Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Фактически я наблюдал лучшую половину вооружённых сил Московской Литвы — двухлетняя внутренняя усобица сильно сократила численность боеспособного населения в этом племени. Хотя и подняла вооружённость и боеготовность.

Мы уже спускались к лодкам, когда давешний "подгоняльщик", выглядевший как матёрый, битый мужичина, державшийся всю дорогу рядом, внимательно слушавший объяснения Елицы мне, с нескрываемым раздражением, путая литовские и русские слова, произнёс:

— Зачем? Чего ради? Теперь с Москвой вражда будет. Суздальские придут. Много крови прольётся. Нашей. Вот из-за этого... плешивого...?

Елица, до того нервно поглядывавшая на "подгоняльщика", несколько неуверенно возразила:

— Это... Это наш долг. Он нам помогал.

— Помог? — Хорошо. А теперь мы из-за него угробимся. Все. Весь народ. Московские за всё взыщут. Всё припомнят. Из-под суздальских мечей — ручки загребущие протянут.

Вокруг стояло ещё несколько немолодых воинов начальственного вида. Они внимательно прислушивались к разговору и, видимо, были согласны с доводами оппонента Елицы. Так хором и забурчали.

"Верно грит. Истину глаголит". Или как это по-литовски?

Кастусь нервно помалкивал.

Толпа здоровенных, мордатых и бронных мужиков наезжает на мою девочку?! И чтобы я смолчал?!

— Суздальские — не придут. Кучковичей — не будет. Их майно — станет вашим. Есть способ.

Они сперва не поняли. Переспрашивали друг друга — не все понимают по-русски. Потом — не поверили. Но мы уже вышли к берегу, воины грузились, сталкивали лодки на речную гладь. Со склона прибежало запыхавшееся тыловое охранение, десятка два разнокалиберных лодочек вытягивались вдоль противоположного берега Москва-реки, выгребали вверх. На гребне оставленного холма появились несколько вооружённых всадников, посмотрели нам вслед, парочка спустилась к пляжу, покрутилась там, проверяя, не оставили ли находники что-нибудь интересного...

Я наклонился к уху Елицы:

— Поговорить бы. Не надо далеко уходить.

Она недоумевающе посмотрела на меня. Потом что-то прокричала на соседнюю лодку Кастусю. Тот кивнул.

Через час лодейный караван, растянувшийся чуть не на версту, начал приставать к берегу. Втягиваться в устье речушки на правом берегу. Кастусь, посмотрев, как Елица суетиться вокруг меня, греет воду, чтобы отмочить закоревшие от крови повязки, велел дать мне приличную одежду и убежал к другим предводителям здешнего литовского воинства.

— Как тебе с ним?

Она резко вскинула глаза, потом снова спрятала лицо, продолжая внимательно рассматривать мои отмокающие повязки.

— Спасибо. Хорошо.

— Но...?

— Не... не надо тебе в это лезть. Только хуже будет.

— Он тебя обижает?

— А? Нет-нет! Он хороший. Просто... просто он... другой. Не такой как... как ты. И он очень боится. Тебя. Что ты меня... Уведёшь. Заберёшь. Чувствует, что ты... больше, сильнее... не такой. Ревнует — ужас! Ко всем. И к... к прошлому. А тут ещё эти... "Ты должен жениться! Нам нужна династия!". А я, Ваня... у меня детей не будет.

Она снова вскинулась, внимательно посмотрела мне в глаза, опустила голову. Резко тряхнула. Скидывая, кажется, слёзы.

— Так что, в княгини... я не годна. И вообще... Какая я баба?! Вот, в железках этих бегаю. Поубивала тут... нескольких. Пока война была. А теперь... Как-то тоскливо. Как-то никуда я... Нет! Ты не думай! Он хороший! Он старается! Чтобы у меня всё было, чтобы никто не смел... Только... прежде мы всё время вместе... Каждый день, каждый вздох... Понимаешь? Хоть — про что, хоть — взглядом... А теперь... вокруг него эти... вадовасы, вожди местные. Он всё время с ними. Разговаривает, убеждает. Их — слушает, на них — смотрит. А они ему своих дочек... предлагают, показывают, уговаривают... Знаешь, этот поход — как отдушина, как в молодости... Давай-ка руку.

Вот оно как... Господи, девочка, сколько тебе лет? Шестнадцать? Семнадцать? Чтобы говорить: "как в молодости"?!

Ну и что я могу сделать? Голод — накорми, страх — защити, тоска — рассмеши. А вот любовь... Просто напомнить:

— Если идти по этой речке вниз — придёшь в Коломну. За ней другая река — Ока. Если идти по Оке вниз — придёшь к Волге. Там на Стрелке, на горах, стоит мой город. Всеволжск. Там тебе рады. Всегда. Всякой. И выдачи оттуда нету. Никуда. Никому. Помни об этом.

Она вежливо улыбнулась, отрицательно покачала головой. "Спасибо на добром слове". И — сдёрнула присохшую у меня на руке повязку. Мать...! Мда...

"Вот и верь после этого людям!

Я прижалась к нему при луне,

А он взял мои девичьи груди

И узлом завязал на спине".

Ой, блин! Больно же! А как на шее будет? Там же и не отмочить толком.

О! Кажется, идея насчёт — "завязать узлом на спине" — начинает обретать реальность. Ну, со мной такой фокус не пройдёт — завязывать нечего. Хотя... Если опять руки выворачивать начнут...

С десяток местных предводителей, вадовасов, окружив Кастуся плотной группой, не то — шли с ним, не то — вели его к нам. А в руках у меня ничего тяжёлого... Придётся разговаривать.

— Ты сказывал: "Кучковичей — не будет. Есть способ". Рассказывай.

Ишь ты. Он мне указывать будет. А Кастусь молчит. Молчит и "подгоняльщик" — видимо, один из лидеров "оппозиции".

* * *

Как меня это заколебало! "Это" — демократия.

Ребята! Я сам законченный дерьмократ и либераст! Но надо же и меру знать! Демократия по первобытно-общинному или, там, ранне-феодальному... нафиг-нафиг! Любая компашка хомнутых сапиенсом по любому поводу начинает меряться своими... вятшизмами.

Идите себе в шимпанзе! И там шимпанзуйте... По полю брызгами.

У нас тут война! А у вас... торжество гуманизма в форме выяснения отношений. Гуманизма — исключительно потому что все гуманоиды. Разных представлений о своём месте в этом социуме.

"Микрострасти в микромире".

Начинаешь мечтать об абсолютизме, как об откровении божьем — хоть какой-то порядок. Хоть какой-то намёк на чью-то ответственность в этом безграничном дурдоме. Который называется "Святая Русь". С таковой же Литвой.

Единоначалия в Московской Литве не было никогда. Каждый глава рода, каждый жрец любого подкоряжника, воротил всё, что хотел. В рамках обычаев и личных возможностей. "Моя свобода заканчивается там, где начинается твоя". Но вот где конкретно проходит граница твоего "тама"? И нельзя ли этого "тама" — чуток подвинуть? "Ударом сокола" в голову.

Двухлетняя гражданская война несколько сократила количество особей в категориях вятших.

"Матери рода", как у могикан, можно уже не подчиняться, общенародное собрание не собирать, толпу кугураков, как у мари, не слушать. Следующая стадия общественно-социального прогресса: достаточно договориться с двумя-тремя десятками военных вождей.

Прогресс, блин, благорастворение, итить его ять!

Если кто не понял, демократия, консенсус — на корню зарубает всякий "благородный", или там, "бескорыстный" поступок на национальном уровне. На уровне любой демократии. Ибо люди — разные, интересы и приоритеты у них разные. А эти определения — "благородный", "бескорыстный", "от чистого сердца" — предполагают действия, не несущие очевидной выгоды всем участникам принятия решения. Консенсус говорит — "ёк", и дальше "ёкает" в отдалении.

"Неблагодарность — из страшнейших грехов" — Да? А за что мне, конкретному вадовасу по имени Ихас Бинас Ктототамас — Ваньке-лысому быть благодарным? Ежели князь Кестут должен отблагодарить — пусть он и старается. А если князю нужна моя помощь — пусть платит.

Это — норма. Это разумный подход к "благородству" всякого феодала. Отдельный человек может быть "благородным", общество, социальная группа — следует выгоде. Иначе оно просто исчезнет.

Забавно: мы считаем это качество — "благородство" — признаком "благородных", аристократов. Т.е. людей, которые "не пашут и не сеют", которые живут за счёт податного сословия. Проявляя своё "благородство" за счёт других. "Благородно" ли это?

Рыцарская присяга требует:

"... каждый день слушать обедню, быть бесстрашным, рисковать за католическую веру, охранять церкви и духовенство от грабителей, охранять вдов и сирот, избегать несправедливого окружения и грязного заработка, для спасения невиновного идти на поединок, посещать турниры только ради воинских занятий, почтительно служить императору в мирских делах, жить безупречно перед Господом и людьми, бороться против зла, быть щедрым, правдивым, держать слово, быть верным своему государю, любить отечество...".

Ну и где тут: "неблагодарность — страшный грех" или "умрём за други своя"?

"Возвышенное рыцарство", "благородный поступок" — для серьёзной аристократии — глав родов, владетелей вотчин и уделов — противопоказан. Их критерий — эффективность. Эффективность управления, процветание подчиняющегося им сообщества. Они в ответе за людей своего клана, за слуг, крепостных, холопов... их владетельного дома.

И христианство, и рыцарские кодексы — нормативы инфантов. Ибо выдвигают на первое место чистоту личной души, личной чести. Отбрасывая чувство ответственности за людей. Близких, зависимых, связанных, подчинённых.

Безусловно, и деяние, выглядящее "благородным" может быть выгодным, способствовать процветанию рода. Как и "неблагородное" действие может привести к убыткам, даже и к гибели всего клана. Что считать критерием "правильности"? Соответствие "кодексу чести" или "преумножению и процветанию"? Понимаемых в меру собственного разумения, конечно.

Именно так, по критерию собственного понимания эффективности, Залесские бояре (в РИ) провалят следующий поход на Булгар. Когда сыновья Залесских князей так и не дождутся обещанных боярских хоругвей на Стрелке, чудом сумеют выскочить из-под удара булгаро-мордовского воинства.

— А что ж вы так?

— Дык... эта вот... Мы тута подумали... ну, типа... "Зимой не время воевать Булгар". Вот и не пришли.

"Едучи не едут".

И плевать им на присяги, клятвы и прочее... "благородство".

* * *

Глава 415

— Изволь. Но прежде... Тут меня плешивым называют. Не отказываюсь. Вот оно — гладенько. Елица с Кастусем... э... с князем Кестутом, рассказывали, поди, как они у меня в вотчине, в Пердуновке, живали. Вот вы ныне и думаете: на что головами рисковать за ради боярича с Угры, ублюдка какого-то смоленского сотника. Выгоды-то с меня никакой.

Елица переводила, иногда останавливаясь подобрать слово. На последней фразе слушатели зашумели: и правда, такое рисковое мероприятие, с такими очевидными тяжкими последствиями... Из-за какой-то "благодарности"? А кто её видел? Ну, была когда-то, но теперь-то...

"Брюхо вчерашнего добра не помнит" — русская народная мудрость. Здесь — московско-литовская.

— Почему Кестут над вами князь? Не только с того, что от своих отца-матери родился. Потому что победоноснее. Потому что умнее. Он, иной раз, и не знает, а решает верно. Чутьё ему говорит — на какую лошадку ставить. Вот он на меня поставил. Вынул меня из московских застенков. Рискнул. И не ошибся. Вы-то все по былому думаете, по прежним слухам да домыслам судите. А Кестут смыслы понимает, путь мой чувствует. Дозвольте представиться, господа вадовасы. Иван, сын Акимов, Воевода Всеволжский. Владетель всех земель от Стрелки Окской до граней земель русских. Сосед добрый князю Суздальскому, да князю Муромскому, да эмиру Булгарскому. По прозваниям — "Лютый Зверь", "Княжья Смерть", "Немой Убийца". Не слыхали? Э-эх, в дебрях обретаетесь, в болотах прохлаждаетесь, свету белого не видите.

Я подождал, пока Елица переведёт мои слова, пока обиженные литвины начнут пыхтеть и возражать, и продолжил:

— С князь Андреем — я в дружбе. С ним вместе на Бряхимовском поле бились, Янин-крепость приступом брали. В княжеском совете бывал, по делам важным посольским меж ним и эмиром Ибрагимом хаживал. И отдал он мне земли многие. Против ваших всех — вдесятеро. Однако ж — долг платежом красен. Попросил меня князь сделать... одно дело. От того дела я и оказался в Московских застенках. Про то говорить не буду. То — не ваша забота. Однако скажу точно: нынче Кучковичам суздальские дружины — как нож острый. Если княжьи гридни в Кучково придут — Кучковичей более не будет. И они про то знают. Помощи ждать им неоткуда, и звать суздальских — они не будут.

Не совсем так. Теоретически можно представить обращение московских вятших к князьям Черниговским. Здешние вятичи, формально, их вассалы. Но севший в Чернигове сын Свояка Олег женат на сестре Боголюбского и против шурина — не пойдёт. А сидящий на верхней Десне во Вщиже Магог — зять Боголюбскому. Сам не пойдёт против тестя, и другим... отсоветует.

Можно позвать Рязанского князя Калауза. "Отъехать" всей Москвой под Коломну — там рязанская дружина стоит. Но Калаузу они не нужны. Обдерёт до исподнего и продаст назад Андрею. А тот уж за измену — и шкуру до костей спустит.

— Ой-ле! Они помирятся. И придут в наши селения. Взыскивать за тебя. Кучковичи будут злые. Очень. Они найдут наши тропинки, они сожгут наши селения. Из-за тебя.

— Х-ха! Если ты боишься Кучковичей — сделай так, чтобы их не было! Чтобы не было тех, кто знает пути-дороги, кто будет горячить сердца суздальских гридней сказками о спрятанных в ваших лесах богатствах, тех, кто "помирятся". Сожги Москву, вадовас.

Слово прозвучало. Стало тихо.

* * *

"Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, сожженная пожаром,

Литовцу отдана?"

Недаром. Очень "не". Целостность моей лысой головёнки... и других частей тела... где ещё осталось деревянно-тряпичное ощущение... это совсем "недаром".

Москва горит регулярно. Мы ещё можем вспомнить пожары, связанные с нашествиями: наполеоновским, польским, Тохтамыша, Батыя... Но великое множество прочих...

Ближайший, упомянутый в летописи — через 12 лет, при нападении Рязанского Калауза. А так-то горит — постоянно. Иностранцев уже в 16 в. удивляла манера местных жителей не тушить пожары, заливая их водой, а растаскивать. Для москвичей процедура была хорошо знакома, отработана в деталях, исполнялась весело, с воодушевлением. А на торгах уже стояли готовые новенькие срубы, которые за смешные деньги, за несколько дней можно было поставить на пепелище. И жить себе спокойненько дальше, поджидая очередного "огненного шторма".

Уверен, что за предыдущие сегодняшнему дню полторы тысячи лет, со времён отметившейся на Боровицком холме "дьяковской" культуры, это место выгорало многократно.

Ничего нового. Но есть детали.

* * *

— Це-це-це... Кучково — городок крепкий. "Сожги"... Ой-ле! И до нас люди жили, не глупее нас были! И — жгли! А она снова строится!

— На век — одна голова. Тебя волнует что здесь будет через семьсот лет? И после вас люди будут. Не глупее вас. Они сами решат — что им с этим местом делать.

— Господин боярич Иван... Э... Воевода Все... Всеволжский. Кучково — крепкий город. Там много людей. Там гридни боярской дружины. Там городские и посадские мужи. Они будут биться смертно. За свои семьи, за свои дворы. Крепкие стены, глубокие рвы, высокие валы... У нас нет столько воинов. Чтобы взять Москву.