня, то оторвать мои лапищи от своей груди. Я заводился сам, и моя "пальпация" становилась всё плотнее. Всё жёстче. Лапал. Щупал. Мял.

Глаза её, под неровно трепещущими ресницами, закатывались. Она морщилась, ахала и охала, собираясь, кажется, обругать меня или закричать. А я продолжал. Возбуждать воспоминания. И — не только их.

— А как выпевала тогда? Сладко-сладко, звонко-звонко. Струясь мёдом и патокой. Трепеща душою и телом. Отдаваясь в руки мои и в волю мою. А? "За-айди, за-а-айди-и... будем упива-аться... будем... до у-утра-а...".

Вдруг она обмякла и начала съезжать по стенке. Пришлось подхватить её под спину, прижать к себе. Она же, не открывая глаз, закинула руки мне на плечи. И принялась, очень страстно, хотя и неумело, целовать меня. Во всё, что попадало под её губы.

— Ваня... Ванечка... миленький... жданный-желанный... сударь мой суженный... господин души и сердца... что ж ты не приходил столько... уж я заждалась-замучилась... уж молила-упрашивала Царицу Небесную... чтобы хоть на денёк... хоть на часок нас свела...

Уста наши слились. Тела всё сильнее прижимались друг к другу, направляемые взаимным, совершенно безумным стремлением.

Здесь не было места для изысков, для игр с оттенками и нюансами, для тонкой, пряной, изысканной ласки. Или — для каких-то хитрых планов, расчётов. Бешеная страсть, жажда близости, стремление быть вместе, вплоть до готовности содрать для этого с себя одежду вместе с кожей...

Да хоть что! Лишь бы — ближе! Без каких-либо подробностей процесса, последовательности действий, движений и перемещений...

Рука моя, скользнув по её бедру, вздёрнула вверх подол монашеского одеяния, попыталась влезть между нашими плотно прижатыми друг другу телами.

Увы, как указано Вселенскими соборами, соединённое богом — человеками разделено быть не может. И не надо! Ладонь легла на ягодицу, сжала так, что Манефа охнула и принялась целовать меня ещё чаще, передвинулась дальше, ниже, заставляя всё сильнее наклоняться к ней. Ножки, выросшие "воротцами" — иногда очень способствует...

Пальчики вдвигались всё дальше, пробежались по складочкам, по уже набрякшим и чуть раскрывшимся губкам. Один, чуть покрутившись на месте, вдруг нагло, сильно — прижал, надавил и... и скользнул внутрь. В остро жаркое, мокрое...

— Нет! Нет!

— Да.

— Нет! Не здесь! Увидят! Туда! Там...

Смысл я не очень уловил. Но конструктивность, звучащая в её силлогизме... что-то насчёт "исключения третьего"... или — третьих... они же — лишние...